Кант обозначает неспособность пользоваться своим рассудком без руководства

Иммануил кант «Что такое Просвещение?»

Ключ
к фрагменту: По
мнению Канта, суть просвещения заключается
в том, чтобы постепенно (а не революционным
путем), научить общество думать над тем
какими принципами, законами и правилами
оно руководствуется в своей гражданской,
духовной и повседневной жизни. Кант
призывает власти не запрещать гражданам
заниматься свободным и публичным
обсуждением тех вопросов, которые
возникают по поводу существующего
государственного устройства, религиозной
традиции и образования как у ученых,
так и у простых обывателей. Коль скоро
при публичном обсуждении в обществе
будет высказано общее мнение о
препятствовании прогрессу и просвещению
общества тех старых традиций, религиозных
установлений или бытовых предрассудков,
которые не составляют основу государства,
от всего этого надо отказываться, ибо
этого требует свойственная природе
человека тяга к поиску все более
совершенных и разумных принципов
жизнеустроения.

Просвещение — это
выход человека из состояния своего
несовершеннолетия, в котором он находится
по собственной вине. Несовершеннолетие
есть неспособность пользоваться своим
рассудком без руководства со стороны
кого-то другого. Несовершеннолетие по
собственной вине — это такое, причина,
которого заключается не в недостатке
рассудка, а в недостатке решимости и
мужества пользоваться им без руководства
со стороны кого-то другого. Sapere aude! —
имей мужество пользоваться собственным
умом! — таков, следовательно, девиз
Просвещения.

Ленность и трусость
— вот причины того, что столь большая
часть людей, которых природа уже давно
освободила от чужого руководства, все
же охотно остаются на всю жизнь
несовершеннолетними; по этим же причинам
так легко другие присваивают себе право
быть их опекунами. Ведь так удобно быть
несовершеннолетним. Если у меня есть
книга, мыслящая за меня, если у меня есть
духовный пастырь, совесть которого
может заменить мою, и врач, предписывающий
мне такой-то образ жизни, и т. п., то мне
нечего и утруждать себя. Мне нет надобности
мыслить, если я в состоянии платить;
этим скучным делом займутся вместо меня
другие. То, что значительное большинство
людей (и среди них весь прекрасный пол)
считает не только трудным, но и весьма
опасным переход к совершеннолетию, —
это уже забота опекунов, столь любезно
берущих на себя верховный надзор над
этим большинством. После того как эти
опекуны оглупили
свой домашний скот и заботливо оберегли
от того, чтобы
эти покорные существа осмелились сделать
хоть один
шаг без помочей, на которых их водят, —
после всего
этого они указывают таким существам на
грозящую им опасность, если они попытаются
ходить самостоятельно. Правда, эта
опасность не так уж велика,
ведь после
нескольких падений в конце концов они
научились бы
ходить; однако такое обстоятельство
делает их
нерешительными и отпугивает их, удерживая
от дальнейших попыток. <…> (C.
27-28)

Посредством
революции, можно, пожалуй, добиться
устранения личного деспотизма и угнетения
со стороны корыстолюбцев или властолюбцев,
но никогда нельзя посредством революции
осуществить истинную реформу образа
мыслей; новые предрассудки, так же как
и старые, будут служить помочами для
бездумной толпы.

Для этого просвещения
требуется только свобода,
и притом
самая безобидная, а именно свобода во
всех случаях
публично
пользоваться
собственным разумом.
Но вот я
слышу голоса со всех сторон: не
рассуждайте! Офицер
говорит: не рассуждайте, а упражняйтесь!
Советник министерства финансов: не
рассуждайте, а платите! Духовное лицо:
не рассуждайте, а верьте!..
Здесь всюду ограничение свободы. Какое,
однако, ограничение препятствует
просвещению? Какое же не препятствует,
а даже содействует ему? — Я отвечаю:
публичное
пользование собственным разумом всегда
должно быть свободным и только оно может
дать просвещение людям. Но частное
пользование
разумом нередко должно быть очень
ограничено, но так, чтобы особенно не
препятствовать развитию просвещения.
Под публичным же применением собственного
разума я понимаю такое, которое
осуществляется кем-то как
ученым
перед всей читающей
публикой. Частным применением разума
я называю такое, которое осуществляется
человеком на доверенном ему гражданском
посту или
службе. Для некоторых дел, затрагивающих
интересы общества, необходим механизм,
при помощи которого те или иные члены
общества могли бы вести себя пассивно,
чтобы правительство было в состоянии
посредством искусственного единодушия
направлять их на осуществление
общественных целен или по крайней мере
удерживать их от уничтожения этих целей.
Здесь, конечно, не дозволено рассуждать,
здесь следует повиноваться. <…> (C.
29)

Было бы, например,
крайне пагубно, если офицер, получивший
приказ от начальства, стал бы, находясь
на
службе, умствовать относительно
целесообразности или полезности этого
приказа; он должен подчиниться. Однако
по справедливости ему как ученому нельзя
запрещать делать замечания об ошибках
в воинской службе и предлагать это своей
публике для обсуждения. Гражданин не
может отказываться от уплаты установленных
налогов; если он обязан уплачивать их,
то он даже может быть наказан за
злонамеренное порицание налогообложения
как за клевету (которая могла бы вызвать
общее сопротивление), но этот же человек,
несмотря на это, не противоречит долгу
гражданина, если он в качестве ученого
публично высказывает свои мысли но
поводу несовершенств или даже
несправедливости налогообложения.
Точно так же священнослужитель обязан
читать свои проповеди ученикам,
обучающимся закону божьему, и своим
прихожанам согласно символу церкви,
ибо он с таким условием и назначен. Но
как ученый, он имеет полную свободу, и
это даже его долг — сообщать публике
все свои тщательно продуманные и
благонамеренные мысли об ошибках в
церковном символе и свои предложения
о лучшем устройстве религиозных и
церковных дел. В этом нет ничего такого,
что могло бы мучить его совесть. В самом
деле, то, чему он учит как священнослужитель,
он излагает как нечто такое, в отношении
чего он не свободен учить по собственному
разумению, а
должен
излагать согласно предписанию и от
имени кого-то другого. Он может сказать:
наша церковь учит так-то и так-то; вот
доводы, которые она приводит. Он извлекает
для своих прихожан в этом случае всю
практическую пользу из положений,
которые он сам не подписал бы с полной
убежденностью, но проповедовать которые
он обязан, так как не исключена возможность,
что в них скрыта истина, во всяком случае
в них нет ничего противоречащего
внутренней религии. Ведь если бы он
полагал, что в них есть нечто противоречащее
ей, то он но смог бы отправлять свою
службу с чистой совестью и должен был
бы сложить с себя свой сан. Следовательно,
применение священником своего разума
перед своими прихожанами есть лишь
частное
его применение,
ибо эти прихожане составляют только
домашнее, хотя и большое, собрание людей.
И ввиду этого он, как священник, не
свободен и не может быть свободным, так
как он выполняет чужое поручение. В
качестве же ученого, который через свои
произведения говорит с настоящей
публикой, а именно с миром, стало быть
при публичном
применении
своего разума, священник располагает
неограниченной свободой пользоваться
своим разумом и говорить от своего
имени. В самом деле, полагать, что сами
опекуны народа (в духовных вещах)
несовершеннолетние,
— это нелепость, увековечивающая
нелепости.

Но может ли некое
сообщество из представителей духовенства,
нечто вроде собрания, или досточтимая
группа (класс, как они называются в
Голландии) иметь право клятвенно
обязаться установить некую неизменную
церковную символику, чтобы таким образом
приобрести верховную опеку над каждым
своим членом и через них — над народом
и даже увековечить эту опеку? Я говорю:
это совершенно невозможно. Подобный
договор, заключенный с целью удержать
человечество от дальнейшего просвещения
на все времена, был бы абсолютно
недействительным, даже если бы он был
утвержден высшей властью, .рейхстагом
и самыми торжественными мирными
договорами. Никакая эпоха не может
обязаться поклясться поставить следующую
эпоху в такое положение, когда для нее
было бы невозможно расширить свои
(прежде всего настоятельно необходимые)
познания, избавиться от ошибок и вообще
двигаться вперед в просвещении. Это
было бы преступлением против человеческой
природы, первоначальное назначение
которой заключается именно в продвижении
вперед. И будущие поколения имеют полное
право отбросить такие решения как
принятые незаконно и злонамеренно.
Критерии всего того, что принимается
как закон для того или иного народа,
заключается в вопросе: принял бы сам
народ для себя такой закон. Он мог бы
быть признан на короткое время, как бы
в ожидании лучшего для исследования
определенного порядка. При этом каждому
гражданину, прежде всего священнику,
нужно было бы предоставить свободу в
качестве ученого публично, т. е. и своих
сочинениях, делать замечания относительно
недостатков в существующем устройстве,
причем введенный порядок все еще
продолжался бы до тех пор, пока взгляды
на существо этих дел публично не
распространились бы и не были доказаны
настолько, что ученые, объединив свои
голоса (пусть не всех), могли бы представить
перед троном предложение, чтобы взять
под свою защиту те общины, которые
единодушно высказываются в пользу
изменения религиозного устройства, не
препятствуя, однако, тем, которые желают
придерживаться старого. Но совершенно
недозволительно прийти к соглашению
относительно некоего постоянного, не
подвергаемого ни с чьей стороны публичному
сомнению религиозного установления,
пусть даже на время жизни одного человека,
и тем самым исключить некоторый промежуток
времени из движения человечества к
совершенствованию, сделать этот
промежуток бесплодным и тем самым даже
вредным для будущих поколений. Человек
может откладывать для себя лично
просвещение — и даже в этом случае
только на некоторое время — в тех
вопросах, какие ему надлежит знать. Но
отказаться от просвещения для себя
лично и тем более для будущих поколений
означает нарушить и попрать священные
права человечества. <…> (C.
30-32)

Если задать вопрос,
живем ли мы теперь в просвещенный
век, то ответ будет: нет, но мы живем в
век просвещения.
Еще многого недостает для того, чтобы
люди при
сложившихся в настоящее время
обстоятельствах в целом были уже в
состоянии или могли оказаться в состоянии
надежно хорошо пользоваться
собственным
рассудком в делах религии без руководства
со стороны кого-то другого. Но имеются
явные признаки
того, что им теперь открыта дорога для
совершенствования в этом, препятствий
же на пути к
просвещению
или выходу из состояния несовершеннолетия,
в котором люди находятся по собственной
вине, становится
все меньше и меньше. <…> (C.
33)

Источник:
Кант И. Что такое Просвещение? // Кант И.
Собр. соч.: В 6 тт. – Т. 6. – М., 1966. – С.
27–35.

Вопросы для
самопроверки:

1. Какие культурные
   факторы обусловили появление идеологии
   Просвещения?

2. Какой главный
   источник появления неравенства в
   обществе обозначил Ж.Ж. Руссо?

3. Почему Ж.Ж. Руссо
   считал, что современный ему строй
   общества оказывает разрушительное
   влияние на все лучшее в человеке, на
   его «естественную природу»?

4. Что имел в виду
   И. Кант, когда утверждал что современное
   ему общество должно стать «совершеннолетним»?

5. Какой путь
   просвещения общества Кант считал
   наилучшим из возможных?

Дополнительная
литература по теме:

Западноевропейская
художественная культура XVIII
века. – М., 1980.

Западноевропейский
театр от эпохи Возрождения до рубежа
XIX–XX вв.: Очерки. – М., 2001.

Искусство Нового
времени: Опыт культурологического
анализа. – СПб., 2000.
Момджян Х.Н. Французское просвещение
XVIII
в.
– М., 1983.

Кузнецов
В.Н., Мееровский Б.В., Грязнов А.Ф.
Западно-европейская философия XVIII
века.
– М., 1986.

Манфред А.З. Три
портрета эпохи Великой французской
революции. – М., 1978.

Осадная башня
штурмующих небо. Избранные тексты из
Великой французской энциклопедии XVIII
в.
– Л., 1980.

Оссовская
М. Рыцарь
и буржуа: Исслед. по истории морали. –
М., 1987.

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #

К вечному миру

Смотрите также

Просвещение — это выход человека из состояния своего несовершеннолетия, в котором он находится по собственной вине. Несовершеннолетие есть неспособность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собственной вине — это такое, причина которого заключается не в недостатке рассудка, а в недостатке решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Sapere aude! — имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения.

Леность и трусость — вот причины того, что столь большая часть людей, которых природа уже давно освободила от чужого руководства (naturaliter maiorennes), все же охотно остаются на всю жизнь несовершеннолетними; по этим же причинам так легко другие присваивают себе право быть их опекунами.

Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т. п., то мне нечего и утруждать себя. Мне нет надобности мыслить, если я в состоянии платить; этим скучным делом займутся вместо меня другие. То, что значительное большинство людей (и среди них весь прекрасный пол) считает не только трудным, но и весьма опасным переход к совершеннолетию, — это уже забота опекунов, столь любезно берущих на себя верховный надзор над этим большинством. После того как эти опекуны оглупили свои домашний скот и заботливо оберегли от того, чтобы эти покорные существа осмелились сделать хоть один шаг без помочей, на которых их водят, — после всего этого они указывают таким существам на грозящую им опасность, если они попытаются ходить самостоятельно. Правда, эта опасность не так уж велика, ведь после нескольких падений в конце концов они научились бы ходить; однако такое обстоятельство делает их нерешительными и отпугивает их, удерживая от дальнейших попыток.

Итак, каждому отдельному человеку трудно выбраться из состояния несовершеннолетия, ставшего для него почти естественным. Оно ему даже приятно, и первое время он действительно не способен пользоваться собственным умом, так как ему никогда не позволяли делать такую попытку. Положения и формулы — эти механические орудия разумного употребления или, вернее, злоупотребления своими природными дарованиями — представляют собой кандалы постоянного несовершеннолетия. Даже тот, кто сбросил бы их, сделал бы лишь неуверенный прыжок через небольшую канаву, так как он не приучен к такого рода свободному движению. Вот почему лишь немногим удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги.

Но более возможно, и даже почти неизбежно, что публика сама себя просветит, если только предоставить ей свободу. Ибо тогда даже среди поставленных над толпой опекунов найдутся самостоятельно мыслящие, которые, сбросив с себя иго несовершеннолетия, распространят вокруг дух разумной оценки собственного достоинства и призвания каждого человека мыслить самостоятельно. При этом следует иметь в виду, что публика, до этого поставленная ими под это иго, затем заставит их самих оставаться под ним, если ее будут подстрекать к этому некоторые ее опекуны, не способные ни к какому просвещению. Вот как вредно насаждать предрассудки, которые в конце концов мстят тем, кто породил их или кто был предшественником тех, кто породил их. По этой причине публика может достигнуть просвещения только постепенно.

Посредством революции можно, пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или властолюбцев, но никогда нельзя посредством революции осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассудки, так же как и старые, будут служить помочами для бездумной толпы.

Для этого просвещения требуется только свобода, а притом самая безобидная, а именно свобода во всех случаях публично пользоваться собственным разумом. Но вот я слышу голоса со всех сторон: не рассуждайте! Офицер говорит: не рассуждайте, а упражняйтесь! Советник министерства финансов: не рассуждайте, а платите! Духовное лицо: не рассуждайте, а верьте! (Лишь один-единственный повелитель на свете говорит: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, но повинуйтесь) Здесь всюду ограничение свободы. Какое, однако, ограничение препятствует просвещению? Какое же не препятствует, а даже содействует ему? — Я отвечаю: публичное пользование собственным разумом всегда должно быть свободным и только оно может дать просвещение людям. Но частное пользование разумом нередко должно быть очень ограничено, но так, чтобы особенно не препятствовать развитию просвещения. Под публичным же применением собственного разума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то как ученым, перед всей читающей публикой. Частным применением разума я называю такое, которое осуществляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе. Для некоторых дел, затрагивающих интересы общества, необходим механизм, при помощи которого те или иные члены общества могли бы вести себя пассивно, чтобы правительство было в состоянии посредством искусственного единодушия направлять их на осуществление общественных целей или по крайней мере удерживать их от уничтожения этих целей. Здесь, конечно, не дозволено рассуждать, здесь следует повиноваться. Но поскольку эта часть [общественного] механизма рассматривает себя в то же время как член всего общества и даже общества граждан мира, стало быть в качестве ученого, обращающегося к публике в собственном смысле в своих произведениях, то этот ученый может, конечно, рассуждать, не нанося ущерба делам, заниматься которыми ему поручено как пассивному члену. Было бы, например, крайне пагубно, если офицер, получивший приказ от начальства, стал бы, находясь на службе, умствовать относительно целесообразности или полезности этого приказа; он должен подчиниться. Однако по справедливости ему как ученому нельзя запрещать делать замечания об ошибках в воинской службе и предлагать это своей публике для обсуждения. Гражданин не может отказываться от уплаты установленных налогов; если он обязан уплачивать их, то он даже может быть наказан за злонамеренное порицание налогообложения как за клевету (которая могла бы вызвать общее сопротивление), но этот же человек, несмотря на это, не противоречит долгу гражданина, если он в качестве ученого публично высказывает свои мысли по поводу несовершенств или даже несправедливости налогообложения. Точно также священнослужитель обязан читать свои проповеди ученикам, обучающимся закону божьему, и своим прихожанам согласно символу церкви, ибо он с таким условием и назначен. Но как ученый, он имеет полную свободу, и это даже его долг — сообщать публике все свои тщательно продуманные и благонамеренные мысли об ошибках в церковном символе и свои предложения о лучшем устройстве религиозных и церковных дел. В этом нет ничего такого, что могло бы мучить его совесть. В самом деле, то, чему он учит как священнослужитель, он излагает как нечто такое, в отношении чего он не свободен учить по собственному разумению, а должен излагать» согласно предписанию и от имени кого-то другого. Он может сказать: наша церковь учит так-то и так-то; вот доводы, которые она приводит. Он извлекает для своих прихожан в этом случае всю практическую пользу из положений, которые он сам не подписал бы с полной убежденностью, но проповедовать которые он обязан, так как не исключена возможность, что в них скрыта истина, во всяком случае в них нет ничего противоречащего внутренней религии. Ведь если бы он полагал, что в них есть нечто противоречащее ей, то он не смог бы отправлять свою службу с чистой совестью и должен был бы сложить с себя свой сан. Следовательно, применение священником своего разума перед своими прихожанами есть лишь частное его применение, ибо эти прихожане составляют только домашнее, хотя и большое, собрание людей. И ввиду этого он, как священник, не свободен и не может быть свободным, так как он выполняет чужое поручение. В качестве же ученого, который через свои произведения говорит с настоящей публикой, а именно с миром, стало быть при публичном применении своего разума, священник располагает неограниченной свободой пользоваться своим разумом и говорить от своего имени. В самом деле, полагать, что сами опекуны народа (в духовных вещах) несовершеннолетние, — это нелепость, увековечивающая нелепости.

Но может ли некое сообщество из представителей духовенства, нечто вроде собрания, или досточтимая группа (класс, как они называются в Голландии) иметь право клятвенно обязаться установить некую неизменную церковную символику, чтобы таким образом приобрести верховную опеку над каждым своим членом и через них — над народом и даже увековечить эту опеку? Я говорю: это совершенно невозможно. Подобный договор, заключенный с целью удержать человечество от дальнейшего просвещения на все времена, был бы абсолютно недействительным, даже если бы он был утвержден высшей властью, рейхстагом и самыми торжественными мирными договорами. Никакая эпоха не может обязаться и поклясться поставить следующую эпоху в такое положение, когда для нее было бы невозможно расширить свои (прежде всего настоятельно необходимые) познания, избавиться от ошибок и вообще двигаться вперед в просвещении. Это было бы преступлением против человеческой природы, первоначальное назначение которой заключается именно в этом движении вперед. И будущие поколения имеют полное право отбросить такие решения как принятые незаконно и злонамеренно. Критерий всего того, что принимается как закон для того или иного народа, заключается в вопросе: принял бы сам народ для себя такой закон. Он мог бы быть признан на короткое время, как бы в ожидании лучшего для введения определенного порядка. При этом каждому гражданину, прежде всего священнику, нужно было бы предоставить свободу в качестве ученого публично, т. е. в своих сочинениях, делать замечания относительно недостатков в существующем устройстве, причем введенный порядок все еще продолжался бы до тех пор, пока взгляды на существо этих дел публично не распространились бы и не были доказаны настолько, что ученые, объединив свои голоса (пусть не всех), могли бы представить перед троном предложение, чтобы взять под свою защиту те общины, которые единодушно высказываются в пользу изменения религиозного устройства, не препятствуя, однако, тем, которые желают придерживаться старого. Но совершенно недозволительно прийти к соглашению относительно некоего постоянного, не подвергаемого ни с чьей стороны публичному сомнению религиозного установления, пусть даже на время жизни одного человека, и тем самым исключить некоторый промежуток времени из движения человечества к совершенствованию, сделать этот промежуток бесплодным и тем самым даже вредным для будущих поколений. Человек может откладывать для себя лично просвещение — и даже в этом случае только на некоторое время — в тех вопросах, какие ему надлежит знать. Но отказаться от просвещения для себя лично и тем более для будущих поколений означает нарушить и попрать священные права человечества. Но то, что не может решить относительно самого себя народ, еще меньше вправе решать относительно народа монарх. Ведь его авторитет законодателя покоится именно на том, что он в своей воле объединяет всеобщую волю народа. Если он обращает внимание лишь на то, чтобы всякое истинное или мнимое усовершенствование согласовалось с гражданским порядком, то он может позволить своим подданным самим решать, что они считают нужным делать для спасения своей души: это его не касается; его дело — следить за тем, чтобы никто насильственно не препятствовал другим заниматься определением этого спасения и содействием ему по мере своих сил. Он сам наносит ущерб своему величию, вмешиваясь в эти дела, когда он доверяет своему правительству надзор над сочинениями, в которых его подданные пытаются разобраться в своих взглядах, а также когда он делает это по собственному высочайшему усмотрению, заслужив тем самым упрек: Caeser non est supra Grammaticos, и еще в большей степени тогда, когда он свою высшую власть унижает настолько, что начинает поддерживать в своем государстве духовный деспотизм отдельных тиранов по отношению к остальным своим подданным.

Если задать вопрос, живем ли мы теперь в просвещенный век, то ответ будет: нет, но мы живем в век просвещения. Еще многого недостает для того, чтобы люди при сложившихся в настоящее время обстоятельствах в целом были уже в состоянии или могли оказаться в состоянии надежно и хорошо пользоваться собственным рассудком в делах религии без руководства со стороны кого-то другого. Но имеются явные признаки того, что им теперь открыта дорога для совершенствования в этом, препятствий же на пути к просвещению или выходу из состояния несовершеннолетия, в котором люди находятся по собственной вине, становится все меньше и меньше. В этом отношении наш век есть век просвещения, или век Фридриха.

Государь, который не находит недостойным себя сказать, что он считает своим долгом ничего не предписывать людям в религиозных делах, а предоставлять им в этом полную свободу, который, следовательно, отказывается даже от гордого эпитета веротерпимого, — такой государь сам просвещен и заслуживает того, чтобы благодарные современники и потомки их славили его как государя, который избавил род человеческий от несовершеннолетия, по крайней мере когда речь идет об опеке со стороны правительства, и предоставил свободу каждому пользоваться собственным разумом в делах, касающихся совести. При таком государе досточтимые представители духовенства могут без ущерба для своих служебных обязанностей в качестве ученых высказать свободно и публично свои суждения и взгляды, которые в том или ином отношении отклоняются от принятой ими [церковной] символики; в еще большей степени это может делать каждый, кто не ограничен никаким служебным долгом. Этот дух свободы распространяется также вовне даже там, где ему приходится вести борьбу с внешними препятствиями, созданными правительством, неверно понимающим самого себя. Ведь такое правительство имеет перед собой пример того, что при свободе нет ни малейшей надобности заботиться об общественном спокойствии и безопасности. Люди сами в состоянии выбраться постепенно из невежества, если никто не стремится намеренно удержать их в этом невежестве.

Я определил основной момент просвещения, состоявшего в выходе людей из состояния несовершеннолетия по собственной вине, преимущественно в делах религиозных, потому что в отношении искусств и наук наши правители не заинтересованы в том, чтобы играть роль опекунов над своими подданными. Кроме того, несовершеннолетие в делах религии не только наиболее вредное, но и наиболее позорное. Однако в своем образе мыслей глава государства, способствующий просвещению в делах религии, идет еще дальше; он понимает, что даже в отношении своего законодательства нет никакой опасности позволить подданным публично пользоваться своим разумом и открыто излагать свои мысли относительно лучшего составления законодательства и откровенно критиковать уже существующее законодательство; мы располагаем таким блистательным примером, и в этом отношении ни один монарх не превосходил того, кого мы почитаем в настоящее время.

Однако только тот, кто, будучи сам просвещенным, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь! Так проявляется здесь странный, неожиданный оборот дел человеческих, да и вообще они кажутся парадоксальными, когда их рассматривают в целом. Большая степень гражданской свободы имеет, кажется, преимущество перед свободой духа народа, однако ставит этой последней непреодолимые преграды. Наоборот, меньшая степень гражданских свобод дает народному духу возможность развернуть все свои способности. И так как природа открыла под этой твердой оболочкой зародыш, о котором она самым нежным образом заботится, а именно склонность и призвание к свободе мысли, то этот зародыш сам воздействует на образ чувствования народа (благодаря чему народ становится постепенно более способным к свободе действий) и наконец даже на принципы правительства, считающего для самого себя полезным обращаться с человеком, который есть нечто большее, чем машина, сообразно его достоинству

(Иммануил Кант, сочинения в шести томах, Том 6, «Ответ на вопрос: Что такое Просвещение?»)
источник

И. Кант. ЧТО ТАКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ?

И. Кант

ОТВЕТ НА ВОПРОС:

ЧТО ТАКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ?

(Кант, Иммануил. Собр. соч. в 8 тт. М.: Чоро, 1994. Т. 8. С. 29-37. Полный текст статьи. )

ПРОСВЕЩЕНИЕ — это выход человека из состоя­ния несовершеннолетия, в котором он находится по соб­ственной вине. Несовершеннолетие — это неспособ­ность пользоваться своим рассудком без руководства со стороны кого-то другого. Несовершеннолетие по собст­венной вине имеет причиной не недостаток рассудка, а недостаток решимости и мужества пользоваться им без руководства со стороны кого-то другого. Имей мужество пользоваться собственным умом! — таков, следовательно, девиз Просвещения.

Леность и трусость — вот причины того, что столь большая часть людей, которые уже давно освободились от чуждого им руководства природы), все же охотно остаются на всю жизнь несо­вершеннолетними; по этим же причинам так легко другие присваивают себе право быть их опекунами. Ведь так удобно быть несовершеннолетним! Если у меня есть книга, мыслящая за меня, если у меня есть духовный пастырь, совесть которого может заменить мою, и врач, предписывающий мне такой-то образ жизни, и т. п., то мне нечего и утруждать себя. Мне нет надобности мыслить, если я в состоянии платить; первым скучным делом займутся вместо меня другие. То, что значительное большинство людей (и среди них весь прекрасный пол) считает не только трудным, но и весьма опасным переход к совершеннолетию, — это уже забота опекунов, столь любезно берущих на себя верховный надзор над этим большинством. После того как эти опекуны оглупили свой домашний скот и за­ботливо оберегли его от того, чтобы эти покорные су-

щества осмелились сделать хоть один шаг без вожжей, на которых их водят, — после всего этого они ука­зывают таким существам на грозящую им опасность, если они попытаются ходить самостоятельно. Правда, эта опасность не так уж велика, ведь после несколь­ких падений в конце концов они научились бы хо­дить; однако пример такого рода делает их нереши­тельными и отпугивает их, удерживая от дальнейших попыток.

Итак, каждому отдельному человеку трудно вы­браться из состояния несовершеннолетия, ставшего для него почти естественным. Оно ему даже приятно, и первое время он действительно не способен пользо­ваться собственным умом, так как ему никогда не позволяли делать такую попытку. Наставления и предписания — эти механические орудия применения разума или, вернее, злоупотребления его природными дарованиями — представляют собой кандалы посто­янного несовершеннолетия. Даже тот, кто сбросил бы их, сделал бы лишь неуверенный прыжок через не­большую канаву, так как он не привык к такого рода свободному движению. Вот почему лишь немногим удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги.

Но более возможно, и даже почти неизбежно, что публика сама себя просветит, если только предоста­вить ей свободу. Ибо тогда даже среди поставленных над толпой опекунов найдутся самостоятельно мысля­щие, которые, сбросив с себя иго несовершеннолетия, распространят вокруг себя дух разумной оценки своего достоинства и призвания каждого человека мыслить самостоятельно. При этом следует иметь в виду, что публика, до этого поставленная под иго, затем заста­вит опекунов оставаться под ним, если ее будут к этому подстрекать люди, не способные ни к какому просвещению. Вот как вредно насаждать предрассудки, которые в конце концов мстят тем, кто породил их или кто был предшественником тех, кто породил их. По этой причине публика может достигнуть просвеще­ния только постепенно. Посредством революции мож-

но пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или власто­любцев, но никогда нельзя ее посредством осуществить истинную реформу образа мыслей; новые предрассуд­ки, как и старые, будут служить вожжами для без­думной толпы.

Для просвещения требуется только свобода, и при­том самая безобидная, а именно свобода во всех слу­чаях публично пользоваться собственным разумом. Но вот я слышу голоса со всех сторон: не рассуждайте! Офицер говорит: не рассуждайте, а упражняйтесь! Со­ветник министерства финансов: не рассуждайте, а пла­тите! Духовное лицо: не рассуждайте, а верьте! (Лишь один-единственный повелитель на свете говорит: рас­суждайте сколько угодно и о чем угодно, но повинуй­тесь! ‘) Здесь всюду ограничение свободы. Какое, одна­ко, ограничение препятствует просвещению? Какое же не препятствует, а даже содействует ему? — Я от­вечаю: публичное пользование собственным разумом всегда должно быть свободным и только оно может дать просвещение людям. Но частное пользование ра­зумом нередко должно быть очень ограничено, но так, чтобы особенно не препятствовать развитию просвеще­ния. Под публичным же применением собственного ра­зума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то как ученым перед всей читающей публикой. Частным применением разума я называю такое, которое осуще­ствляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе. Для некоторых дел, затрагиваю­щих интересы общества, необходим механизм, при по­мощи которого те или иные члены общества должны были бы вести себя пассивно, чтобы правительство бы­ло в состоянии посредством искусственного единоду­шия направлять их на осуществление общественных целей или по крайней мере удерживать их от уничто­жения этих целей. Здесь, конечно, не дозволено рас­суждать, здесь следует повиноваться. Но поскольку эта часть механизма рассматривает себя как члена всего общества и даже общества граждан мира, а стало быть, в качестве ученого, который общается в собст­венном смысле с публикой при помощи своих сочине-

ний, то, конечно, ученый может рассуждать, не нано­ся ущерба делам, заниматься которыми ему поручено как пассивному члену. Было бы, например, крайне пагубно, если офицер, получивший приказ от началь­ства, стал бы, находясь на службе, умствовать относи­тельно целесообразности или полезности этого прика­за; он должен подчиниться. Однако по справедливости ему как ученому нельзя запрещать делать замечания об ошибках в воинской службе и предлагать это своей публике для обсуждения. Гражданин не может отказы­ваться от уплаты установленных налогов; если он обя­зан уплачивать их, то он даже может быть наказан за злонамеренное порицание налогообложения как за клевету (которая могла бы вызвать общее сопротивле­ние), но этот же человек, несмотря на это, не проти­воречит долгу гражданина, если он в качестве ученого публично высказывает свои мысли по поводу несовер­шенств или даже несправедливости налогообложения. Точно так же священнослужитель обязан читать свои проповеди ученикам, обучающимся закону божьему, и своим прихожанам согласно символу церкви, ибо он с таким условием и назначен. Но, как ученый, он име­ет полную свободу, и это даже его долг — сообщать публике все свои тщательно продуманные и благона­меренные мысли об ошибках в церковном символе и свои предложения о лучшем устройстве религиозных и церковных дел. В этом нет ничего такого, что могло бы мучить его совесть. В самом деле, то, чему он учит как священнослужитель, он излагает как нечто такое, в отношении чего он не свободен учить по собственному разумению, а должен излагать согласно предписанию и от имени кого-то другого. Он может сказать: наша церковь учит так-то и так-то; вот дово­ды, которые она приводит. Он извлекает для своих прихожан в этом случае всю практическую пользу из положений, которые он сам не подписал бы с полной убежденностью, но проповедовать которые он обязан, так как не исключена возможность, что в них скрыта истина, во всяком случае в них нет ничего противоре­чащего внутренней религии. Ведь если бы он полагал, что в них есть нечто противоречащее ей, то он не

смог бы отправлять свою службу с чистой совестью и должен был бы сложить с себя свой сан. Следователь­но, применение священником своего разума перед сво­ими прихожанами есть лишь частное его применение, ибо эти прихожане составляют только домашнее, хотя и большое, собрание людей. И ввиду этого он, как священник, не свободен и не может быть свободным, так как он выполняет чужое поручение. В качестве же ученого, который через свои произведения говорит с настоящей публикой, а именно с миром, стало быть при публичном применении своего разума, священник располагает неограниченной свободой пользоваться своим разумом и говорить от своего имени. В самом деле, полагать, что опекуны народа (в духовных вещах) са­ми несовершеннолетние — это нелепость, увековечи­вающая нелепости.

Но может ли некое сообщество из представителей духовенства, нечто вроде собрания, или досточтимый класс (так это называется в Голландии) иметь право клятвенно обязывать установить некую неизменную цер­ковную символику, чтобы таким образом приобрести верховную опеку над каждым своим членом и, через них, над народом и даже увековечить эту опеку? Я говорю: это совершенно невозможно. Подобный дого­вор, заключенный с целью удержать человечество от дальнейшего просвещения на все времена, был бы аб­солютно недействительным, даже если бы он был ут­вержден высшей властью, рейхстагом и самыми торже­ственными мирными соглашениями. Никакая эпоха не может обязаться и поклясться поставить следующую эпоху в такое положение, когда для нее было бы не­возможно расширить свои (прежде всего настоятельно необходимые) познания, избавиться от ошибок и во­обще двигаться вперед в просвещении. Это было бы преступлением перед человеческой природой, перво­начальное назначение которой заключается именно в этом движении вперед. И будущие поколения имеют полное право отбросить такие договоры как принятые незаконно и злонамеренно. Критерий всего того, что принимается как закон для того или иного народа, заключается в вопросе: принял бы сам народ для себя

такой закон? Он мог бы быть признан на короткое время, как бы в ожидании лучшего для введения определенного порядка. При этом каждому граждани­ну, прежде всего священнику, нужно было бы предо­ставить свободу в качестве ученого публично, т. е. в своих сочинениях, делать замечания относительно не­достатков в существующем устройстве, причем введен­ный порядок все еще продолжался бы до тех пор, пока взгляды на существо этих дел публично не рас­пространились бы и не были доказаны настолько, что ученые, объединив свои голоса (пусть не всех), могли бы представить перед троном предложение, чтобы взять под свою защиту те общины, которые единодушно вы­сказываются в пользу изменения религиозного устрой­ства, не препятствуя, однако, тем, кто желает при­держиваться старого. Но совершенно недозволительно прийти к соглашению относительно некоего постоянно­го, не подвергаемого ни с чьей стороны публичному сомнению религиозного установления, пусть даже на время жизни одного человека, и тем самым исключить некоторый промежуток времени из движения челове­чества к совершенствованию, сделать этот промежуток бесплодным и тем самым даже вредным для будущих поколений. Человек может откладывать для себя лич­но просвещение — и даже в этом случае только на некоторое время — в тех вопросах, какие ему надле­жит знать. Но отказаться от просвещения для себя лично и тем более для будущих поколений означает нарушить и попрать священные права человечества. Тем более то, что не может решить относительно са­мого себя народ, еще меньше вправе решать относи­тельно народа монарх. Ведь его авторитет законода­теля покоится именно на том, что он в своей воле объединяет всеобщую волю народа. Если он обращает внимание лишь на то, чтобы всякое истинное или мни­мое усовершенствование согласовывалось с гражданским порядком, то он может позволить своим подданным самим решать, чтб они считают нужным делать для спасения своей души: это его не касается; его дело — следить за тем, чтобы никто насильственно не мешал другим заниматься определением и утверждением это-

то спасения по мере своих сил. Он сам наносит ущерб своему величию, вмешиваясь в эти дела, когда он до­веряет своему правительству надзор за сочинениями, в которых его подданные пытаются разобраться в своих взглядах, а также когда он делает это по собствен­ному высочайшему усмотрению, заслужив тем самым упрек (…), и еще в большей степени тогда, когда он свою высшую власть унижает настолько, что начинает поддерживать в сво­ему государстве духовный деспотизм отдельных тира­нов по отношению к остальным своим подданным.

Если задать вопрос, живем ли мы теперь в просве­щенный век, то ответ будет такой: нет, но, наверно, мы живем в век просвещения. Еще многого недостает для того, чтобы люди при сложившихся в настоящее время обстоятельствах в целом были уже в состоянии или могли оказаться в состоянии надежно и хорошо пользоваться собственным рассудком в делах религии без руководства со стороны кого-то другого. Но име­ются явные признаки того, что им теперь открыта дорога для совершенствования в этом, препятствий же на пути к просвещению или выходу из состояния не­совершеннолетия, в котором люди находятся по собст­венной вине, становится все меньше и меньше. В этом отношении наш век есть век просвещения, или век ФРИДРИХА.

Государь, который не находит недостойным себя сказать, что он считает своим долгом ничего не пред­писывать людям в религиозных делах, а предоставлять им в этом полную свободу, который, следовательно, отказывается даже от гордого эпитета веротерпимого, — такой государь сам просвещен и заслуживает того, что­бы благодарные современники и потомки их славили его как государя, который избавил род человеческий от несовершеннолетия, по крайней мере когда речь идет об опеке со стороны правительства, и предоста­вил свободу каждому пользоваться собственным ра­зумом в делах, касающихся совести. При таком госу­даре досточтимые представители духовенства могут без ущерба для своих служебных обязанностей в качестве ученых высказать свободно и публично свои суждения

и взгляды, которые в том или ином отношении откло­няются от принятой ими [церковной] символики; в еще большей степени это может делать каждый, кто не ограничен никаким служебным долгом. Этот дух свободы распространяется также вовне даже там, где ему приходится вести борьбу с внешними препятст­виями, созданными правительством, неверно пони­мающим самого себя. Ведь такое правительство имеет перед собой пример того, что при свободе нет ни ма­лейшей надобности заботиться об общественном спо­койствии и безопасности. Люди сами с состоянии вы­браться постепенно из невежества, если никто не стремится намеренно удержать их в нем.

Я определил основной момент просвещения, состо­явшего в выходе людей из состояния несовершенноле­тия по собственной вине, преимущественно в делах религиозных, потому что в отношении искусств и наук наши правители не заинтересованы в том, чтобы иг­рать роль опекунов над своими подданными. Кроме того, несовершеннолетие в делах религии не только наиболее вредное, но и наиболее позорное. Однако в своем образе мыслей глава государства, способствую­щий просвещению в делах религии, идет еще дальше;

он понимает, что даже в отношении своего законода­тельства нет никакой опасности позволить поддан­ным публично пользоваться своим разумом и открыто излагать свои мысли относительно лучшего состав­ления законодательства и откровенно критиковать существующее; мы располагаем таким блистательным примером, и в этом отношении ни один монарх не пре­восходил того, кого мы почитаем в настоящее время.

Однако только тот, кто, будучи сам просвещенным, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь! Так появляется здесь странный, неожиданный оборот дел человеческих, да и вообще они кажутся парадоксаль­ными, когда их рассматривают в целом. Большая сте­пень гражданской свободы имеет, кажется, преимуще-

ство перед свободой духа народа, однако ставит этой последней непреодолимые преграды. Наоборот, мень­шая степень гражданских свобод дает народному духу возможности развернуть все свои способности. И так как природа открыла под этой твердой оболочкой за­родыш, о котором она самым нежным образом забо­тится, а именно склонность и призвание к свободе мысли, то этот зародыш сам воздействует на образ чувствования народа (благодаря чему народ становится постепенно более способным к свободе действий) и на­конец даже на принципы правительства, считающего для самого себя полезным обращаться с человеком, который есть нечто большее, чем машина, сообразно его достоинству.

Итак,

каждому отдельному человеку трудно выбраться из состояния несовершеннолетия, ставшего для него почти естественным. Оно ему даже приятно

, и первое время он действительно не способен пользоваться собственным умом, так как ему никогда не позволяли делать такую попытку. Положения и формулы — эти механические орудия разумного употребления или, вернее, злоупотребления своими природными дарованиями — представляют собой кандалы постоянного несовершеннолетия. Даже тот, кто сбросил бы их, сделал бы лишь неуверенный прыжок через небольшую канаву, так как он не приучен к такого рода свободному движению. Вот почему лишь немногим удалось благодаря совершенствованию своего духа выбраться из состояния несовершеннолетия и сделать твердые шаги.

Но более возможно, и даже почти неизбежно, что

публика сама себя просветит, если только предоставить ей свободу.

Ибо тогда даже среди поставленных над толпой опекунов найдутся самостоятельно мыслящие, которые, сбросив с себя иго несовершеннолетия, распространят вокруг дух разумной оценки собственного достоинства и призвания каждого человека мыслить самостоятельно. При этом следует иметь в виду, что публика, до этого поставленная ими под это иго, затем заставит их самих оставаться под ним, если ее будут подстрекать к этому некоторые ее опекуны, не способные ни к какому просвещению. Вот как вредно насаждать предрассудки, которые в конце концов мстят тем, кто породил их или кто был предшественником тех, кто породил их. По этой причине публика может достигнуть просвещения только постепенно.

Посредством революции можно, пожалуй, добиться устранения личного деспотизма и угнетения со стороны корыстолюбцев или властолюбцев, но

никогда нельзя посредством революции осуществить истинную реформу образа мыслей

; новые предрассудки, так же как и старые, будут служить помочами для бездумной толпы.

Для этого просвещения требуется только свобода, а притом самая безобидная, а именно свобода во всех случаях публично пользоваться собственным разумом. Но вот я слышу голоса со всех сторон: не рассуждайте! Офицер говорит: не рассуждайте, а упражняйтесь! Советник министерства финансов: не рассуждайте, а платите! Духовное лицо: не рассуждайте, а верьте! (Лишь один-единственный повелитель(1 Кант имеет в виду Фридриха II, короля Пруссии, который любил изображать из себя “друга и покровителя” наук и искусств). на свете говорит: рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, но повинуйтесь).

Здесь всюду ограничение свободы.

Какое, однако, ограничение препятствует просвещению? Какое же не препятствует, а даже содействует ему? — Я отвечаю: публичное пользование собственным разумом всегда должно быть свободным и только оно может дать просвещение людям.

Но частное пользование разумом нередко должно быть очень ограничено, но так, чтобы особенно не препятствовать развитию просвещения.

Под публичным же применением собственного разума я понимаю такое, которое осуществляется кем-то как ученым, перед всей читающей публикой. Частным применением разума я называю такое, которое осуществляется человеком на доверенном ему гражданском посту или службе.

Для некоторых дел, затрагивающих интересы общества, необходим механизм, при помощи которого те или иные

члены общества могли бы вести себя пассивно, чтобы правительство было в состоянии посредством искусственного единодушия направлять их на осуществление общественных целей

или по крайней мере удерживать их от уничтожения этих целей.

Здесь, конечно, не дозволено рассуждать, здесь следует повиноваться.

Но поскольку эта часть [общественного] механизма рассматривает себя в то же время как член всего общества и даже общества граждан мира, стало быть в качестве ученого, обращающегося к публике в собственном смысле в своих произведениях, то этот ученый может, конечно, рассуждать, не нанося ущерба делам, заниматься которыми ему поручено как пассивному члену. Было бы, например, крайне пагубно, если офицер, получивший приказ от начальства, стал бы, находясь на службе, умствовать относительно целесообразности или полезности этого приказа; он должен подчиниться. Однако по справедливости ему как ученому нельзя запрещать делать замечания об ошибках в воинской службе и предлагать это своей публике для обсуждения. Гражданин не может отказываться от уплаты установленных налогов; если он обязан уплачивать их, то он даже может быть наказан за злонамеренное порицание налогообложения как за клевету (которая могла бы вызвать общее сопротивление), но этот же человек, несмотря на это, не противоречит долгу гражданина, если он в качестве ученого публично высказывает свои мысли по поводу несовершенств или даже несправедливости налогообложения. Точно также священнослужитель обязан читать свои проповеди ученикам, обучающимся закону божьему, и своим прихожанам согласно символу церкви, ибо он с таким условием и назначен. Но как ученый, он имеет полную свободу, и это даже его долг — сообщать публике все свои тщательно продуманные и благонамеренные мысли об ошибках в церковном символе и свои предложения о лучшем устройстве религиозных и церковных дел. В этом нет ничего такого, что могло бы мучить его совесть. В самом деле, то, чему он учит как священнослужитель, он излагает как нечто такое, в отношении чего он не свободен учить по собственному разумению, а должен излагать согласно предписанию и от имени кого-то другого. Он может сказать: наша церковь учит так-то и так-то; вот доводы, которые она приводит. Он извлекает для своих прихожан в этом случае всю практическую пользу из положений, которые он сам не подписал бы с полной убежденностью, но проповедовать которые он обязан, так как не исключена возможность, что в них скрыта истина, во всяком случае в них нет ничего противоречащего внутренней религии. Ведь если бы он полагал, что в них есть нечто противоречащее ей, то он не смог бы отправлять свою службу с чистой совестью и должен был бы сложить с себя свой сан. Следовательно, применение священником своего разума перед своими прихожанами есть лишь частное его применение, ибо эти прихожане составляют только домашнее, хотя и большое, собрание людей. И ввиду этого он, как священник, не свободен и не может быть свободным, так как он выполняет чужое поручение. В качестве же ученого, который через свои произведения говорит с настоящей публикой, а именно с миром, стало быть при публичном применении своего разума, священник располагает неограниченной свободой пользоваться своим разумом и говорить от своего имени. В самом деле, полагать, что сами опекуны народа (в духовных вещах) несовершеннолетние, — это нелепость, увековечивающая нелепости.

Но может ли некое сообщество из представителей духовенства, нечто вроде собрания, или досточтимая группа (класс, как они называются в Голландии) иметь право клятвенно обязаться установить некую неизменную церковную символику, чтобы таким образом приобрести верховную опеку над каждым своим членом и через них — над народом и даже увековечить эту опеку? Я говорю: это совершенно невозможно. Подобный договор, заключенный с целью удержать человечество от дальнейшего просвещения на все времена, был бы абсолютно недействительным, даже если бы он был утвержден высшей властью, рейхстагом и самыми торжественными мирными договорами. Никакая эпоха не может обязаться и поклясться поставить следующую эпоху в такое положение, когда для нее было бы невозможно расширить свои (прежде всего настоятельно необходимые) познания, избавиться от ошибок и вообще двигаться вперед в просвещении. Это было бы преступлением против человеческой природы, первоначальное назначение которой заключается именно в этом движении вперед. И будущие поколения имеют полное право отбросить такие решения как принятые незаконно и злонамеренно. Критерий всего того, что принимается как закон для того или иного народа, заключается в вопросе: принял бы сам народ для себя такой закон.

Он мог бы быть признан на короткое время, как бы в ожидании лучшего для введения определенного порядка. При этом каждому гражданину, прежде всего священнику, нужно было бы предоставить свободу в качестве ученого публично, т. е. в своих сочинениях, делать замечания относительно недостатков в существующем устройстве, причем введенный порядок все еще продолжался бы до тех пор, пока взгляды на существо этих дел публично не распространились бы и не были доказаны настолько, что ученые, объединив свои голоса (пусть не всех), могли бы представить перед троном предложение, чтобы взять под свою защиту те общины, которые единодушно высказываются в пользу изменения религиозного устройства, не препятствуя, однако, тем, которые желают придерживаться старого. Т. о. совершенно недозволительно прийти к соглашению относительно некоего постоянного, не подвергаемого ни с чьей стороны публичному сомнению религиозного установления, пусть даже на время жизни одного человека, и тем самым исключить некоторый промежуток времени из движения человечества к совершенствованию, сделать этот промежуток бесплодным и тем самым даже вредным для будущих поколений.

Человек может откладывать для себя лично просвещение — и даже в этом случае только на некоторое время — в тех вопросах, какие ему надлежит знать.

Но отказаться от просвещения для себя лично и тем более для будущих поколений означает нарушить и попрать священные права человечества. Но то, что не может решить относительно самого себя народ, еще меньше вправе решать относительно народа монарх. Ведь его авторитет законодателя покоится именно на том, что он в своей воле объединяет всеобщую волю народа. Если он обращает внимание лишь на то, чтобы всякое истинное или мнимое усовершенствование согласовалось с гражданским порядком, то

он может позволить своим подданным самим решать, что они считают нужным делать для спасения своей души: это его не касается; его дело — следить за тем, чтобы никто насильственно не препятствовал другим заниматься определением этого спасения и содействием ему по мере своих сил.

Он сам наносит ущерб своему величию, вмешиваясь в эти дела, когда он доверяет своему правительству надзор над сочинениями, в которых его подданные пытаются разобраться в своих взглядах, а также когда он делает это по собственному высочайшему усмотрению, заслужив тем самым упрек: Caeser non est supra Grammaticos, и еще в большей степени тогда, когда он свою высшую власть унижает настолько, что начинает поддерживать в своем государстве духовный деспотизм отдельных тиранов по отношению к остальным своим подданным.

Если задать вопрос, живем ли мы теперь в просвещенный век, то ответ будет: нет, но мы живем в век просвещения. Еще многого недостает для того, чтобы люди при сложившихся в настоящее время обстоятельствах в целом были уже в состоянии или могли оказаться в состоянии надежно и

хорошо пользоваться собственным рассудком в делах религии без руководства со стороны кого-то другого

. Но имеются явные признаки того, что им теперь открыта дорога для совершенствования в этом,

препятствий же на пути к просвещению или выходу из состояния несовершеннолетия, в котором люди находятся по собственной вине, становится все меньше и меньше

. В этом отношении наш век есть век просвещения, или век Фридриха.

Государь, который не находит недостойным себя сказать, что он считает своим долгом ничего не предписывать людям в религиозных делах

, а предоставлять им в этом полную свободу, который, следовательно, отказывается даже от гордого эпитета веротерпимого, —

такой государь сам просвещен

и заслуживает того, чтобы благодарные современники и потомки их славили его как государя,

который избавил род человеческий от несовершеннолетия

, по крайней мере когда речь идет об опеке со стороны правительства, и предоставил свободу

каждому пользоваться собственным разумом в делах, касающихся совести

. При таком государе досточтимые представители духовенства могут без ущерба для своих служебных обязанностей в качестве ученых

высказать свободно и публично свои суждения и взгляды, которые в том или ином отношении отклоняются от принятой ими [церковной] символики

; в еще большей степени это может делать каждый, кто не ограничен никаким служебным долгом. Этот дух свободы распространяется также вовне даже там, где ему приходится вести борьбу с внешними препятствиями, созданными правительством, неверно понимающим самого себя. Ведь такое правительство имеет перед собой пример того, что при свободе нет ни малейшей надобности заботиться об общественном спокойствии и безопасности. Люди сами в состоянии выбраться постепенно из невежества, если никто не стремится намеренно удержать их в этом невежестве.

Я определил основной момент просвещения, состоявшего в выходе людей из состояния несовершеннолетия по собственной вине,

преимущественно в делах религиозных

, потому что в отношении искусств и наук наши правители не заинтересованы в том, чтобы играть роль опекунов над своими подданными. Кроме того, несовершеннолетие в делах религии не только наиболее вредное, но и наиболее позорное. Однако в своем образе мыслей глава государства, способствующий просвещению в делах религии, идет еще дальше; он понимает, что даже в отношении своего законодательства нет никакой опасности позволить подданным публично пользоваться своим разумом и открыто излагать свои мысли относительно лучшего составления законодательства и откровенно критиковать уже существующее законодательство; мы располагаем таким блистательным примером, и в этом отношении ни один монарх не превосходил того, кого мы почитаем в настоящее время (2 Кант здесь опять имеет в виду Фридриха II, короля Пруссии).

Однако только тот, кто, будучи сам просвещенным, не боится собственной тени, но вместе с тем содержит хорошо дисциплинированную и многочисленную армию для охраны общественного спокойствия, может сказать то, на что не отважится республика:

рассуждайте сколько угодно и о чем угодно, только повинуйтесь!

Так проявляется здесь странный, неожиданный оборот дел человеческих, да и вообще они кажутся парадоксальными, когда их рассматривают в целом. Большая степень гражданской свободы имеет, кажется, преимущество перед свободой духа народа, однако ставит этой последней непреодолимые преграды. Наоборот, меньшая степень гражданских свобод дает народному духу возможность развернуть все свои способности. И так как природа открыла под этой твердой оболочкой зародыш, о котором она самым нежным образом заботится, а именно

склонность и призвание к свободе мысли

, то этот зародыш сам воздействует на образ чувствования народа (благодаря чему народ становится постепенно более способным к свободе действий) и наконец даже на принципы правительства, считающего для самого себя полезным обращаться с человеком, который есть нечто большее, чем машина, сообразно его достоинству.

РЕЦЕНЗИЯ НА КНИГУ И. Г. ГЕРДЕРА “ИДЕИ ФИЛОСОФИИ ИСТОРИИ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА”
Дух нашего остроумного и красноречивого автора показывает в этой книге свое уже признанное своеобразие. Это сочинение, как и некоторые другие вышедшие из-под его пера, не следовало бы разбирать по обычному мерилу. Похоже, что его гений не просто собрал идеи из обширной сферы наук и искусств, чтобы добавить эти идеи к тем, которые способны быть сообщенными, а на свой лад преобразовал их (заимствуя его собственное выражение) по некоему закону ассимиляции в свой специфический образ мыслей, благодаря чему эти идеи заметно отличаются от тех идей, которыми питаются другие души и которые менее способны быть сообщенными. Пожалуй, по этой причине то, что он называет философией истории человечества, есть вовсе не то, что обычно подразумевают под этим: не логическая точность в определении понятий или тщательное различение и доказательство принципов, а не останавливающийся надолго широкий взгляд, проницательность, способная всегда найти аналогии, а в применении их — смелое воображение, связанное с умением располагать при помощи чувств и ощущений к своему предмету, который он все время держит в туманной дали. В этих чувствах и ощущениях мы скорее угадываем большое содержание мыслей или многозначимые намеки, чем холодное рассуждение.

И так как свобода мышления (которую мы здесь постоянно встречаем), примененная плодотворным умом, всегда дает пищу для размышления, то мы попытаемся выделить из его идей, насколько удастся, самые важные и своеобразные и изложить их его же словами, присоединив в заключение кое-какие замечания о целом.

Наш автор начинает с того, что расширяет поле [своего] зрения, чтобы указать человеку его место среди обитателей других планет нашей солнечной системы, и от среднего, не лишенного преимуществ положения небесного тела, которое человек населяет, автор заключает к существованию лишь некоего “среднего земного рассудка и еще гораздо более двусмысленной человеческой добродетели, на которую он должен здесь рассчитывать. Но так как наши мысли и силы, несомненно, возникают только из организации нашей Земли и стремятся к изменению и превращению до тех пор, пока не достигнут чистоты и тонкости, которые [вообще] это наше творение может дать, и если необходимо руководствоваться аналогией — а значит, и на других небесных телах не должно быть иначе, — то можно предположить, что человек будет иметь цель, одинаковую с обитателями других планет, дабы наконец не только проложить путь к многим звездам, но, быть может, вступить в общение со зрелыми существами многих различных, но родственных нашей Земле миров”. Отсюда он переходит к рассуждениям о катаклизмах, предшествовавших появлению человека. “Прежде чем могли быть созданы наш воздух, наша вода, наша Земля, необходимы были разные разлагающие, ниспровергающие друг друга нити жизни; каких только разложений и превращении друг в друга не предполагают многочисленные виды земли, камней, кристаллизации, даже структура раковин, растений, животных, наконец, человека? Он, дитя всех элементов и сущностей, их самая избранная суть и как бы цвет земного творения, мог быть только последним любимцем природы, для создания которого и встречи с которым должно было бьть пройдено много ступеней развития и превращений”.

В

шарообразной

форме Земли автора изумляет то единство, которое возникает благодаря ей, несмотря на все многообразие. “

Кто, хорошенько поразмыслив об этой форме, стал бы верить словам в области философии и религии или убивать ради них с тупым, но священным рвением?

” Точно так же кривизна эклиптики дает автору повод для рассуждений о назначении человека: “Под нашим движущимся по кривой солнцем всякое действие человека есть время года”. Ему кажется, что более глубокое знание атмосферы, даже влияния небесных тел на нее, показало бы, что они оказывают большое воздействие на историю человечества. В разделе о распределении суши и моря он объясняет строением Земли различия в истории народов: “Азия столь едина в нравах и обычаях, как если бы она была растянутая по суше одна страна. Маленькое Красное море, наоборот, разделяет нравы, небольшой Персидский залив разделяет их еще сильнее; но многие озера, горы и реки Америки, а также суша не без основания расположены преимущественно в умеренной полосе, а Старый Свет, эта колыбель человечества, создан природой иначе, чем Новый Свет”. Вторая книга посвящена различным образованиям на Земле и начинается с [рассмотрения] гранита, на который действовали свет, тепло, первозданная атмосфера и вода и, возможно, превратили кремень в известняк, в котором образовались первые живые существа моря — панцирные. Позднее возникла растительность. — Сравнение формирования человека с формированием растений и половой любви первого с цветением последних. Полезность растительного мира для человека. Животное царство. Изменение животных и человека сообразно климату. Животные в древнюю эпоху несовершенны. “Классы животных расширяются по мере отдаления от человека; чем ближе они к человеку, тем меньше их число. — Во всех [классах животных] есть одна главная форма — сходное строение скелета. — Переходные формы не исключают того, что у морских животных, растений, быть может даже у предметов, названных мертвыми, имелись одни и те же задатки организации, только бесконечно более грубые и беспорядочные.

С точки зрения вечного существа, видящего все в единой связи, форма льдинки, как она возникает, и образующейся снежинки имеет, быть может, аналогию в образовании зародыша во чреве матери. — Человек — среднее существо в животном царстве, т. е. самая распространенная форма, в которой в тончайшем виде собраны все черты всех окружающих его родов. — В воздухе и в воде я как бы вижу животных, которые из глубин и с высоты идут к человеку и шаг за шагом приближаются к его облику”. Эта книга заключается словами: “

Радуйся своему положению, о человек, и изучай себя, о благородное среднее существо, во всем, что живет вокруг тебя!

”

В третьей книге автор сравнивает строение растений и животных с организацией человека. Мы не станем прослеживать мысли автора, ибо он использует в своих целях идеи натуралистов. Приведем лишь несколько его выводов: “При помощи таких-то и таких-то органов животное создает из мертвых растений живое возбуждение и из суммы возбуждение, очищенных в своих каналах, — средство ощущения. Результатом возбуждения становится инстинкт, результатом ощущения — мысль; вечно развитие органического творчества, заложенное в каждом живом существе”. Автор исходит не из зародыша, а из органических сил как у растений, так и у животных. Он говорит: “Так же как растение есть органическая жизнь, так и полип есть органическая жизнь. Существует поэтому много органических сил: органические силы произрастания, мышечных импульсов, ощущения. Чем многочисленнее и тоньше нервы, чем крупнее мозг, тем понятливее данный род. Душа животного — совокупность всех сил, действующих в его организме”, и инстинкт не есть особая природная сила, а направление, которое природа дала всем этим силам через температуру их [тела]. Чем в большем числе орудий и различных членов распределен органический принцип природы, который мы называем то образующим (в камне), то гонящим (в растениях), то ощущающим, то искусственно строящим и который в сущности представляет собой одну и ту же органическую силу, чем больше этот принцип имеет в них свой собственный мир, тем быстрее исчезает инстинкт и начинается свободное применение органов чувств и членов (как у человека). Наконец автор приходит к выводу о важнейшем естественном отличии человека. “Прямая походка свойственна единственно лишь человеку, более того, она представляет собой организацию для всего назначения его рода и его отличительный характер”.

Человеку была предуказанна прямая походка для разумного применения его членов не потому, что он был предназначен для разумной [деятельности]; он приобрел разум благодаря прямой походке как естественное следствие того же устройства, которое было необходимо для того, чтобы он мог ходить прямо. “Так обратим же с восхищением наш благодарный взор на это священное творение, на это благодеяние, с помощью которого наш род стал родом человеческим, ибо мы видим, какая новая организация сил началась с прямой походки человека и как единственно благодаря ей человек стал человеком!”

В четвертой книге автор развивает эту мысль дальше: “Чего недостает человекоподобному существу (обезьяне), чтобы оно стало человеком”, и благодаря чему оно стало человеком? Благодаря приспособлению головы к вертикальному строению, благодаря внутренней и внешней организации согласно перпендикулярному центру тяжести. — У обезьяны есть все части мозга, которыми обладает человек; но у нее они имеют форму ее скошенного назад черепа, и такое положение создалось потому, что ее голова формировалась под другим углом и создана не для прямой походки.

Органические силы сразу действовали иначе. — “

Обрати свой взор на небо, о человек, и радуйся, содрогаясь, своему неизмеримому преимуществу, которое творец мира вложил в столь простой принцип — в твою прямую походку.

—

Главное уже не обоняние, а глаз, который поднялся выше земли и трав.

— С прямой походкой человек стал искусным существом, он получил свободные и искусные руки;

только при прямой походке возникает истинный человеческий язык.

— Теоретически и практически разум есть нечто воспринятoe, определенное соотношение и направление идей и сил, к которым пришел человек в соответствии со своей организацией и образом жизни”. И вот свобода. “

Человек — первое свободное существо, он стоит прямо

”. Стыдливость: “Она должна была быстро развиваться при вертикальном положении тела”. Его природа не подвержена особым видоизменениям. — “Откуда это? Все только благодаря его вертикальному положению. — Он был создан для того, чтобы стать человеком; мирный нрав, половая любовь, сочувствие, материнская любовь — это порождение человеческой сущности в результате его прямой походки. —

Закон справедливости и истинности основан на вертикальном положении самого человека

,

он же приучает человека к благопристойности

; религия — высшая человечность. Согнутое животное имеет неясные ощущения.

Человека бог возвысил, чтобы он, даже не зная и не желая этого, исследовал причины вещей и нашел бы тебя, о великая связь всех вещей.

Религия же порождает надежду и веру в бессмертие”. О бессмертии речь идет в пятой книге. “От камня к кристаллам, от них к металлам, от металлов к растениям, от них к животным, наконец, к человеку; так усложняется форма организации, а с ней становятся более многообразными силы и инстинкты существ, и все они наконец объединяются в образе человека, поскольку они могли создать этот образ”.

“Благодаря наличию этого ряда существ мы замечаем сходство в главной форме, которая все больше приближалась к человеческому образу; точно так же мы видим, что и силы, и инстинкты приближаются к нему. —

У каждого существа продолжительность его жизни установлена согласно цели природы, которую оно должно осуществлять.

— Чем организованнее то или иное существо, тем в большей степени его строение включает в себя строения низших видов. Человек — компендий мира: в нем органически объединены известь, земля, соли, кислоты, жиры и вода, силы роста, возбуждения, ощущения. — Это наводит нас на мысль, что имеется также невидимое царство сил и восходящий ряд невидимых сил, находящиеся в такой же связи и в таком же переходном состоянии, как в видимом царстве творения. — Это последнее царство делает все для бессмертия души, и не только для бессмертия, но и для продолжения всех действующих и живых сил мироздания. Сила не может исчезнуть, хотя орудие может прийти в негодность. То, что всеживотворящий воззвал к жизни, живет; что действует, действует вечно в своей вечной связи”. Эти принципы не разъясняются, “ибо здесь не место для этого”. Между тем “мы видим в материи столь много сил, подобных духовным силам, что полная противоположность и противоречие этих двух вообще-то очень различных сущностей — духа и материи — если не сами противоречивы, то по крайней мере кажутся совершенно недоказанными”. — “Переформированных зародышей не видел никто. Когда говорят об эпигенезе, то говорят иносказательно, как если бы члены прирастали снаружи. Возникновение (genesis) — это действие внутренних сил; для них природа подготовила материал, который они должны были формировать и в котором они должны были сделать себя видимыми. Не наша разумная душа образовала наше тело, а перст божий, органическая сила”. Итак: “1. Сила и орган внутренне связаны между собой, но не тождественны. 2. Каждая сила действует в согласии со своим органом, так как она создала его для раскрытия своей сущности и усвоила его. 3. Когда отпадает оболочка, остается сила, которая существовала еще до этой оболочки, хотя и на низшей ступени и также органически”. Затем автор говорит материалистам: “Допустим, что наша душа изначально тождественна всем силам материи, возбуждения, движения, жизни и начинает действовать только на более высокой ступени, в более развитой, более тонкой организации; но видел ли кто-нибудь исчезновение хоть какой-нибудь силы движения и возбуждения и тождественны ли эти низшие силы своим органам?” Эта связь может означать только движение вперед. Род человеческий можно рассматривать как “великое слияние низших органических сил, которые должны были развиваться в нем для создания образа человека”.

То, что организация человека происходит в некоем царстве духовных сил, показано следующим образом:
“Мысль вовсе не то, что говорит вам чувство; все данные опыта относительно происхождения мысли и чувства свидетельствуют лишь о действии хотя и органического, но все же самовластного существа, поступающего по законам духовного единения.

Так же как тело укрепляется пищей, так и дух — идеями

; мы даже замечаем в духе те же законы ассимиляции, роста и рождения. Короче говоря,

в нас сформировался внутренний духовный человек, имеющий собственную природу и нуждающийся в теле только как в орудии.

— Ясное сознание, это великое преимущество человеческой души, образовалось в ней сначала духовно, благодаря характерным чертам человека, и т. д.”. Одним словом, если мы его понимаем правильно, душа возникла прежде всего из постепенно присоединявшихся к ней духовных сил. — “Наша человеческая природа есть лишь предварительное условие, лишь бутон будущего цветка. Природа шаг за шагом отбрасывает неблагородное, создает духовное, делает тонкое еще более тонким, и ее умелые руки дают нам основание надеяться, что зародыш человечности проявится в подлинном, истинном, божественном облике человека”.

Заключительное положение: “Современное состояние человека — это, по всей вероятности, связующее среднее звено двух миров. — Если человек высшее и последнее звено в цепи земных организмов, то тем самым он начинает цепь более высокого вида существ как ее низшее звено, и, таким образом, он, вероятно, есть соединительное звено между двумя взаимодействующими системами творения. Он представляет нам сразу два мира, и это создает кажущуюся двойственность его сущности. — Жизнь есть борьба, а цветок чистой, бессмертной человечности есть корона, доставшаяся в трудной борьбе. — Наши братья, находящиеся на более высокой ступени, полюбят нас поэтому, несомненно, больше, чем мы, когда найдем и полюбим их; ибо они лучше понимают наше положение и, быть может, они воспитают из нас участников своего счастья. — Хотя и нельзя себе представить, чтобы будущее состояние никак не могло быть соотнесено с современным, как охотно полагало бы животное в человеке, все же без более высокого руководства кажутся необъяснимыми язык и первые науки. И в более поздние времена величайшие события на земле происходили по необъяснимым причинам, и часто орудиями этого были даже болезни, когда тот или иной орган становился непригодным для привычной сферы жизни на земле, так что кажется естественным, что внутренняя неутомимая сила воспринимает, возможно, впечатления, которые была не способна воспринимать ненарушимая организация. — И все же человек должен не пытаться заглянуть в свое будущее состояние, а верить в него”. (Но если он уже поверил, что он в состоянии заглянуть в него, то как можно ему запретить иногда применять эту способность?) — “Во всяком случае одно достоверно: в каждой из его сил заложена бесконечность. И силы вселенной кажутся скрытыми в душе, и ей нужен лишь организм (Organisation) или ряд организмов, чтобы привести их в действие и применять их. — Так же как появился цветок и благодаря своему вертикальному положению стал заключительным звеном царства подземного, еще не наделенного жизнью творения, т

ак и над всеми пригнутыми к земле (животными) стоит опять-таки прямо человек.

Он стоит с величавым взором и поднятыми вверх руками, как сын у своего очага, ожидающий зова отца”.

Читать дальше: https://anchiktigra.livejournal.com/2549995.html