Руководство было озабочено

Одним из постоянных факторов внешней политики России на протяжении столетий являлась неустойчивость и взаимопроницаемость ее границ. Со времени первых царей аморфность западных рубежей представляла серьезный вызов внутренней стабильности и внешней безопасности[1668]. Обусловливающие эти свойства низкая плотность населения, отсутствие четкого разграничения этнических и конфессиональных групп (и замедленное формирование наций) были частью унаследованы советским режимом от своих предшественников, частью усилены территориально-государственным переустройством в Восточной Европе 1918–1921 гг.

Граница СССР с независимой Финляндией фактически повторяла южные и восточные очертания Великого княжества Финляндского[1669]. Система озер Карельского перешейка образовывала подобие естественного рубежа на южном отрезке советско-финской границы, ее восточная часть проходила по сопкам Мурманской области и лесам и болотам почти безлюдной Восточной Карелии (из-за полного отсутствия дорог подвоз хлеба в эти районы в 20-е гг. осуществлялся преимущественно через территорию Финляндии). Нерусское население на советской стороне границы составляли в основном сохранившие свою самобытность карелы (в Финляндии они были в значительной мере ассимилированы) и ингерманландцы. Дополнительный протокол к мирному договору 1920 г. предусматривал предоставление им прав национально-культурной автономии. Несмотря на политическую эмиграцию, произошедшую после поражения «красных» в гражданской войне, собственно финское население в приграничье было невелико и локализовано[1670]. Согласно аналитическим материалам ОГПУ 1927 г., «основная часть финской бедноты и середнячества к Советской власти относится вполне лояльно и в случае войны будет соблюдать по меньшей мере благожелательный нейтралитет к Советам», а «настроение крестьянства Карелии… в общем ничем не отличалось от настроения крестьян смежных русских губерний»[1671]. Столь же относительно «благополучна» была советская граница с Эстонией, в основном проходившая по водному рубежу Нарва – Чудское озеро – Псковское озеро и повторявшая прежнюю административную границу между Эстляндской и Санкт-Петербургской губерниями, за исключением присоединенных к Эстонии Ямбургского уезда на восточном берегу Нарвы и части Печорского уезда на юго-западном участке границы двух стран. Две трети эстонской части Печорского уезда составляли русские и сеты (этническая группа, близкая эстонцам по языку и культуре, исповедовавшая православие). Большинство русского населения, составлявшего в межвоенный период около 8 % населения Эстонии, было сосредоточено не в приграничной полосе, а в городах[1672]. Жившие в Ленинградской губернии (преимущественно Кингисеппского и Гдовского уездов) эстонцы были немногочисленны и «вполне советизировались»[1673].

Остальная часть советской западной границы была исторической новацией и вплоть до румыно-польского стыка не имела отчетливых географических рубежей. На латвийском участке она проходила по территории со смешанным (латышским и русским) населением. Вплоть до ужесточения пограничного режима в начале 30-х гг. плохо охраняемая разграничительная линия не являлась препятствием для свободного перемещения населения и товарообмена. Напротив, фактическая граница с Румынией, проходившая по широкому Днестру, была «на замке». Нищая Бессарабия, слабо интегрированная в Румынское королевство, являла не слишком привлекательную картину для украинско-молдавско-русского населения Молдавской АССР. Возможности румынского влияния в юго-западном пограничье были поэтому сильно ограничены, а советские власти открыто проводили ирредентистскую линию, используя для того государственные, коминтерновские и общественные механизмы (в частности, Общество бессарабцев, издававшее в Москве газету «Красный бессарабец»). Гористый стык румынской и польской границ отрезал СССР от восточной части Чехословакии, а рассеянные по Советскому Союзу чехи и словаки не доставляли властям оснований для беспокойства[1674]. Самая протяженная граница с западным соседом – граница с Польшей – была и наиболее произвольной как в географическом, так и в этническом смысле. Авантюристический марш на Вислу лишил советское государство возможности получить «этнографическую» (при всей условности этого термина применительно к этнически пестрой карте этих областей) границу, предложенную в июле 1920 г. лордом Керзоном и поначалу принятую Москвой. Польское контрнаступление августа-октября предопределило установление в 1921 г. государственной границы восточнее «линии Керзона»[1675]. Центральный участок границы (Полесье) занимали Припятские болота, разделявшие ее на белорусскую и украинскую часть. К концу 1920-х гг., после завершения процесса оптации, в СССР (преимущественно в УССР и БССР) оставалось около 780 тыс. поляков, из которых не более двух третей были способны пользоваться польским языком в повседневной жизни[1676]. Гораздо меньше быстрым процессом ассимиляции было затронуто польское население в западных районах УССР и БССР; 33 % поляков УССР и 19 % поляков БССР жили на территории польских сельсоветов[1677]. Во время «военной тревоги» 1927 г. среди польского населения Украины и Западного края преобладали «пораженческие настроения», а «зажиточное польское население и некоторая часть бедноты, связанные через родственников с Польшей, с нетерпением ожидало выступления Польши и лелеяло надежду на осуществление “великодержавных замыслов Польши”»[1678]. Если с началом войны 1914 г. царские власти считали самым ненадежным элементом евреев и провели их выселение из пограничной полосы (ставшей прифронтовой), то к концу 20-х гг. пережившее потрясения и погромы военных лет, недоброжелательное к Польше еврейское население западных районов СССР оказывалось стабилизирующим фактором. Полутора десятилетиями позже роль евреев 1914 г. была отведена польскому населению, с репрессий против которого началась подготовка к отражению предполагаемого «вмешательства» извне в положение на Правобережье[1679]. Ключевое значение для советских властей имело, однако, не тяготение польских жителей приграничья, принявших гражданство СССР, к Польше, а то обстоятельство, что установленная Рижским договором разграничительная линия рассекала этнотерриториальный массив Украины и Белоруссии. Украинцы и белорусы оказались в большинстве по обе стороны советско-польской границы. С 1919 г. сохранение советской государственности не мыслилось вне ускоренной интеграции обоих этих больших народов в многонациональный Союз. Вплоть до 1932–1933 гг. Москва не исключала передачи некоторых территорий Центрального Черноземья и даже Кубани УССР, чтобы теснее привязать ее к себе. На протяжении 1920-х – начала 1930-х гг. централизаторские устремления коммунистического Кремля причудливо переплетались с украинизацией общественной и культурной жизни, национальным большевизмом значительной части харьковского руководства, в котором заметную роль играли галичане и бывшие боротьбисты. Схожее противоречие присутствовало и в политике польских властей по отношению к белорусскому и украинскому меньшинству. Несмотря на неизменный отказ предоставить автономию Восточной Галиции, польскую колонизацию восточных воеводств и другие меры по ассимиляции непольского населения кресов, Варшава и воеводские власти не без успеха стремились привлечь на свою сторону украинскую (и, в меньшей степени, белорусскую) общественность, достичь с ними взаимной «угоды». Причины, «толкающие Поль[ское] пра[вительство] от времени до времени на какие-нибудь уступки белорусскому или украинскому нацменьшинствам» в советских руководящих кругах были склонны сводить к единственному «мотиву» – «желанию, в предвидении возможного столкновения с нами, использовать их против нас»[1680].

Советские усилия по упрочению социально-политического контроля в полосе западной границы охватывали поэтому широкий спектр проблем и простирались от изучения «национального вопроса» в системе марксистско-ленинской учебы до переправки оружия на воздушных шарах через границу с Финляндией, от субсидирования обращений в Лигу Наций с протестом против гонений на украинскую культуру в Польше до фильтрации батраков, в поисках работы проникавших в Советскую Белоруссию, от арестов ксендзов в пригородах Ленинграда до развития виноградарства на Правобережной Украине. Этот перечень нетрудно продолжить, хотя материалы о соответствующих советских акциях за рубежом и многие аспекты национально-государственной консолидации советских республик для обеспечения их устойчивости от внешнего воздействия остаются малоизученными[1681]. Решения Политбюро позволяют выделить несколько направлений работы, нацеленной на разрыв естественного континуума на западной границе, обусловленного совокупностью географических, исторических, национальных, экономических и иных факторов.

Завершение «активной работы» на западной границе СССР в начале 1925 г.[1682] поставило перед советским руководством задачу комплексного укрепления пограничной полосы. В сентябре 1925 г. Политбюро РКП(б), заслушав доклад особой Комиссии по обследованию пограничной полосы[1683], приняло обширное постановление, которое стало прообразом последующих решений на этот счет. Его исходным пунктом являлся тезис об «исключительном положении и значении пограничных районов как в военно-стратегическом, так и в политическом отношении». Двадцатью двумя пунктами этого документа предписывалось «повести систематическую работу за оздоровление и укрепление парторганизаций в погранполосе», «усилить работу по привлечению крестьянских масс к советскому строительству», «ускорить организацию национальных советов», «смягчить пограничный режим для крестьян в пограничной полосе» и «усилить борьбу с профессиональными контрабандистами, бандами и шпионами», снизить сельхозналог и «смягчить систему штрафов за мелкую, носящий потребительский характер, контрабанду», улучшить снабжение и «проверить личный состав» пограничной охраны, «рассмотреть вопрос о возможностях переселения избытка населения из пограничной полосы», срочно улучшить «состояние шоссейных стратегических дорог и мостов», «усилить в погранрайонах мелиоративные работы» и «провести целый ряд других мероприятий по интенсификации сельского хозяйства», предпринять шаги «по восстановлению и оживлению основных отраслей промышленности» и оказать «финансовую поддержку всей системе кооперации погранполосы» и т. д.[1684]. Контроль за осуществлением этих мер возлагался на созданную ранее комиссию Политбюро, которая на основании докладов ЦК КП(б) Украины, ЦК КП(б) Белоруссии, Ленинградского обкома и ЦК ВЛКСМ в 1928 г. пришла к выводу, что «выполнение это совершенно неудовлетворительное»[1685].

В значительной степени это обусловливалось широким определением понятия «погранполоса», которое охватывало едва ли не большую часть Ленинградской области и Белоруссии (Полоцкий, Минский, Бобруйский, Мозырский округа) и восемь крупных административных образований Украины (Коростенский, Волынский, Шепетовский, Проскуровский, Тульчинский, Могилев-Подольский, Каменец-Подольский округа и АМССР), в которых жило свыше 6 % населения УССР (4,8 млн. человек)[1686]. В сочетании с дотационным характером большинства округов и районов приграничья проведение землеустроительных работ, развитие местной промышленности, коммунального хозяйства, дорожного строительства и т. д. оказывались непосильными для местных и республиканских бюджетов. Харьковские власти настаивали на «создании общесоюзного специального погранфонда», и комиссия Политбюро предложила возложить ответственность за разнообразные меры по укреплению погранполосы (включая составление особых трехлетних планов) на союзные ведомства и отделы ЦК ВКП(б), а также ВЦСПС и ЦК ВЛКСМ[1687]. Наряду с центральными органами, над различными проблемами погранполосы продолжали трудиться республиканские власти[1688]. В мае 1929 г. по докладу обновленной комиссии по погранполосе Политбюро «одобрило в основном постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) об укреплении западной погранполосы» и поручило совещанию председателя СНК СССР и СТО с его заместителями срочно определить, какая часть предусмотренных постановлением дополнительных ассигнований «должна быть отпущена по бюджету настоящего года и что может быть отложено до будущего года»[1689]. К подробному рассмотрению положения в погранполосе Политбюро вернулось под нажимом массового недовольства и крестьянских волнений в прилегающих к границе с Польшей округах УССР и БССР. Первый удар был нанесен по польскому населению, репрессии против которого были поставлены в центр соответствующей деятельности партийных и советских инстанций[1690]. Неделей позже Политбюро была спешно санкционирована серия мер по Украине и Белоруссии, продиктованная опасением, что «польское правительство может пойти на вмешательство» ненаправленная на противодействие угрозе эвентуального «вмешательства»[1691]. Одновременно развернулась работа по подготовке общего решения о пограничной полосе[1692]. 20 апреля Политбюро утвердило постановление «О мероприятиях по хозяйственному и культурному подъему погранполосы в 29/30 г.» Главным его содержанием являлось определение порядка дополнительных ассигнований и планирования хозяйственного и культурного развития округов и районов, прилегающих к границам с Финляндией, Эстонией, Латвией, Польшей и Румынией. В соответствии с настояниями украинского руководства союзному Госплану предписывалось более не допускать «искусственного задерживания необоронного строительства, в особенности промышленного… по мотивам так называемого «стратегического» характера». Контроль за выполнением директив о хозяйственном развитии пограничных районов возлагался на Совет Труда и Обороны. Единственным пунктом этого постановления, относящимся к политической работе среди национальных меньшинств, являлось указание партийному руководству Украины и Белоруссии обеспечить, под надзором Культпропотдела ЦК ВКП(б), «издание в погранполосе (УССР и БССР) двух газет на польском языке»[1693]. Апрельское постановление 1930 г. было фактически рассчитано «на оставшиеся 3 года до конца пятилетки». Однако по мере того, как кризис весны 1930 г. уходил в прошлое, внимание центральных и местных властей к проблеме социально-политической устойчивости западных рубежей слабело. В конце 1931 г. Политбюро пришлось утвердить небывало подробные директивы «О политическом и хозяйственном состоянии погранполосы УССР и БССР». Согласно новому постановлению, достижения в реализации указаний 1930 г. ограничились «высоким темпом коллективизации погранрайонов», «удовлетворительным проведением» «сева, уборки и заготовки», «значительным улучшением политсостояния польских деревень». Ссылаясь на «события в Лельчицком р-не БССР, Могилев-Подольском р-не УССР», Политбюро требовало «поставить в качестве боевой задачи парт., сов. органов погранрайонов усиление борьбы за ликвидацию в ближайшее время влияния кулацко-антисоветских элементов и решительное ослабление диверсионной шпионской работы агентов фашистской Польши на территории погранполосы». Чистку аппаратов приказывалось провести в течение полугода под присмотром ЦКК НК РКИ. Наряду с рутинными административно-хозяйственными акциями (от завоза табака и соли до ударного «литерного строительства»), постановление намечало меры по исправлению «неудовлетворительного состояния нацменовских школ в погранрайонах, в особенности польских». Центральным Комитетам КП(б)У и КП(б)Б поручалось удвоить тираж польских газет, выпускать специальные вкладки в местных газетах для районов со значительным польским населением и т. д.[1694]

В ходе исполнения этого постановления и «имея в виду исключительную важность в условиях БССР правильной организации работы среди трудящихся поляков (граница с фашистской Польшей)», Бюро ЦК КП(б) Белоруссии в феврале 1932 г. выступило с инициативой (возможно, подсказанной из Москвы) реорганизации Койдановского района БССР в польский национальный район. Этой мерой минское руководство обещало достичь «более успешного проведения хозяйственно-политических кампаний, мобилизации масс на борьбу против кулачества, против польского шовинизма и клерикализма»[1695]. Создание в 1932 г. польского национального района (получившего название «Дзержинский») стало последней крупной акцией по противодействию польскому влиянию посредством культивирования польских коммунистических сил в СССР. Разгром Института польской культуры в Киеве летом 1933 г.[1696], «вскрытие» «Польской военной организации» и «провокаторов в компартии Польши» в начале 1934 г.[1697], закрытие для коммунистов и сочувствующих «особых переправ через западную границу СССР по линии Польской, Западно-Украинской и Белорусской»[1698] прокладывали путь «широкой операции» НКВД против поляков[1699] и ликвидации Компартии Польши. В результате этого в 1935–1936 гг., пришедшие в упадок Мархлевский и Дзержинский национальные районы, были ликвидированы[1700].

Опасения, что внутренний кризис сомкнётся с иностранной интервенцией, на рубеже 1920—1930-х гг. вызвали существенный пересмотр национальной политики ВКП(б) в отношении Советской Украины и Советской Белоруссии. 1930 г. стал рубежным и для судеб украинского национального коммунизма. Подавления крестьянских волнений первых месяцев 1930 г. и судебный процесс над «Союзом освобождения Украины» («СВУ») положили начало активного превращения Советской Украины в «образцовую советскую республику» и «обращенный на Запад» «форпост великого СССР», т. е. «такую несокрушимую твердыню Советского Союза, о которую разобьют свои головы все империалистические интервенты», прежде всего польские. «Историческое решение» января 1933 г. «об укреплении руководства ЦК КП(б)У и решающих областей Украины» и переход к «правильному большевистскому проведению национальной политики» вкупе с «голодомором» завершили процесс утверждения контроля Москвы над украинскими делами[1701]. Одной из неизменных детерминант этого процесса являлась необходимость повысить сопротивляемость Советской Украины перед лицом исходящих с запада соблазнов и опасностей. В конце 1929—начале 1930 гг. эта связь получила прямое выражение; в решениях Политбюро (в том числе о процессах «СВУ» и «СВБ») проблема стабилизации положения в УССР и БССР переплеталась с задачами подавления польского меньшинства и политики в отношении Польского государства. Изменившееся соотношение сил внутри СССР и между СССР и его западными соседями придало взаимосвязи между «внутренними» и «внешними» аспектами проблем советских Украины и Белоруссии более опосредованный характер. Вероятно, по этой причине, хотя наступление на остатки украинской автономии в 1933–1934 гг. мотивировалось «близостью Украины к западным границам» (что делало ее средоточием «обломков разных контрреволюционных организаций и партий» и «объектом притязаний различных интервенционистских штабов»)[1702], с 1932 г. протоколы Политбюро этой связи касаются лишь намеком[1703]. Изменился и ее вектор.

В начале 1930 г. опасения польского вмешательства в социально-политический кризис в западных округах УССР и БССР побудили Политбюро к поискам разрядки напряженности в межгосударственных отношениях с Польшей и едва не заставили Москву возобновить переговоры о заключении с нею пакта ненападения. Отзвук этих настроений отчетливо сказался в дискуссиях о начале таких переговоров осенью 1931 г. («Вопрос о мире…»)[1704]. Кампания по разгрому «националистической контрреволюции на Украине» и «националистического уклона» в КП(б)У в 1933 г., напротив, началась и в обстановке улучшающихся отношений с Польшей. Существовала возможность, что репрессивная политика против национально-мыслящих «саботажников» в Советской Украине даже укрепит советско-польское взаимопонимание. В связи с громким расследованием деятельности в УССР «Украинской военной организации» польские руководители и проправительственная печать старательно доказывали Москве, что никто не пострадал от этой террористической организации больше, чем сама Польша, и что руководители Организации украинских националистов (боевым крылом которой была УВО) являются германскими агентами. Однако советские политические и карательные инстанции, создавшие вымышленный образ УВО (и зачислившие в ее руководители видных представителей партийной интеллигенции), на этом основании объявляли борьбу УВО против «польской оккупации» и за «соборную Украину» фикцией и заявляли, что эта организация, хотя и получает помощь немецкого фашизма, контролируется «польской охранкой»[1705]. Устами своего эмиссара в 1933 г. Сталин предупредил польское руководство: «О вашем отношении к нам и к немцам мы будем судить по “работе” вашей в Сов[етской] Украине»[1706]. Это означало требование не только запретить деятельность польских «прометеистов»[1707], но и вступить в жесткую конфронтацию с украинскими общественными силами восточных воеводств, где с понятными сочувствием и ненавистью реагировали на политику репрессий и массового голода, который достиг апогея в УССР летом 1933 г. Невозможность для Варшавы предоставить такие гарантии явилась одной из причин быстрого свертывания Москвой политического сотрудничества с Польшей в конце 1933 г. Реалистические суждения руководителя БМИ К. Радека о том, что «поляки уже имеют слишком много трудностей со своими украинцами, чтобы воспринять идею об инкорпорации новых»[1708], были отвергнуты; в советских руководящих кругах продолжала господствовать уверенность в том, что старая «федералистская программа» Пилсудского остается основным вектором польской политики. Нормализация двусторонних отношений между Польшей и Германией вызвала убеждение в Москве (и в некоторых западных столицах), что она основана на перспективе совместного военного похода против СССР с последующим возвращением немцам Силезии и Поморья в обмен на установление польского господства на Украине[1709]. В середине 1930-х гг. «украинский фактор» оказался, таким образом, непреодолимым препятствием к развитию отношений СССР с Польшей. Вместе с тем он не оказал сколько-нибудь заметного влияния на отношения Советского Союза с Румынией и Чехословакией (если не считать того, что лояльность Праги к советской политике в УССР придавала дополнительный антипольский оттенок ее сближению с Москвой)[1710].

Проблема проницаемости северо-западной границы СССР была значительно менее политизирована. Приграничная активность по обе стороны была связана скорее с потребительской («бытовой) контрабандой местных жителей, нежели с поддержкой родственных общественно-политических сил на территории соседнего государства; деятельность советских и иностранных спецслужб на этом направлении носила исключительно разведывательный характер. Об относительном благополучии приграничной Карельской автономии, находившейся на периферии международной политики, свидетельствует предоставление ее руководству carte-blanche на финнизацию культуры республики. Финское меньшинство вплоть до 1935 г. занимало ключевые позиции в ее партийно-государственной элите[1711]. Поэтому неудивительно, что с середины 20-х гг. высшее политическое руководство СССР не проявляло интереса к международным и национально-политическим аспектам развития Карелии, о чем свидетельствует и отсутствие упоминания о них в протоколах Политбюро 1924–1934 гг.

Наряду с «пограничным» и «национально-государственным» аспектами, целенаправленные усилия по блокированию нежелательного властям трансграничного взаимодействия с западными соседними государствами, имели и отчетливую «внешнюю» направленность, включали активное противодействие их национально-государственной консолидации, главным образом в прилегающих к советской границе районах, население которых в этнокультурном отношении было близко народам, жившим в западных административных образованиях СССР. Эта тенденция присутствовала в советской политике в отношении всех западных соседей. Так, отмеченные выше «специальные мероприятия» по укреплению погранполосы в значительной мере диктовались «важнейшей политической задачей показа сущности достижений Советской системы, особенно в области национальной политики, трудящимся, живущим по другую сторону границы»[1712]. Однако практические задачи и степень важности действий по разложению «политического тыла» вероятных противников, их приграничных «плацдармов» существенно разнились в зависимости от особенностей отдельных стран и от того места, которое они занимали в советских сценариях будущей войны. В восточной Балтии такие усилия были едва заметны, хотя в правящих кругах Латвии и Эстонии существовала неуверенность в лояльности русского меньшинства[1713]. В Румынии, где существовал жесткий репрессивный режим и где до осени 1934 г. СССР не имел своих представительств, работа по ослаблению политического влияния Бухареста в Бессарабии и Северной Буковине (большинство населения которой составляли украинцы) была крайне затруднена. Вместе с тем слабость «румынского звена антисоветского фронта» и политико-географические условия Приднестровья, делали такую деятельность малосущественной[1714].

Демократическая многонациональная Чехословакия предоставляла наилучшие возможности для продвижения коммунистами идеи национального самоопределения немцев, словаков, венгров и украинцев (русинов), и отношение к ней как к «сезонному государству» нашло прямое выражение в протоколах Политбюро[1715]. В 20-х – начале 30-х гг. Прага являлась одним из центров советской «украинской работы». Однако, насколько удалось установить по отрывочным данным, при ее ведении Харьков руководствовался не столько интересами противодействия антисоветским влияниям среди 400-тыс. ного украинского населения Подкарпатья (главным образом, русинов), сколько использовал возможности воздействия на антипольскую украинскую эмиграцию, избравшую Чехословакию (а также Литву и Германию) в качестве базы своей политической деятельности. Половинчатость советского подхода отражал утвердившийся в начале 30-х гг. компромиссный вариант названия этой части чехословацкой территории («Подкарпатская Украина»)[1716]. К удовлетворению советского руководства, с начала 20-х гг. «понятие «Украина» вообще исчезло из внешнеполитических концепций и доктрин» ЧСР[1717]. Стык польской и румынской границы, исключавший прямое соседство СССР и Чехословакии, и естественный рубеж Карпат также способствовали отнесению активной работы среди населения Восточной Словакии к разряду не слишком актуальных с общегосударственной точки зрения задач.

Восточные воеводства Польши, в которых проживало (по советским исчислениям) до 6 (или даже 7,5)[1718] млн. украинцев и до 2 млн. белорусов, напротив, приковывали влияние харьковских, минских и московских органов, в чем, безусловно, сказалось и представление о Польше как о главном из «ближайших вероятных противников» СССР[1719]. При этом «белорусская работа» «по линии» ЦК КП(б)Б и Коминтерна была значительно слабее «украинской», несмотря на то, что к северу от Полесья преобладание белорусского населения было выражено более сильно, чем украинцев в юго-восточных воеводствах Польши. Отчасти это вызывалось меньшей зрелостью национального самосознания населения сел и местечек Белоруссии и слабостью белорусских общественных организаций. После разгрома польскими властями белорусской Рабоче-крестьянской Громады (1927 г.)[1720], курируемая из Минска и Москвы Компартия Западной Белоруссии перешла (ей было позволено перейти) на позиции «национального нигилизма»[1721], чего никогда не случалось с КПЗУ. Решающее значение при определении приоритетов в работе с национальными меньшинствами в Восточной Польше имели, надо полагать, стратегические соображения. Со времени войны 1920 г. и вплоть до 1941 г. Штаб (Генеральный штаб) РККА и высшее политическое руководство постоянно возвращались к проблеме определения главного направления развертывания советских вооруженных сил на Западе. Обоснованными представлялись два варианта: к югу или к северу от Брест-Литовска. Согласно разработке Оперативного отдела Штаба 1925 г., «главнейшими первоначальными объектами действия для обеих сторон» должны были явиться:

«на севере: для нас – Западная Белоруссия, после чего откроются пути непосредственно к Варшаве;

для поляков – Северная Белоруссия без особых дальнейших перспектив на этом направлении, едва ли поляки при их ограниченных средствах серьезно могут думать о наступлении на Москву;

на юге: для нас – Западная Украина с ее богатыми хлебными районами и богатой нефтяной промышленностью, после чего прямые пути к Варшаве;

для поляков – богатая хлебом и промышленными предприятиями правобережная Украина и дальнейшая угроза Криворожскому и Донецкому бассейнам».

Таким образом, говорилось далее в докладе Председателю PBC СССР, «крупные победы с крупными политическими последствиями возможны только южнее Полесья: для нас советизация Галиции и Бессарабии и непосредственная угроза вслед за этим столицам обоих государств, а для наших противников отторжение от Советского Союза богатейшей области внутри своей страны, создание для поляков «великой Польши» [,] а для Румынии «великой Румынии», лишение нас таких экономически важных морских портов как Одесса и Николаев и непосредственная вслед за этим угроза важнейшей нашей угольной и железоделательной базе – Донецкому и Криворожскому бассейнам. Поэтому здесь и надо ожидать главные силы обоих стран в первый период войны». В пользу этого заключения свидетельствовал также анализ «чисто оперативных» факторов[1722], а также военно-политический постулат, что «Германия временно благожелательна к СССР и резко враждебна Польше[,] и если не выступит против последней, то будет оттягивать ее силы на охрану Данцигского коридора и расположением границ Восточной Пруссии создаст угрозу тылу польской армии при наступлении нашего Западного фронта»[1723].

Основные направления советской активности в Восточной Малопольше (Западной Украине) были определены комиссией Политбюро, членами которой являлись заведующий ОМС ИККИ Пятницкий, член Коллегии НКИД Стомоняков и член ПБ ЦК КП(б)У Попов. Работа комиссии была направлена на преодоление кризиса «украинской работы», вызванного борьбой с «шумскизмом» в КП(б)У и спровоцированного ею раскола в Компартии Западной Украины[1724]. Предложения комиссии, по всей вероятности, учитывали и дискуссии в Политбюро о всесторонних усилиях по подготовке обороны СССР весной-летом 1927 г. В январе 1928 г. Политбюро утвердило «постановления» комиссии, в которых были обрисованы четыре основные сферы работы в Западной Украине. «Руководство профдвижением, Сельробом и другими аналогичными крестьянскими организациями», которое «целиком и полностью» отдавалось «в руки КП Зап. Украины и КП Польши под руководством и контролем ИККИ». Субсидирование этих прокоммунистических организаций со стороны Харькова разрешалось лишь через посредство ЦК КПЗУ. Вторая группа задач состояла в работе среди «мелкобуржуазного» (и занимающего неустойчивую позицию в отношении Советской Украины) Украинского национально-демократического объединения и «других таких партий», она поручалась «соответствующим органам из Харькова», которые, однако, должны были согласовывать свои действия (включая определение «метода работы» и «размера финансирования») с Политбюро ЦК КПЗУ. Третьим направлением было признано «установление постоянной связи между профсоюзами, кооперативами, литературными, культурными и иными организациями УССР и Западной Украины, между центрами незалежников УССР и Сельробом и другими крестьянскими организациями Западной Украины». «Для общего руководства и направления» этой работы предписывалось создать «постоянную комиссию при ПБ ЦК(б)У»[1725]. В ведение этой комиссии передавалось и руководство деятельностью «соответствующих органов в Харькове» по «разложению полит. эмигрантов» из УССР, а также антипольской эмиграции в Европе. «Для координирования всей работы национальных меньшинств Польши», складывавшейся из приведенных выше задач, в Москве учреждалась «постоянная комиссия Политбюро». В нее вошли руководящие лица ИККИ (Бухарин, с заменой Пятницким), КП(б) Украины (Каганович, с заменой Скрыпником), КП(б) Белоруссии (Кнорин), НКИД (Стомоняков), НКВМ (Уншлихт), ОГПУ (Трилиссер)[1726].

Советская программа-минимум состояла в том, чтобы не позволить полякам «использовать Западную Украину и Западную Белоруссию как «пьемонты» в борьбе против УССР и БССР»[1727]. Практика соответствующей деятельности включала, однако, почти явную поддержку местных газет, которые «открыто пишут об отторжении восточных крес[ов] от Польши и присоединении [их] к СССР»[1728] и «интенсивную работу по выяснению пролетариату и крестьянству путем пропаганды и агитации политического значения предстоящего вооруженного восстания и изучения и разъяснения опыта вооруженного восстания в разных странах, исходя из польских условий»[1729]. В конце 1929 г. между высшим руководством ЦК КП(б)У и ЦК ВКП(б) возникли (или усилились) расхождения относительно масштабов и способов ведения «украинской работы». Харьков исходил из предпосылки, что существо отношений СССР с Польшей таково, что «наша работа на кресах и работа друзей и их пристроек является главнейшей нашей работой, главнейшим нашим козырем против империалистической Польши»[1730]. В Кремле, по всей вероятности, считали, что реализация этой установки на пороге развертывания коллективизации в западных районах СССР если не создаст основания для враждебного вмешательства Польши, то, по крайней мере, повысит их уязвимость и осложнит международное положение страны[1731]. Возможно, при этом учитывалась поляризация общественных настроений в Западной Украине осенью 1929 г., приведшая, в частности, к утрате просоветскими силами влияния в УНДО и близких к ней организациях[1732].

На рубеже 1929–1930 гг. Политбюро пересмотрело систему финансирования «украинской работы», указав, что все секретные расходы должны испрашиваться республиканскими учреждениями «в каждом конкретном случае» и «проводиться исключительно через НКИД»[1733]. В первой половине 1930 г. внимание московской и харьковской «инстанций» сосредоточилось на советской стороне границы. Начатые летом 1930 г. акции протестов крестьянства в Галиции и террористические действия УВО[1734] и их усмирение польскими властями осенью 1930 г. изменили расстановку общественно-политических сил в юго-восточных воеводствах Польши[1735]. Наряду с последней волной украинизации в период «ошибок 1931–1932 гг.», эти обстоятельства привели к временной активизации «украинской работы» в Польше и за ее пределами[1736]. Возобновление Кремлем курса на централизацию на первых порах обещало демонтаж многих звеньев зарубежной активности Харькова. Национал-коммунисты – выходцы с Западной Украины превратились в «буржуазных националистически настроенных эмигрантов с Галиции [sic]»[1737] Замешательство (связанное и с советскими внешнеполитическими маневрами весной-осенью 1933 г.) длилось недолго, и решение Политбюро о публикации ноты против антисоветской активности на Западной Украине предвещало перемены[1738]. Перенос столицы УССР из Харькова в Киев, объявленный в начале 1934 г. под аккомпанемент заявлений о расцвете украинской советской государственности и о польско-германских замыслах положить конец ее существованию, по всей вероятности, знаменовал вступление «украинской работы» в новую активную фазу. Весной 1934 г. Коминтерн потребовал «усиления борьбы против польской оккупации за самоопределение Западной Украины»[1739]. Доступные материалы не позволяют проследить эволюцию «украинской» и «белорусской» работы в 30-е гг. (с 1932–1933 гг. решения о ней были выведены за рамки официальных постановлений Политбюро ЦК ВКП(б) и слабо отражены в дипломатической переписке)[1740].

Фрагментарная документация середины 20-х – середины 30-х гг., тем не менее, показывает, что в отношениях с западными соседними государствами советское руководство столкнулось с обстоятельствами, столь же характерными для российской истории, сколь и своеобразными в контексте международной политики СССР в целом. Восточноевропейские реалии – географические условия приграничья, этносоциальный состав населения и историческое и культурное наследие народов региона, развитие их национального самосознания – явились трудным вызовом для «социализма в одной стране» и вместе с тем создавали предпосылки для постепенного втягивания СССР в дела Восточно-Центральной Европы. В решениях Политбюро о западном приграничье (включая крупные административно-государственные образования) и связанных с соседними странами национальных меньшинствах выразилось как едва ли расчленимое переплетение внутри– и внешнеполитических задач, так и формирование характерных для советской международной деятельности тенденций – ее «одомашнивания» («доместикации») и тяготение к тому, что после второй мировой войны Литвинов назвал «старомодной концепцией безопасности» – безопасности, понимаемой как контроль над территорией[1741].

Решения и комментарии

30 апреля 1929 г.

Опросом членов Политбюро

45. – Вопрос т. Косиора Ст.

Отклонить просьбу т. Косиора об обмене на валюту собранных для МОПРа Зап. Украины 5 тыс. долларов, предложив ему договориться с МОПРом.

Выписки посланы: т. Косиору, т. Стасовой.

Протокол № 78 (особый № 76) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 3.5.1929. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 7. Л. 76.

9 сентября 1929 г.

Опросом членов Политбюро

26. – Об участии представителей Наркомпроса Украины и Сельбудов на Львовском съезде «Просвит».

а) Не возражать против поездки на Львовский съезд «Просвит» делегации в составе двух представителей.

б) Поручить ЦК КП(б) утвердить персональный состав делегации.

в) Обязать ГПУ и НКИД в срочном порядке обеспечить выезд.

Протокол № 99 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 26.9.1929. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 758. Л. 4.

15 октября 1929 г.

9. – О выступлении т. Скрыпника во Львове (т. Литвинов).

Отложить.

Протокол № 102 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 15.10.1929. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 762. Л. 2.

Летом 1929 г. на фоне общего ухудшения отношений между СССР и Польшей обострилась их борьба за влияние на украинские общественно-политические круги юго-восточных воеводств Польши. В июне, в ответ на участие официальных представителей правительства Польши в панихиде по руководителю Украинской Народной Республики С. Петлюре, Коллегия НКИД «сняла свои возражения против празднования на [Советской. – Авт.] Украине годовщины объявления независимости Западной Украины (годовщины Галицийского ревкома)»[1742]. В усилиях по завоеванию симпатий к УССР крупную роль играл народный комиссар просвещения Мыкола Скрыпник – наставник Компартии Западной Украины и ведущий идеолог политики «украинизации». 23 сентября 1929 г., находясь проездом в Польше (на обратном пути из Берлина), Скрыпник вместе с советником полпредства Коцюбинским совершил поездку во Львов. Ее официальной целью являлось посещение академиков-галичан, которые, как и сам Скрыпник, в июне 1929 г. были в числе 34 новых членов введены во Всеукраинскую Академию наук[1743]. Во Львове нарком выступил на пленуме секции Научного товарищества им. Т. Шевченко с докладом о положении и перспективах культурного строительства в УССР. «Скрыпник закончил доклад указанием на то, что в свое время Галиция сыграла роль культурного Пьемонта, к которому прислушивалась вся Великая Украина. Теперь же положение стало диаметрально противоположным»[1744].

Пропагандистский успех Скрыпника, произведшего «большое впечатление на украинскую интеллигенцию», не вызвал острой реакции в польской прессе[1745]. Однако руководители НКИД были озабочены как будущими последствиями этого откровенного вмешательства во внутренние дела Польши со стороны члена правительства, так и несоблюдением субординации советником Коцюбинским, не поставившим Центр в известность о намечаемой поездке во Львов. Спор между НКИД и полпредством вращался в основном вокруг вопроса, являются ли акция Скрыпника (которую и Коцюбинский считал «большим нахальством») и советская подрывная деятельность в целом сердцевиной «активной политики» СССР в отношении Польши, или же подобные действия должны быть подчинены задачам поддержания нормальных отношений с нею. Другим измерением возникшего конфликта было соотношение «интересов нашей украинской работы в Польше» и политики «всесоюзного значения», олицетворяемой «инстанцией» и НКИД[1746].

В конце сентября 1929 г. Коллегия НКИД уполномочила Литвинова «поставить в инстанции вопрос о поездке и о выступлении т. С. во Львове». Коцюбинскому был объявлен выговор «за допущение без ведома НКИД поездки т. С. во Львов», и Коллегия просила Политбюро подтвердить этот выговор[1747]. Свое намерение жаловаться в Политбюро руководство НКИД от «украинского советника» утаило, но он узнал об этом (вероятно, через Харьков) и потребовал передать в «инстанцию» копии своих писем в НКИД, «дабы вопрос об украинской работе был поставлен в таком случае во всей широте, т. к. при недоговоренности и при наличии двух установок в работе работать весьма трудно»[1748]. Приняло ли обсуждение на Политбюро такой принципиальный оборот, неизвестно; к середине октября острота вопроса о поведении Скрыпника несколько спала. Варшава воздержалась от официальных протестов, а «дружеские «разговоры»» С. Патека по поводу «обид, которые мы нанесли Польше (поездка Скрыпника, маневры Балтфлота)», подтвердили «наше, ранее высказанное предположение о том, что как международное, так и внутреннее положение Польши не позволяет МИД’у раздувать эти дела»[1749].

Во всяком случае, решение воздержаться от ясного реагирования на запрос НКИД не могло быть вызвано отсутствием на заседании ведущих членов Политбюро или авторитетных представителей заинтересованных сторон: в нем приняли участие Бухарин, Ворошилов, Каганович, Куйбышев, Молотов, Рыков, Сталин и Сырцов, а также генеральный секретарь ЦК КП(б)У Косиор. По всей вероятности, Политбюро предпочло избежать резких оценок поведения члена ПБ ЦК КП(б)У и наркома УССР, однако близкий к нему Ю.М. Коцюбинский несколькими месяцами позже был отозван из Варшавы[1750], что означало фактическую победу позиции НКИД.

5 ноября 1929 г.

14. – Украинское сообщение (т.т. Петровский, Ягода).

а) Выделить группу из руководящего состава и судить их открытым судом в Харькове, сократив по возможности судебную процедуру.

б) Публикацию об этом деле дать не раньше, чем через неделю.

в) Редактирование текста извещения поручить Секретариату ЦК с участием представителя ЦК КП(б)У.

г) Вопрос о составе суда поручить решать Секретариату ЦК с участием представителя ЦК КП(б)У.

д) Поручить т. Чубарю дать интервью после опубликования в печати.

е) Обязать т. Ягоду ознакомить с материалами лично т. Литвинова.

Выписки посланы: т.т. Ягоде, Косиору, Петровскому, Кагановичу.

Протокол № 106 (особый № 104) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.11.1929. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 1.

«Во второй половине 1929 г.» ГПУ УССР «раскрыло и ликвидировало» «Союз Освобождения Украины» («Спiлка Визволення Украiни», «СВУ»). По версии ГПУ, Союз был создан в 1926 г. и являлся разветвленной организацией, располагавшей ячейками во Всеукраинской академии наук, высших учебных заведениях, литературных кругах (редакции журналов «Червоний шлях» и «Життя i революцiя»), сельской кооперации и т. д. и включавшей в свой состав иерархов Украинской автокефальной православной церкви. Целью заговора, направляемого петлюровскими кругами из-за границы, являлось вооруженное свержение советской власти, восстановление Украинской Народной республики и реставрация капиталистического строя. Некоторым арестованным предъявлялось обвинение в антисемитизме.

Вопрос о том, существовал ли Союз освобождения Украины в действительности, сложен и не может быть разрешен на основе доступных материалов. В последние десятилетия в историографии утвердилась точка зрения, что в пронизанной политконтролем советской системе обширная тайная организация не могла бы существовать не протяжении нескольких лет[1751]. Столь же, несомненна, однако, происшедшая после майского переворота 1926 г. активизация деятельности польских «прометеистов», опирающаяся как на возможности государственного аппарата, так и лояльного Польше эмигрантского правительства УНР («петлюровцев»). В 1927—начале 1928 г., когда окрепли надежды украинских эмигрантов на Англию как на активную интервенционистскую силу, министр иностранных дел УНР Р. Смаль-Стоцкий информировал британского представителя о наличии у его коллег (военного министра генерала Сальского и начальника разведки полковника Чеботарева) разведывательной сети в УССР, которая действовала под патронажем II Отдела Генштаба Польши[1752]. Смаль-Стоцкий утверждал, что «он и его группа находятся в тесном контакте с Киевом, где движение делает быстрые успехи», «тремя опорами этого движения в Киеве являются Церковь, кооперативные общества и Академия наук (после русификации Государственного университета интеллектуалы превратили ее в свою штаб-квартиру)»[1753]. Учитывая известные чекистские операции 20-х гг., уместно поэтому предположить, что оппозиционное подпольное объединение, подобное «СВУ», действительно существовало, однако длительное время находилось под наблюдением ГПУ УССР (если не под его вдохновляющим воздействием).

В соответствии с постановлением ПБ, организаторами харьковского процесса была выделена группа обвиняемых – 45 «руководителей» СВУ. Центральной фигурой было решено сделать С.А. Ефремова[1754]. Второе место отводилось Чеховскому – экс-премьеру УНР, ставшему после ее крушения главой Автокефальной православной церкви (в январе 1930 г. оставшиеся на свободе ее руководители были вынуждены объявить о ликвидации автокефалии). Почти половина из представших перед судом составляли православные украинские священники или дети священников. Около половины обвиняемых во время революции принадлежали к украинским социалистическим партиям, другие не имели отчетливого политического прошлого. Четырнадцать обвиняемых (М. Слабченко, Г.Холодный, В.Удовенко и др.) до ареста работали в учреждениях ВУАН, другие были учителями или профессорами, активистами кооперативного движения, священниками, писателями и т. д.[1755].

Специальной публикации, предваряющей интервью председателя СНК УССР, в центральной советской прессе не появилось. В день заседания Политбюро она известила (со ссылкой на председателя Военной коллегии Верховного трибунала Ульриха) об активизации польской разведки на территории СССР[1756]. Порученное В.Я. Чубарю интервью было дано им 25 ноября[1757]. В нем отмечалось, что организаторы и идейные вожди «СВУ» являлись «давними сознательными врагами»: будучи в свое время амнистированными советской властью, они продолжили борьбу с ней. В «руководящей верхушке» «СВУ» состоял бывший министр УНР А. Никовский, через которого поддерживался контакт с «заграничным петлюровским центром». «СВУ» пользовался поддержкой «соседних империалистических государств», его члены «впряглись в колесницу польского фашизма». Чубарь «с удовлетворением» отозвался о заявлениях академиков Д.И. Багалея, А.В. Корчак-Чепурновского и А.Н. Соколовского (который весной 1930 г. выступил в качестве общественного обвинителя на процессе «СВУ») и сотен научных сотрудников, «преисполненных протеста и возмущения».

Формулировки постановления Политбюро создают впечатление, что, осознавая внешнеполитические последствия публичной постановки дела «СВУ», московское руководство решило жестче контролировать активность Харькова, традиционно настроенного более антипольски, чем центральный властный аппарат, а ознакомление Литвинова с материалами обвинения было призвано парировать (или предвосхитить) возражения НКИД относительно показательного процесса с обвинениями по адресу соседнего государства.

5 декабря 1929 г.

Опросом членов Политбюро

82. – О Западной Украине.

Для предварительного рассмотрения сметы на украинскую работу за границей создать комиссию в следующем составе: т.т. Каганович, Брюханов, Литвинов, Косиор, Пятницкий. Созыв за т. Кагановичем.

Выписки посланы: т.т. Кагановичу, Брюханову, Литвинову, Косиору, Пятницкому.

Протокол № 108 (особый № 106) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.12.1929. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 17.

Сведения о структуре фондов на ведение «украинской работы», направлениях и размерах ее финансирования на 1930 г. выявить не удалось. Общее представление о масштабах этой деятельности в конце 1920-х гг. помогает составить принятое годом ранее постановление Политбюро «Вопросы ЦК КП(б)У». В нем признавалось необходимым «для работы как в Западной Украине, [так и – Авт.] в Карпатах, Буковине и Румынии, а также для соответствующей украинской работы в Берлине, Париже, Вене» отпустить 225 тыс. долларов, из которых 100 тыс. должны были поступить из общесоюзных средств, а остальные из средств УССР. 40 % общих валютных средств при этом изыскивалось путем сокращения «разменного фонда ИККИ», 30 % – «за счет сокращения переводов МОПРа и других организаций», а остающиеся 30 % – за счет фондов Наркомата финансов СССР[1758].

Отказ удовлетворить запрос ЦК КП(б)У «в бесспорном порядке» указывал на разногласия между Москвой и Харьковом относительно финансирования «украинской работы». 25 декабря этот вопрос был поставлен одним из первых в повестке дня заседания Политбюро, однако было поставлено его «отложить»[1759]. Окончательное решение было принято Политбюро 30 декабря 1929 г. (см. ниже).

30 декабря 1929 г.

Решение Политбюро

39. – О Западной Украине.

(ПБ от 25.XII.29 г., пр. № 111, п. 3)

Просьбу ЦК КП(б)У отклонить, обязав все учреждения в точности выполнить постановление ЦК о ликвидации секретных фондов.

Выписки посланы: т.т. Кагановичу, Чубарю, Ройзенману.

Протокол № 112 (особый № 110) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.1.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. On. 162. Д. 8. Л. 30.

Просьба ЦК КП(б)У состояла в выделении средств «на ведение украинской работы заграницей»[1760]. 5 января 1930 г. Политбюро опросом утвердило предложение ЦКК ВКП(б) – НК РКИ СССР о ликвидации, «начиная с текущего 1929/30 г.», «особых секретных фондов, находившихся в распоряжении НКИД». Это решение также обязывало «все республики» (УССР, БССР, ЗСФСР, ТаджССР, УзбССР, ТуркмССР) и «учреждения» «ликвидировать все секретные фонды, находящиеся в их распоряжении». Впредь «в случае особой нужды для покрытия секретных расходов» они должны были «испрашивать в каждом конкретном случае специальные ассигнования, причем расходы республик должны проводиться исключительно через НКИД»[1761]. Это постановление, являясь частью мер по экономии и централизации валютных средств, вместе с тем отражало намерение Москвы сосредоточить в своих руках все важные вопросы сношений с иностранными государствами. По всей вероятности, толчком к принятию такого решения явилась растущая озабоченность Кремля состоянием отношений с Польшей и разногласия между НКИД и представителями ЦК КП(б)У относительно способов и масштабов ведения в ней «украинской работы»[1762].

Противоречие в датировке этих постановлений (ссылка на более позднее, а не на предшествующее решение) может объясняться тем, что ликвидация секретных фондов союзных республик была предрешена руководством Политбюро к концу декабря 1929 г., но по невыясненным причинам проведение голосования было отложено до 5 января 1930 г.

10 января 1930 г. Решение Политбюро

44. – О показаниях украинского академика Ефремова (ПБ от 25.XII.29 г., пр. № 111, п. 27).

Передать в Секретариат на окончательное решение.

Протокол № 113 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 15.1.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 772. Л. 8.

25 декабря 1929 на повестку Политбюро вопрос о показаниях академика Ефремова был вынесен впервые. Решение по нему было отложено[1763].

С.А. Ефремов – видный специалист по истории украинской литературы (в прошлом – председатель ЦК Партии украинских социалистов-федералистов), ставший центральной фигурой на процессе «СВУ»[1764]. В конце 1928 г. Президиум Всеукраинской академии наук лишил его поста вице-президента ВУАН, с начала 1929 г. Ефремову публично предъявлялись обвинения в буржуазном национализме, несколькими месяцами позже он был арестован. Согласно обвинительному акту, Ефремов явился главным организатором «СВУ» и после свержения советской власти намеревался возглавить правительство Украины.

25 января 1930 г.

1. – О процессе «СВУ».

а) По просьбе т. Косиора Ст. отложить до следующего заседания Политбюро.

б) Обязать ЦК КП(б)У представить к следующему заседанию Политбюро план ведения дела на суде.

Выписки посланы: т. Косиору Ст.

Протокол № 115 (особый № 113) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 25.1.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. On. 162. Д. 8. Л. 51.

5 февраля 1930 г.

7. – О процесс «СВУ» (ПБ от 25.I.-30 г., пр. № 115, п. 3) (т.т. Ягода, Балицкий. Чубарь, Михайлик, Любченко).

Принять к сведению сообщение т.т. украинцев и предложить им при дальнейшем ведении процесса учесть обмен мнениями на Политбюро.

Выписки посланы: т. Косиору Ст.

Протокол № 116 (особый № 114) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.2.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. On. 162. Д. 8. Л. 54.

Существо решения относительно процесса «СВУ» разъяснялось в сообщении НКИД «украинскому советнику» (и временному поверенному в делах СССР) в Варшаве: «В связи с осложнением международной ситуации и, в частности, в связи с кампанией во Франции за разрыв отношений с СССР, мы решили отложить постановку киевских процессов до более благоприятного момента. Судебная подготовка, однако, идет, и процессы будут поставлены»[1765]. По всей вероятности, при «обмене мнениями на Политбюро» по адресу репрессивных органов УССР были высказаны настоятельные пожелания «принять меры, чтобы по возможности оградить польско-советские отношения при ведении процесса», в частности огласить основную часть обвинительного акта при закрытых дверях (как сообщил Б.С. Стомоняков А. Зелезинскому, ссылаясь, разумеется, не на дебаты в Политбюро, а на обращение НКИД СССР к Наркомату юстиции УССР)[1766]. Возможно также, что дискуссия на заседании Политбюро подтолкнула «т.т. украинцев» сократить продолжительность судебного процесса, который первоначально планировалось превратить в двухмесячный пропагандистский марафон[1767].

Решение Политбюро явилось частью общего сдвига, происшедшего в поведении Советов в международных делах в начале февраля 1930 г., когда демонстрация уверенности в своих силах внезапно уступила месту «лихорадочной тревоге по поводу безопасности их страны и зловещим намерениям объединения капиталистических стран, которые выжидают, наблюдают, строят планы и плетут заговоры, чтобы сокрушить» Советский Союз[1768].

5 марта 1930 г.

5. – О польских селениях в пограничных областях (ПБ от 25.II. -30 г., пр. № 118, п. 6-б). (т.т. Рыков, Ягода).

Утвердить предложенный комиссией проект постановления по вопросу о польских поселениях в пограничных областях (см. приложение № 2).

Выписки посланы: тт. Косиору Ст., Гею, Рыкову, Ягоде, Орджоникидзе, Стецкому – 3, Москвину – 4, Микояну – 3.

Прил. № 2 к п. 5 пр. ПБ № 119.

О польских селениях в пограничных областях

(Утверждено Политбюро ЦК ВКП(б) 5.III.-30 г.)

1. – Выселить из приграничных округов Белоруссии (Полоцкого, Минского, Бобруйского и Мозырского) и Правобережья Украины (Коростеньского, Волынского, Шепетовского, Проскуровского, Каменец-Подольского, Могилев-Подольского, Тульчинского, Одесского, Бердичевского, Винницкого и АМ ССР):

а) семейства, лиц, осужденных за бандитизм, шпионаж, активную контрреволюционную и профессиональную контрабанду;

б) независимо от того, происходит ли в этих районах сплошная коллективизация или нет[,] выселить из них кулацкие хозяйства[,] в первую очередь польской национальности[,] всех трех категорий, в размере, дополнительном к той разверстке, которая уже произведена, из Белоруссии – 3–3¹/₂ тыс. семейств и из Украины – 10–15 тыс. семейств в те районы, которые определены для выселения кулацких хозяйств 1-й и 2-й категории. В счет этих цифр по Белоруссии и Украине могут быть выселены из перечисленных районов те шляхетские семейства (независимо от их материального положения), пребывание которых около границы органами ОПТУ и местными партийными органами будет признано опасным. Выселяемые шляхетские семейства могут быть выселяемы и в отдаленные от границы районы Белоруссии и Украины.

2. – Признать необходимым оказание немедленной дополнительной помощи коллективизации в пограничных районах материальными средствами и оборудованием (тракторы, семена и т. д.).

При организации колхозов, исходить из необходимости широко мобилизовать для организации колхозов в этих округах демобилизованных красноармейцев, а также красных партизан.

Поручить ЦК КП(б)У и ЦК КП(б)Б в десятидневный срок составить минимальную конкретную программу этой помощи и представить ее на утверждение СНК СССР.

Ввиду невозможности получения тракторов для этой цели в настоящий момент, считать необходимым первую помощь оказать весной за счет перегруппировки уже распределенных тракторов.

СНК СССР разрешить этот вопрос не позже конца марта.

Обязать СНК УССР и БССР, а также ЦК КП(б)У и ЦК КП(б)Б принять специальные меры к правильной постановке работы по коллективизации в пограничных районах и предупреждению каких-либо перегибов и нарушений директив партии.

3. – Обязать ЦКК и РКИ Союза и ЦКК и РКИ БССР и УССР немедленно провести чистку аппаратов в пограничных округах, поименованных в п. 1.

По отношению ко всему составу учительства, агрономов, врачей, администрации лесничеств, совхозов и т. п. считать необходимым немедленно приступить к возможной коммунизации этих аппаратов.

Поручить Отделу культуры и пропаганды ЦК ВКП(б) совместно с ЦК КП(б)У и ЦК КП(б)Б установить календарный план насыщения этих районов партийными специалистами за счет оканчивающих высшие и средние учебные заведения.

По отношению к б/п части работающих [sic] в селе и местечках интеллигенции считать необходимым систематическую замену нейтрально настроенной части специалистов безусловно надежным составом, как путем выделения необходимых кадров и окончивших средние и высшие учебные заведения, так и путем систематической переброски надежного состава из других районов в пограничные районы.

4. – Поручить Распредотделу ЦК ВКП(б) произвести мобилизацию коммунистов-поляков в размере не менее 200 человек (по 10 чел. [на] округ) для усиления работы в указанных пограничных округах Украины и Белоруссии.

5. – Для учителей, врачей и агрономов и др. специалистов, работающих в этих районах, поднять уровень заработной платы на 10 % выше по сравнению с зарплатой в аналогичных районах.

6. – Для усиления строительства школ, больниц, изб-читален и т. п. отпустить дополнительно 5 млн. руб., из них Украине – 3 млн. и БССР – 2 млн.

7. – Обязать СНК БССР и УССР при докладе бюджета в СНК СССР специально выделять сметы на культурное и хозяйственное строительство в пограничных районах. Союзному правительству при рассмотрении бюджета исходить из обязательного обеспечения достаточного экономического и культурного роста в пограничных районах.

8. – НКТоргу предложить усилить снабжение пограничной полосы как дефицитными, так и недефицитными товарами, выделив ее в особую группу снабжения.

9. – Поручить СНК БССР и УССР совместно с местными кооперативными центрами расширить кооперативную товаропроводяющую [sic] сеть в пограничных округах.

10. – Поручить ЦИК’ам БССР и УССР в десятидневный срок войти в ПБ с докладом о результатах пересмотра существующей практики лишения избирательных прав малоимущего населения.

11. – Поручить ОГПУ принять меры к усилению охраны границ с целью предупреждения самовольного перехода границ, расширив вместе с тем возможность легального выезда в Польшу из пограничных областей полякам советского гражданства.

12. – Предложить ОГПУ обследовать положение в пограничных районах Ленинградской области и свои предложения по этому вопросу внести дополнительно.

Протокол № 119 (особый № 117) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.3.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 103,109–110.

20 февраля на встрече, участники которой приняли «решение Политбюро», Литвинов поднял вопрос о судьбе «кулаков-иностранцев». Политбюро поручило комиссии в составе: Рыков (председатель), Литвинов, Гринько, Брюханов и Курц – «обсудить вопрос и представить проект постановления к 25 февраля»[1769]. На заседании 25 февраля наряду с утверждением постановления «о кулаках иностранного гражданства» комиссия Рыкова получила новое задание – «особо рассмотреть и доложить Политбюро вопрос о польских селениях в пограничных областях». Одновременно комиссия была пополнена Председателем СНК БССР Голодедом, Генеральным секретарем ЦК КП(б)У Косиором и заместителем председателя ОГПУ СССР Ягодой[1770]. В заседании, проходившем под председательством Молотова, участвовали Ворошилов, Калинин, Куйбышев, Рудзутак, Рыков, Томский и кандидаты в члены ПБ Бауман, Каганович, Косиор и Микоян.

Решение обратиться к проблематике «польских селений» было продиктовано особенностями коллективизации и сопротивления ей на Украине и в Белоруссии.

В феврале 1930 г. первый секретарь ЦК КП(б)Б К.В. Гей обратился в ЦК ВКП(б) с предложением признать Белоруссию «республикой сплошной коллективизации»[1771]. Официальной санкции получено не было, но местные власти приложили максимум усилий к осуществлению этого лозунга в кратчайший срок. Число крестьянских хозяйств, охваченных коллективизацией в Мозырском округе к марту 1930 г. достигло рекордных 70 %[1772] (аналогичных сведений по другим приграничным округам БССР не обнаружено).

При определении районов сплошной коллективизации в УССР «предпочтение» также отдавалось ее западной части, в 11 округах которого к началу февраля было коллективизировано 34,4 % сельских хозяйств, а к 1 марта – 71,1 % (по УССР в целом эти цифры составляли соответственно 30,7 % и 62,8 %)[1773]. Уже в начале февраля ОГПУ обнаружило, что, несмотря на небольшие абсолютные цифры «террористических актов», совершенных «на почве коллективизации», они стали расти в геометрической прогрессии[1774]. По селам прокатились слухи о возвращении помещичьей неволи, призывы избавить Украину «от ярма коммунизма», перемежающиеся с надеждами на скорую войну Польши и Румынии с СССР и крестовый поход христианского мира против коммунистов, «предчувствие апокалипсиса нависло над украинским селом»[1775]. В двадцатых числах февраля «во всех 11 округах пограничной зоны (Шепетовский, Бердичевский, Волынский, Коростенский, Тульчинский, Могилевский, Каменецкий, Проскуровский, Винницкий, Одесский и АМССР)» недовольство вылилось в «массовые волнения, а кое-где и вооруженные выступления крестьян». В селах нескольких пограничных округов объявились группы и отдельные агитаторы, которые заявляли о своей принадлежности к «Спiлке визволеня Украiни» и «активно участвовали в выступлениях, руководили восстанием под лозунгом “Да здравствует СВУ”», ««хотя организация СВУ и арестована, но дело ее живет» и т. д.»[1776]. На долю пограничных округов пришлась половина общего числа массовых выступлений на Советской Украине, происшедших с 20 февраля по 2 апреля 1930 г. (871 выступлений в 11 пограничных и 845 в 30 внутренних округах УССР)[1777]. Дополнительным толчком к ужесточению режима в погранокругах явились нарушения государственной границы СССР с Польшей и Румынией, ставшие с конца февраля массовыми. По польским правительственным данным, к 4 марта число прибывших в Польшу «за последние десять дней» беженцев из БССР и УССР составило 300 человек[1778].

Наряду с чисто репрессивными мерами находившиеся в гуще событий руководящие деятели партии и ОГПУ рекомендовали «обратить внимание на пограничную полосу по линии ее обслуживания и укрепления». В начале марта 1930 г. председатель ГПУ Украины предлагал «укрепить руководящие кадры и перебросить как можно больше толковых работников», «в более широких размерах внедрять трактор и сложную машину в сельское хозяйство», «усилить культурно-просветительскую работу», «обеспечить население пограничной полосы хотя бы керосином» и т. д.[1779]. Возможно, этот и другие «сигналы» были учтены комиссией Рыкова при подготовке постановления «О польских селениях в пограничных областях».

Указания директивных органов о масштабах и формах проведения репрессий в западных республиках СССР и приграничной полосе в начале 1930 г. неоднократно менялись. 23 января Политбюро ЦК КП(б)У направило окружкомам директиву о раскулачивании «в основном» к 15 марта 150 тыс. крестьянских хозяйств, высылке за пределы УССР подлежали 60 тыс. семей. «Мероприятия против кулаков» предписывалось «в первую очередь» провести «в пограничной полосе, округах и районах сплошной коллективизации»[1780]. Постановлением ЦК ВКП(б) от 30 января устанавливались распределение кулаков по трем категориям и разнарядки их арестов и высылки. На Украине планировалось лишить имущества и направить в концлагеря 15 тыс. кулаков первой категории («контрреволюционный кулацкий актив»). 30–35 тыс. хозяйств были отнесены к «остальным элементам кулацкого актива, особенно из наиболее богатых кулаков и полупомещиков», которых следовало отправить в Северный край. Крестьяне «третьей категории» после раскулачивания должны были быть расселены на новых участках в районах прежнего проживания. Таким образом, инициированная Харьковом численность первой и второй категории была сокращена с 60 до 50 тыс. семей. ОГПУ СССР, однако, не справлялось с подготовкой новых мест поселения. В начале февраля количество высылаемых с Украины было сокращено до 20 тыс. семей, а сроки операции продлены до 15 апреля[1781].

Рассматриваемое постановление ПБ ЦК ВКП(б) не только подтверждало приравнивание двенадцати западных пограничных округов (включая АМССР) к районам сплошной коллективизации в отношении проводимых репрессий, но и устраняло противоречие, вызванное директивой ЦК КП(б)У начала февраля 1930 г.: в отношении «немецких, болгарских, греческих, чехословацких, польских и иных колоний» руководствоваться необходимостью «настойчивой работы для организации бедноты и наемных работников, для перетягивания полностью на нашу сторону середняка и для организации основных масс деревни в колхозы для решительной борьбы с кулаком, без чего раскулачивание невозможно»[1782]. Оно существенно (по Украине – почти вдвое) увеличивало численность первой и второй категорий репрессируемых сельских жителей.

При осуществлении указанных в решении Политбюро мер масштабы репрессий были, однако, сокращены. «В связи с предстоящей новой операцией по выселению к.р. и антисоветского элемента из приграничных и пограничных округов» было принято решение об «отмене выселения из этих округов кулачества» по установленной ранее 20-тысячной разверстке. В середине марта по пяти округам УССР и АМССР было «дополнительно» исключено из разверстки на высылку 1542 семей (7710 человек). Единственным пограничным округом, откуда ГПУ намечало высылку кулаков, являлся Тульчинский, который в эти дни был весь «охвачен волнениями и восстаниями»[1783] (фрагментарность имеющихся сведений не позволяет установить, чем были продиктованы решения, вызвавшие это изменение чекистских планов). Во-вторых, установленный для погранполосы УССР показатель «10–15 тысяч семейств» трансформировался в 15 тыс. человек – «одиночек» «особого назначения». К маю 1930 г. в Сибирь было отправлено 14 894 человек, репрессированных по постановлению 5 марта[1784]. Общий характер применяемой к «кулачеству» партийной терминологии исключает возможность технической ошибки («семейства» вместо «человек») в тексте постановления Политбюро. С другой стороны, предположение о том, что сокращение установленных им масштабов высылки вызывалось ограниченными возможностями переселенческой работы ОГПУ и других ведомств, противоречит акту выполнения этими органами задания по высылке кулаков в северные районы СССР (20 761 семей (98 743 человека); после отмены разверстки по кулакам пограничных округов количество подлежащих репрессиям крестьянских было соответственно увеличено за счет других округов УССР.

Эти обстоятельства указывают на то, что в течение нескольких дней после принятия постановления «О польских селениях» руководители Политбюро пересмотрели намеченный образ действий в отношении населения пограничных округов – фактически аннулировали вторую часть первого пункта постановления, а также распорядились об изменении произведенной в феврале разнарядки на высылку кулаков. По всей вероятности, пересмотр постановления 5 марта был оформлен принятой во внеочередном и бесспорном порядке директивой Политбюро «Об Украине и Белоруссии» (см. ниже).

В любом случае решение «О польских селениях», подготовленное в дни апогея коллективизации и принятое через три дня после признания «головокружения от успехов», завершало половодье указаний ЦК ВКП(б) о форсированном наступлении на крестьянство в начале 1930 г. и, вместе с тем, положило начало разносторонним политико-военным приготовлениям на западной границе СССР[1785].

11 марта 1930 г.

Опросом членов Политбюро

72. – Об Украине и Белоруссии.

По имеющимся данным есть основание предположить, что в случае серьезных кулацко-крестьянских выступлений в правобережной Украине и Белоруссии, особенно в связи с предстоящим выселением из приграничных районов польско-кулацких и контрреволюционных элементов, – польское правительство может пойти на вмешательство. Во избежание всего этого ЦК считает нужным дать ЦК КП(б)У и ЦК КП Белоруссии, а также соответствующим органам ОГПУ следующие директивы:

1) директиву ЦК от 10 марта о борьбе с искривлениями партийной линии в деревне проводить со всей решительностью особенно в приграничных округах Украины и Белоруссии;

2) сосредоточить внимание как в смысле политической работы, так и в смысле военно-чекистской подготовки на том, чтобы не были допущены какие бы то ни было выступления антисоветского характера в приграничных округах Украины и Белоруссии;

3) перебросить в приграничные округа в недельный срок достаточное количество опытных партийных работников за счет других округов на помощь местным организациям;

4) усилить в приграничных округах количественно и качественно в недельный срок оперативный состав и маневровые войсковые группы ОГПУ за счет других резервов ОГПУ;

5) операцию ареста и выселения кулацко-польских контрреволюционных элементов подготовить со всей тщательностью и провести в максимально короткие сроки;

6) операцию выселения кулацко-польских элементов провести максимально организованно и без шума;

7) основное задание: предупредить какие бы то ни было массовые выступления в приграничных округах;

 с текстом этой директивы, как особо секретной, ознакомить только членов Политбюро ЦК КП(б)У и Бюро ЦК Белоруссии и ПП ОГПУ Балицкого и Раппопорта.

Выписки посланы: т.т. Косиору Ст., Гею – шифром, Ягоде.

Протокол № 120 (особый № 118) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 15.3.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. On. 162. Д. 8. Л. 114[1786].

Рассматриваемое постановление имеет первостепенное значение как для изучения мотивов советской международно-политической деятельности в начале 30-х гг., так и для понимания причин внутриполитического маневра весны 1930 г. и частичного пересмотра взятого ранее курса коллективизации.

Начавшиеся во второй половине февраля крестьянские волнения в западных пограничных округах СССР к середине марта достигли наивысшей точки. Наибольший масштаб они приобрели в Тульчинском, Могилев-Подольском и Винницком округах УССР, где выступлениями (в том числе 81 вооруженным) было «поражено» 343 сельсовета, в 73-х – «с изгнанием и ликвидацией в них Соввласти»[1787]. ОГПУ отмечало, что на территории УССР поляки «усилили не только шпионаж, но и контрреволюционную агитацию вплоть до использования радио»[1788]. Одновременно, с конца 20-х чисел февраля, произошло резкое изменение тона официозной польской печати, в которой прозвучал призыв встретить «красную волну, поднимающуюся в Советском Союзе», подготовленными «ко всем неожиданностям и возможностям». В Москве опасались, что распространяемые с начала 1930 г. слухи о возможности нападения СССР на Румынию имеют целью подготовить почву для военных акций со стороны западных соседних стран. 28 февраля ТАСС опубликовал опровержение сообщений о концентрации Красной армии на румынской границе. Одновременно Москва предупреждала «польских милитаристов и их социал-фашистских союзников», что «если они осмелятся вмешаться в наши внутренние дела», то встретят «сокрушительный отпор». «Советской общественности» рекомендовалось бдительно «следить за развивающимися событиями»[1789]. По указанию Центра полпред в Варшаве 1 марта предстал перед А. Залеским, чтобы просить разъяснений относительно «травли СССР», ибо «печать правительственного блока дошла до прямых призывов к интервенции, а “Газета Польска” формулировала позицию “превентивной войны”»[1790]. Министр обещал воздействовать на печать и принять «возможные меры» против устройства антисоветских демонстраций, но, как докладывал Антонов-Овсеенко 10 марта, «окраинная печать держится прежнего крайне агрессивного тона» и «из печати кампания перелилась на улицу». Источники варшавского полпредства сообщали, что «непосредственных военных приготовлений в Польше незаметно», и все же Пилсудский еще «не сказал решающего слова»[1791]. На протяжении первой половины марта реакция польских правительственных и военных кругов на события в СССР, оставалась в фокусе внимания Москвы. Советская печать сообщала о выступлениях против «антирелигиозной кампании» в СССР и об ущемлении национальных прав украинцев, религиозных чувств православных и евреев в Польше, скрывая, что «особое внимание» руководящих кругов СССР вызывало «заострение этой кампании на происходящем у нас процессе “раскулачивания”»[1792]. В Польше существует сильное настроение в пользу того, чтобы использовать подходящий момент для нападения на Советский Союз, хотя и неясно, какую именно форму может оно принять, заявил Литвинов в начале марта британскому послу[1793]. Мысли и страхи, обуревавшие советское руководство в те дни, выразил член Политбюро нарком Ворошилов, писавший своему заместителю (в недавнем прошлом – руководителю КП(б) Белоруссии) Гамарнику: «Внешнее положение Советского Союза к весне 1930 г. складывается далеко неблагоприятно. Ложная информация в ино[странной] печати среди буржуазных политических и общественных деятелей о нашем внутреннем положении в связи с коллективизацией сельского хозяйства, раздутые до невероятных размеров сплетни о гонениях на религию в СССР, надежды на кулака, на крестьянские волнения и т. д. и т. п., разжигают страсти в некоторых крайних кругах милитаристов. Острейший экономический кризис в Польше и Румынии и общая неустойчивость политического положения внутри капиталистических стран вообще создает благоприятную обстановку для военных авантюр»[1794].

В этом контексте осуществление принятого неделей ранее решения «О польских селениях в пограничных областях» могло послужить дополнительным толчком и поводом к польскому «вмешательству». Новое постановление Политбюро требовало, по существу, подчинить проводимые и намеченные акции в приграничных округах исключительно внешнеполитическим и оборонным задачам. Для руководителей ЦК Компартий Украины и Белоруссии и представителей ОГПУ они выражались, прежде всего, в подавлении очагов сопротивления в приграничье и недопущении новых массовых выступлений. Вероятно именно этим постановлением фактически пересматривались некоторые из предписанных ранее мероприятий против «кулачества» в пограничной полосе[1795]. С социально-классовых и хозяйственных установок акцент переносился на прагматично-политические, с раскулачивания и выселения кулацких семейств – на «операцию» против «кулацко-польских элементов». По всей видимости, с реализацией новых установок были связаны осложнения, 15 марта побудившие Политбюро в ответ на телеграмму первого секретаря ЦК КП(б)Б Гея «утвердить директиву ОГПУ, данную представителю ОГПУ в Белоруссии»[1796]. В течение двух-трех недель крестьянские выступления в УССР и БССР были полностью подавлены. «Решительными действиями оперативных групп и войск ГПУ выступления и вооруженное восстание ликвидированы, – докладывал в конце марта председатель ГПУ УССР, – во всех округах пограничной зоны была предотвращена возможность развития и перенесения волнений в другие районы и округа. Сейчас, за исключением небольших волынок (в отдельных селах 2–3 округов), мы имеем полное успокоение»[1797].

В дополнение к акциям, перечисленным в рассматриваемом постановлении, военному руководству были даны поручения, которые (вероятно, в силу особой секретности) не получили отражения в протоколах ПБ. 18 марта, в годовщину подписания Рижского мира, PBC СССР обсудил «мероприятия по усилению обороны, связанные с наступлением весны 1930 г.» Наряду с руководителями центрального военного аппарата и военной промышленности в заседании приняли участие командующие войсками трех западных военных округов и Черноморским флотом[1798]. Двумя днями позднее Ворошилов доложил Политбюро о «вопросах, связанных с обороной страны». Их рассмотрение было поручено комиссии в составе Рыкова, Ворошилова, Сталина и Куйбышева[1799]. В результате ее работы Политбюро утвердило «дополнительные ассигнования НКВМору 16 200 т. рублей» и предрешило выделение дополнительных средств «на обозы для пограничных округов»[1800]. 23 марта Наркомат по военным и морским делам направил в западные военные округа специальную директиву по укреплению обороноспособности пограничных районов[1801]. Кроме того, еще в конце февраля было принято «предложение т. Ягоды об увеличении внутренних и пограничных войск на 5 тыс.»[1802] (что объяснялось как социально-политической обстановкой на западе, так и потребностью «принять особо тщательные меры против угона скота заграницу» из Казахстана и Средней Азии)[1803]. Существо принятых мер состояло в том, чтобы «без всякого шума, в порядке усиленной текущей работы, принять надлежащие меры для приведения в боеготовность войсковых частей и для поддержания этой боеготовности на должной высоте в течение всего лета 1930 г.» Развернутая с середины марта перестройка «всей политико-просветительской работы» охватила все военные округа. Советское руководство было озабочено тем, чтобы эта «перестройка происходила незаметно для частей и, доходя до них в отдельных элементах, в общем дала бы определенные результаты»[1804]. Предложение Польского бюро Отдела культуры и пропаганды ЦК ВКП(б) «организовать работу среди бывших красноармейцев, командиров и политработников первого польского революционного полка и Западной дивизии» было отвергнуто Ворошиловым[1805]. В Москве, однако, не могли скрыть напряженного ожидания военных акций со стороны Польши, побуждавшего с доверием воспринимать панические донесения с западной границы. 19 марта Литвинов через польскую миссию направил МИД Польши запрос об обстоятельствах якобы происшедшего в Украинском военном округе инцидента. По сведениям военных, в ночь с 16 на 17 марта три польских аэроплана совершили полет над Правобережьем, что «вызывает несомненно крайне отрицательное впечатление и ненужные настроения среди населения Украины»[1806]. (Согласно польским разъяснениям, ничего подобного на деле не произошло)[1807].

Параллельно была развернута организационно-правовая проработка действий государственного аппарата на случай войны. 25 марта, вслед за союзным Совнаркомом и по его представлению, Президиум ЦИК СССР утвердил порядок установления территории театра военных действий. Наиболее вероятными считались сценарии нападения на Советский Союз с участием Польши и Румынии, при котором в театр военных действий включалась вся территория УССР и БССР, Ленинградская и Западная области РСФСР (а при участии в войне Финляндии, Эстонии и Латвии также Карелия и два округа Северного края)[1808].

В области дипломатии во второй декаде марта наметилось возвращение к поискам разрядки напряженности в отношениях с Польшей. Наряду с уступками Варшаве в области транзита, в НКИД и руководящих инстанциях подготавливались предложения о возобновлении переговоров о пакте ненападения между СССР и Польшей. Стабилизация положения в западных пограничных округах и сдержанная реакция польского правительства на зондажные выступления советской прессы привели к сохранению неопределенного положения в межгосударственных отношениях между Москвой и Варшавой на протяжении последующих полутора лет[1809].

5 апреля 1930 г.

10. – О процессе СВУ (тт. Любченко, Косиор).

а) Одобрить в основном предложение ЦК КП(б)У о приговоре по делу СВУ. Отклонить предложение о снижении приговора главным виновникам предложив приговор не снижать.

б) Поручить т. Любченко написать на основе имеющихся материалов и документов, используя показания самих подсудимых, выдержки из речей и пр.[,] несколько фельетонов (2–3) в которых осветить вопрос о «независимости Украины», о том, как ее продавали националисты Украины полякам и пр., с переводом этих фельетонов на иностранные языки.

Выписки посланы: т.т. Косиору Ст., Любченко.

Протокол № 122 (особый № 120) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.4.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 129.

П.П. Любченко являлся одним из общественных обвинителей на процессе по делу СВУ, открывшемся в Харькове 9 марта; государственное обвинение поддерживалось заместителем наркомюста и заместителем генпрокурора УССР Михайликом и др.

Предложение о снижении приговора могло быть связано с лояльным сотрудничеством подсудимых с государственным обвинением. В частности, поведение А. Никовского давало основания считать его провокатором ГПУ[1810].

В обвинительной речи прокурор Михайлик заявил, что за свои преступления подсудимые заслуживают применения к ним высшей меры социальной защиты – расстрела, однако, учитывая их раскаяние, сторона обвинения не настаивает на таком приговоре и оставляет последнее слово за судом[1811]. Суд постановил в отношении академика Ефремова, В. Чеховского, Никовского и Павлушкова заменить расстрел десятью годами заключения. Шестеро подсудимых были приговорены к 8 годам лишения свободы, трое – к 6 годам, десять – к 5, пятеро – к 3, один – к 2, остальные девять человек были осуждены условно[1812].

20 апреля 1930 г.

Решение Политбюро

46. – О ксендзах (т. Ягода).

Суда над ксендзами в данное время не устраивать. Оставить в заключении 15–20 человек, а остальных выслать.

Выписка послана: т. Ягоде.

Протокол № 124 (особый № 122) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 25.4.30. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 138.

На рубеже 1929–1930 гг. в ЦК ВКП(б) рассматривался и получил одобрение замысел организации показательного судебного процесса над служителями римско-католической церкви. Было намечено провести суд над ксендзами в Киеве, однако в начале февраля из-за неблагоприятной международной конъюнктуры высшее советское руководство решило его отложить «до более благоприятного момента»[1813]. Однако в действительности был проведен лишь один из намеченных показательных процессов («процесс СВУ»). Причины изменения предшествующего решения документально установить не удалось.

Решение о высылке части арестованных ксендзов могло быть принято как в силу общей озабоченности Москвы состоянием отношений с Польшей, так и под влиянием обращения президента Польской республики И. Мосцицкого. По его поручению 11 апреля 1930 г. заведующий Восточным отделом МИД Т. Голувко передал полпреду просьбу о предоставлении выезда за границу 63-х-летнему кс. Станиславу Пшымберелу, возглавлявшему приходы в Детском Селе и Святого Станислава в Ленинграде. Он был арестован в октябре 1929 г. по обвинению в устройстве религиозных собраний и передаче посылок священникам, «поселенным» на Соловецких островах[1814]. 13 апреля заведующий 1 Западным отделом НКИД распорядился «срочно запросить т. Артузова» по этому делу[1815].

При принятии решения об оставлении в заключении 15–20 священнослужителей ОГПУ и Политбюро, по-видимому, имели ввиду перспективу обмена арестованных в СССР ксендзов на политических заключенных, осужденных польскими судами (прежде всего, по делу белорусской «Громады»). Однако на протяжении 1930–1932 гг. «персональный обмен» неоднократно откладывался польской стороной и состоялся лишь в августе 1932 г. Около половины переданных Польше советских заключенных составляли ксендзы[1816].

25 апреля 1930 г.

47. – О КПЗУ и КПЗБ (т.т. Чубарь, Пятницкий).

Выдать в валюте из резервного фонда СНКома 45 тыс. рублей для КПЗУ и 15 тыс. рублей для КПЗБ.

Выписки посланы: т.т. Косиору, Гею, Брюханову, Пятницкому.

Протокол № 124 (особый № 122) заседания ЦК ВКП(б) от 25.4.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 138.

Это постановление вступало в противоречие с принятым в конце 1929 г. решениями о ликвидации секретных фондов союзных республик, в том числе Украинской[1817]. В результате сделанного для Харькова изъятия из общего правила, в 1930–1932 гг. ежегодно ЦК КП(б)У получал 45 тыс. американских долларов на деятельность КПЗУ[1818].

30 апреля 1930 г.

Решение Политбюро

32. – Заявление т. Чубаря (т. Чубарь).

Во изменение постановления ПБ от 20.IV. (пр. № 124, п. 47) ассигновать КПЗУ 45 тыс. долларов.

Выписки посланы: т.т. Косиору, Брюханову, Пятницкому.

Протокол № 125 (особый № 123) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.5.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 8. Л. 146.

30 июля 1930 г.

Решение Политбюро

16/36. – О десятилетии окончания польско-советской войны (т.т. Каганович, Постышев).

Поручить НКИД представить к заседанию Политбюро 5 августа свои предложения по этому вопросу.

Протокол № 3 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.8.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 791. Л. 9.

Содержание предложения бывшего Генерального секретаря ЦК КП(б)У Кагановича и будущего второго секретаря ЦК КП(б)У (фактически – наместника Москвы на Украине) Постышева, вероятно, состояло в открытии широкой пропагандистской кампании по консолидации «украинской общественности» вокруг задач борьбы с «польским империализмом» и «буржуазным национализмом». Будучи тесно связаны с Украиной по своей предшествующей работе, Каганович и Постышев поддерживали тесные связи с ее партийными кругами.

Ко времени обсуждения в Политбюро предложений Кагановича и Постышева прошло полтора месяца со дня десятой годовщины «освобождения» Киева от польских войск Польши. Поэтому в центре празднования неизбежно должно было оказаться «окончание советско-польской войны» (в отличие от проведенных пятью годами позже торжеств, кульминация которых пришлась на июнь (УССР) и июль (БССР). Во внешнеполитическом отношении пропагандистская кампания вокруг окончания войны 1920 г. почти неминуемо должна была вылиться в заявления о преходящем характере Рижского мира и основанного на нем территориально-политического урегулирования.

5 августа 1930 г.

6. – О праздновании 10-летия окончания польско-советской войны (ПБ от 30.VII.-30 г., пр. № 3, п. 16/30) (т.т. Стомоняков, Булин).

Ограничиться состоявшимся обменом мнений.

Протокол № 3 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.8.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 791. Л. 2.

Наряду с представителем НКИД докладчиком на заседании Политбюро (что предусматривалось принятым неделей ранее решением), на заседании Политбюро выступил заместитель Начальника ПУР РККА. Существо внесенных ими предложений установить не удалось. В заседании приняли участие члены ПБ Калинин, Куйбышев, Молотов, Рудзутак и кандидаты в члены ПБ – Микоян, Петровский и Сырцов. Председатель ВУЦИК Петровский оказался, таким образом, единственным представителем Украины, инициаторы обсуждения вопроса о 10-летии окончания польско-советской войны Каганович и Постышев в заседании 5 августа не участвовали.

Существо решения, вероятно, состояло в отказе от широкого празднования «освобождения Украины» летом 1920 г. и развертывания кампании, аналогичной той, которая была проведена в УССР вокруг процесса «СВУ».

15 октября 1930 г.

21. – Заявление т.т. Гея и Гололеда (ПБ от 10.Х.-30 г., пр. № 12, п. 6/8) (т.т. Постышев, Менжинский, Гей, Янсон).

Утвердить с поправками следующие предложения комиссии:

а) По окончании выборов в Польше опубликовать краткое сообщение об аресте в г. Минске контрреволюционной группы интеллигенции.

Окончательную редакцию сообщения поручить т. Постышеву.

б) Вопрос о направлении дела «СВБ» поставить на ПБ по окончании следствия.

в) Бывшего Наркомпроса БССР Балицкого и б. зам. Наркомзема Адамовича исключить из партии как чуждый элемент, в своей деятельности игравший на руку контрреволюционной организации «СВБ». Выслать Балицкого, Адамовича и Прищепова из Белоруссии.

г) Игнатовского (президента Белорусской Академии Наук) вывести из состава бюро ЦК и ЦК КП(б)Б., передав на рассмотрение ЦКК КП(б)Б вопрос о его поведении по отношению к участникам контрреволюционной организации и о связях с ними.

д) Дело Желуновича [sic] передать в ЦКК КП(б)Б.

е) Поручить бюро ЦК КП(б)Б добиться выступлений ряда б/п интеллигентов-националов с осуждением взглядов и деятельности арестованных по делу «СВБ».

ж) Откомандировать в распоряжение ЦК КП(б)Б т. Горина из Комакадемии и т.т. Лубяко и Климко из Темирязевской [sic] с. – хоз. академии.

з) Ввиду того, что в процессе следствия по делу «СВБ» выявились обстоятельства, дискредитирующие т. Василевича как руководящего партработника, – считать невозможным оставление т. Василевича на посту второго секретаря ЦК КП(б)Б и отозвать его в распоряжение ЦК ВКП(б).

и) Предрешить направление на руководящую партработу в Белоруссии т. Шеранговича [sic] после подыскания соответствующей замены.

Выписки посланы: т.т. Гею, Постышеву.

Протокол № 12 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 15.10.1930. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 9. Л. 47.

Выяснить, когда была создана комиссия Политбюро по заявлению первого секретаря КП(б)Б К.В. Гея и председателя СНК БССР Н.М. Голодеда, как и само содержание заявления, не удалось.

Решение Политбюро знаменовало завершение решающей фазы борьбы с «правым» и «национал-демократическим» уклоном в коммунистических и общественных кругах Белоруссии. Поначалу критика сталинского руководства сосредоточилась на деятельности наркома земледелия БССР Д.Ф. Прищепова, обвиненного в некритическом использовании «разработанных буржуазными профессорами» норм землепользования, немарксистской оценке форм землеустройства и поддержке тезиса о социальной однородности белорусского крестьянства. В марте 1929 г. Прищепов был снят со своего поста, в наркомате земледелия был произведен «перебор» кадров. Поначалу переведенный на должность первого заместителя председателя Государственной плановой комиссии и члена ЭКОСО БССР, Прищепов в сентябре 1929 г. был снят с работы и исключен из партии.

Для «обследования проведения национальной политики» в республику была направлена комиссия ЦКК ВКП(б) под руководством В.П. Затонского. В ее итоговом докладе на Минском партактиве (июнь 1929 г.) писатель Д.Ф. Жилунович, президент Академии наук БССР В.М. Игнатовский и бывший нарком просвещения БССР А.В. Балицкий были обвинены в национал-демократизме и поддержке хуторского землепользования. Состоявшееся в августе 1929 г. в Минске совещание коммунистов-аграрников обрушилось на работу Наркомзема Белоруссии, якобы проводившего «оппортунистическую линию на укрепление кулака»[1819]. Совещание не забыло упомянуть о «засоренности» кадрового состава Белорусской Академии Наук и входящих в ее состав институтов. Осенью была предпринята широкомасштабная чистка аппарата наркомата просвещения; сотрудники, оценившие ее как «судилище», были обвинены во все том же национал-демократизме. Это обвинение было распространено на многих деятелей белорусской культуры, включая писателей Д. Жилуновича и М. Зарецкого (группа «Полымя»).

Борьба с «национал-демократами» и «покровителями кулаков» увенчалась «делом» «Союза вызвалення Беларусi» («СВБ»), к которому были причислены бывшие руководители наркомата земледелия, литераторы, работники просвещения и др. (в общей сложности около ста человек). Руководящую роль в «СВБ» первоначально отводилась Янке Купале, а после его попытки самоубийства – руководителю Академии наук В.М. Игнатовскому. Находясь в тюрьме, зимой 1930–1931 гг. президент БелАН покончил с собой. Другую трудность для минского руководства представляло определение роли бывших членов номенклатуры в этом, направленном против национальной интеллигенции «деле». В конечном счете было решено воздержаться от слишком тесной увязки Д.Ф. Прищепова, А.В. Балицкого и А.Ф. Адамовича (они стали упоминаться в связи с делом СВБ лишь с середины 1930 г.) с «националами» из сферы культуры. «Преступления» бывших наркомов были выделены в особое делопроизводство, им были вынесены наиболее суровые приговоры, тогда как деятели культуры в подавляющем большинстве подверглись высылке[1820].

Второй секретарь ЦК КП(б)Б И.А. Василевич пытался выгородить себя, выступая с резкой критикой национал-демократов (1 апреля 1930 г. на Минском партактиве он назвал их представителями наиболее опасного. шовинизма, базой для которого является не только белорусское кулачество, но и буржуазия и национал-фашизм Западной Белоруссии). Переведенный в конце 1930 г. в Москву, Василевич вскоре был брошен на низовую работу на Дальнем Востоке.

Предписанной Политбюро публикации об аресте в Минске «контрреволюционной группы интеллигенции» по окончании выборов в польский сейм (16 ноября 1930 г.) в центральной прессе не появилось. Можно предположить, что причиной этого стал проводившийся в то время процесс «Промпартии», вызвавший сильный международный резонанс.

Год спустя Горин, откомандированный Политбюро в БССР и в 30 лет ставший президентом БелАН, в беседе с польским вице-консулом уверенно заявлял, что «партийные органы не считаются с возможностью возобновления белорусского национального движения, поскольку это движение уже изжило себя, не обладая поддержкой в широких массах населения. Национальная политика коммунистической партии, напротив, завоевывает в БССР все больше сторонников. Нацдемовское движение было разбито прежде всего на идеологическом фронте и теперь могут случаться только мелкие спорадические «взбрыкивания» белорусского шовинизма»[1821].

10 января 1931 г.

Решение Политбюро

5/7. – Вопрос т. Чубаря.

Утвердить годовую смету на закордонную работу УССР в размере 45 тыс. долларов.

Выписки посланы: тт. Чубарю, Гринько.

Протокол № 23 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 15.1.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 9. Л. 116.

15 января 1931 г.

3. – О С.В.Б. (ПБ от 15.Х.-30 г., пр. № 12. п. 21-б) (т.т. Гей, Менжинский).

Согласиться с предложениями белорусов по делу СВБ.

Выписки посланы: т.т. Гею, Менжинскому.

Протокол № 23 заседания Политбюро ЦК ВКП(Б) от 15.1.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 9. Л. 116.

«Предложения белорусов» неизвестны. Можно, однако, предположить, что они касались ужесточения наказания для проходивших по делу СВБ. Если в октябре 1930 г. Политбюро утвердило предложение о высылке Балицкого, Адамовича и Прищепова из Белоруссии[1822], то постановлением коллегии ОГПУ по БССР от 18 марта 1931 г. они были осуждены на десять лет (тогдашний максимальный срок) заключения. Из остальных подсудимых семьдесят семь были высланы в Сибирь и Казахстан сроком на 5 лет, девять – «сосланы» на 5 лет в лагеря[1823].

25 апреля 1931 г.

Опросом членов Политбюро

60/81[?]. – О покупке в Финляндии типографии для Карелии (т. Постышев).

Удовлетворить просьбу Карельского обкома ВКП(б) о покупке в Финляндии типографии.

Выписки посланы: т. Розенгольцу, Каробкому.

Протокол № 35 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 5.5.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 10. Л. 18.

С конца 20-х гг. в Карелии и Ленинградской области стал подготавливаться перевод системы образования в карельских селениях на финский язык, что требовало издания в сжатые сроки соответствующей учебной литературы.

Вероятно, именно потребность в увеличении издательских мощностей и обусловила необходимость приобретения типографии. Возможно, это обращение было обусловлено и желанием властей Карелии, воспрепятствовать попыткам некоторых представителей карельской интеллигенции противопоставить политике «финнизации» расширение сферы применения карельского языка.

Именно весной 1931 г. эта «языковая проблема» приобрела дополнительную политическую остроту. В апреле 1931 г. Президиум Совета Национальностей Союзного ЦИК поручил руководству автономной республики приступить к работе по созданию карельского литературного языка и переводу на него всей культурной работы. Петрозаводское руководство выступило с резкими возражениями против указаний ЦИК СССР и к концу года добилось от центральных партийных инстанций отмены решения Президиума Совета Национальностей[1824].

20 июня 1931 г.

Решение Политбюро

21/40. – О Западной Белоруссии (ПБ от 10.V.-31 г., пр. № 37, п. 23/36).

Вопрос снять.

Протокол № 44 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 20.6.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 831. Л. 4.

Вопрос «О Западной Белоруссии» в мае 1931 г. дважды ставился в повестку дня Политбюро. 10 и 20 мая «решениями ПБ» он «откладывался»[1825]. Инициатора возбуждения вопроса и его существо установить не удалось. Возможно, оно было связано с подготовкой V пленума ЦК КПЗБ (июнь 1931 г.) либо с процессом по делу «Трудовой крестьянской партии» (30 мая и 6 июня 1931 г. Коллегия ОГПУ по БССР выносила постановления по этому делу).

20 июня 1931 г.

Решение Политбюро

10/19. – Просьба 77 крестьянских семейств из Польши о переселении в СССР (т.т. Стомоняков, Крестинский).

Ввиду того, что момент сева упущен – отложить вопрос на год.

Выписки посланы: т. Крестинскому.

Протокол № 44 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 20.6.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 10. Л. 91.

24 декабря 1930 г. в полпредство СССР в Варшаве обратились два ходока из украинских деревень Ганны и Саювки (Холмское воеводство, Влодавский уезд). От имени девяти крестьянских семей они заявили о желании принять советское гражданство и выехать «в одну из малонаселенных местностей СССР». Вслед за этим в полпредство поступило заявление, подписанное представителями 77 семей, желающих переселиться в Советский Союз и вести коллективное хозяйство. В руководстве НКИД сразу усмотрели в обращении польских граждан богатые политико-пропагандистские возможности и запросили наркомат земледелия о его отношении к этому обращению[1826]. Наркомзем (по-видимому, с большим запозданием) сообщил о готовности выделить переселенцам земельный фонд в Сибири, Казахстане или европейской части СССР, на котором при условии субсидии в 150–160 тыс. рублей могло быть организовано зерновое хозяйство с животноводческим уклоном.

В начале июня 1931 г. Б.С. Стомоняков от имени Коллегии НКИД обратился в Политбюро с предложением «удовлетворить просьбу 77 крестьянских семей» о переселении в Советский Союз, выделить НКЗему 150 тыс. рублей и поручить ему выделить земли и организовать переселение и устройство крестьян из Польши[1827]. «Целесообразность» этой акции в записке НКИД мотивировалась следующим образом: «Как известно, с весны 1930 г. пилсудчики повели усиленную пропаганду и агитацию в Польше в связи с нашей коллективизацией, используя при этом имевшие место нелегальные переходы через границу кулацких семейств из СССР в Польшу. Целью этой пропаганды и агитации было спекулировать на классовых интересах зажиточного крестьянства в Польше, вызвать недоверие и враждебное отношение к СССР и тем самым усилить психологическую подготовку войны с СССР в Польше. В связи со всем этим Коллегия НКИД считала бы очень полезным переселение некоторого количества крестьян из разных частей Польши и организации из них хотя бы одного хорошего, по возможности, образцового, колхоза. Если бы крестьяне из Польши получили хорошую землю, хорошо устроились и стали бы писать в Польшу о том, что им в Советском Союзе живется много лучше, чем жилось в Польше, – это не только нанесло бы сокрушительный удар упомянутой агитации пилсудчиков, но и независимо от этого внесло бы разложение среди находящегося под влиянием польских буржуазных партий и церкви крестьянства и имело бы для нас большое положительное значение, как в условиях мира, так и на случай возможных осложнений с Польшей»[1828].

Непосредственный смысл решения Политбюро указывает, что этот политический замысел разбился о неповоротливость советской государственной машины. Для того, чтобы обращение инициаторов переселения дошло до Кремля, потребовалось почти полгода и «момент сева» оказался «упущен». Возможно, однако, что руководители Политбюро прибегли к этому аргументу для того, чтобы не обнаруживать своих сомнений относительно полезности переселенческой акции по существу. Летом 1931 г., по мере того как продвигались политические и торговые переговоры с Францией, Москва стала проявлять беспокойство по поводу возможности обострения публичной полемики между СССР и Польшей[1829]. Двукратное рассмотрение в комиссиях Политбюро представленного НКИД проекта ответа на польскую ноту от 30 марта 1931 г. также косвенно свидетельствует о несовпадениях в подходе внешнеполитического ведомства и руководителей ЦК ВКП(б) к тактике пропагандистской войны с Польшей[1830].

В последующем Политбюро не возвращалось к рассмотрению просьбы «77 крестьянских семейств из Польши». Сохранилось ли у них желание переселиться в СССР и как сложились их судьбы, неизвестно.

30 августа 1931 г.

Решение Политбюро

18/25. – О перебежчиках (т. Акулов).

а) Принять предложение ОГПУ о создании проверочного пункта (карантин) для проверки перебежчиков с тем, чтобы всех проверенных направлять на работу по специальности в соответствующие районы СССР. Предложить СНК отпустить необходимые для этого средства.

б) Поручить ОГПУ определить соответствующий режим для подозрительных лиц из состава перебежчиков.

в) Согласиться с предложением ИККИ о развитии соответствующей агитации за возвращение на родину для революционной борьбы, в первую очередь коммунистов и комсомольцев. Поручить партийным организациям соответствующих районов вести среди перебежчиков агитационно-разъяснительную работу.

г) Не запрещать освещение этого вопроса в белорусской и украинской печати, не раздувая его в политическую кампанию.

Выписки посланы: т.т. Менжинскому – все, Косиору, Гею – все (шифром), Керженцеву – «а», Мануильскому «в», Кирову «в» (шифром).

Протокол № 59 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 30.8.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 10. Л. 177.

В начале 30-х гг., под влиянием ударов мирового хозяйственного кризиса и сообщений о растущих потребностях СССР в рабочих руках, значительно возросло число «перебежчиков» (главным образом, крестьян из Польши и Финляндии), нелегально переходивших советскую границу в надежде на получение работы и средств к существованию. В 1930 г. финляндско-советскую границу нелегально пересекли 1174 человека, в 1931 г. – 2488, в 1932 г. число перебежчиков достигло 7207 человек. Всего в 1930–1934 гг. в СССР перешло от 12 до 15 тыс. финнов[1831].

Непосредственным толчком к принятию Политбюро рассматриваемого постановления явились события конца августа 1931 г., когда крестьяне восточных воеводств Польши стали «массами» переходить польско-советскую границу[1832]. Первое сообщение на эту тему появилось на страницах «Правды» 23 августа[1833]. Спустя неделю, в тот же день, когда было принято рассматриваемое решение Политбюро, «Правда» опубликовала новый материал[1834]. На этот раз в числе участников «массовых переходов» советско-польской границы были названы крестьяне и безработные. Комментируя это сообщение, заместитель министра иностранных дел Ю. Бек объяснял переход батраков на территорию СССР обещаниями «советских агентов» обеспечить их работой. По его утверждению, советская сторона сильно преувеличивала число перебежчиков; оно, якобы, составляло несколько десятков человек, и «столько же перешло недавно в Польшу, спасаясь от большевистской тирании»[1835].

Проверочный пункт (карантин) для перебежчиков ОГПУ разместило на территории закрытого Саровского монастыря. Помимо поляков (составлявших подавляющее число его новых обитателей) и финнов, в нем содержались незначительное число эстонцев, литовцев, латышей. Прошедшие проверку отправлялись, как правило, на стройки и лесозаготовки в восточной части СССР; согласно сообщению НКИД в варшавское полпредство, прибывшие в августе-сентябре 1931 г. перебежчики из Польши были направлены в колхозы и совхозы[1836], тогда как многие финские перебежчики направлялись обычно на стройки Северо-Запада (Свирьстрой, Невская Дубровка, Кондопожский комбинат, строительство административного здания ОГПУ в Ленинграде («Большой дом») и др.), а также на лесозаготовки[1837]. Сведений об участии в подготовке этого решения Политбюро каких-либо органов (кроме ОГПУ СССР и ИККИ), а также Сталина и Молотова собрать не удалось.

Неясно также, было ли связано решение воздержаться от эксплуатации в пропагандистских целях фактов массового перехода польско-советской границы исключительно с приведенными в тексте резолюции соображениями, или же оно принималось с учетом начинавшейся в высшем руководстве страны дискуссии об отношении к польской инициативе заключения с СССР пакта о ненападении, иными аспектами взаимоотношений с Францией и Польшей. В целом советские власти не только не поощряли попыток нелегального перехода в СССР, но и считали полезным распространение сведений о тяжелой участи перебежчиков в СССР (значительная часть перешедших границу пыталась позднее нелегально вернуться на родину, некоторым это удавалось). Член Коллегии НКИД выражал надежду, что принятые в начале 30-х гг. дополнительные меры ослабят приток безработных, отчаявшихся людей в Советский Союз: «Несомненно, широко известный в Финляндии факт, что значительное количество прежних перебежчиков заключено у нас в концентрационные лагери, отобьет, конечно, у многих охоту нелегально переходить через нашу границу»[1838].

28 января 1932 г.

19. – Вопросы ОГПУ (ПБ от 23.1.-32 г., пр. № 85, п. 14) (т. Акулов).

[…]

в) «Украинский Народный Центр» судить как контр-революционную организацию, выше 6 лет не давать, несколько человек, в том числе Грушевского, а также и коммунистов, освободить от приговора.

Протокол № 86 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) – от 28.1.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 11. Л. 161.

«Дело» «Украинского Народного Центра» было инициировано ОГПУ в 1931 г. В ходе следствия был арестован классик украинской исторической науки М. Грушевский, в 1924 г. вернувшийся в СССР и избранный действительным членом ВУАН и АН СССР. Первоначально предполагалось превратить Грушевского в одного из главных обвиняемых, однако, в том же 1931 г. он был выпущен из-под стражи, хотя «дело» прекращено не было. Уникальная формулировка Политбюро («освободить от приговора») указывает, что осуждение Грушевского перестало рассматриваться как политически целесообразное.

В августе 1933 г. академик Грушевский направил на имя В.В. Куйбышева письмо с просьбой о прекращении преследования его ближайших сотрудников и родственников и его самого. Пересылая это письмо члену Политбюро, Ломов прибег к политической аргументации, чтобы доказать желательность благосклонного отношения к излагавшейся в нем просьбе. «Я считаю, что при гитлеровской ставке на Украину, – писал он, – нам нужно некоторые имена в национально-украинск[ом] движении держать наготове. Грушевский – крупное имя. Вряд ли его стоит окончательно забивать в землю, он, безусловно, пригодиться в нужную минуту»[1839]. Вероятно, эти соображения были учтены политическим руководством СССР, поскольку в том же месяце «дело» Грушевского было закрыто.

Другие поставленные перед Политбюро 23 и 28 января «вопросы ОГПУ» относились к процессу «Трудовой крестьянской партии».

16 марта 1932 г.

Опросом членов Политбюро

80/49. – Вопрос т. Чубаря.

Утвердить годовую смету на закордонную работу УССР в размере 45 тыс. долларов.

Выписки посланы: т.т. Чубарю, Гринько.

Протокол № 92 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 16.3.1931. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 12. Л. 6.

1 апреля 1932 г.

25. – О беженцах (т.т. Молотов, Акулов, Литвинов).

Поручить т.т. Крестинскому и Акулову дать в «Известиях» статейку в духе состоявшегося обмена мнений.

Выписки посланы: т. Крестинскому, т. Акулову.

Протокол № 94 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 1.4.1932. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 12. Л. 35.

Насколько удалось установить, инициатива проведения газетной кампании против Румынии принадлежала уроженцу Бессарабии, опытному журналисту и аналитику Д.Г. Штерну, в начале 1932 г. ставшему заведующим 2-м Западным отделом НКИД СССР. Его предложения были изложены в докладной записке Крестинскому, которую тот, в общем, солидаризировавшись с мнением своего протеже, направил Генеральному секретарю ЦК ВКП(б)[1840]. В записке Штерна указывалось на поднявшуюся с начала марта волну сообщений в румынской печати о массовом бегстве молдавских и украинских крестьян на правый берег Днестра и расстреле советскими пограничниками сотен таких перебежчиков. Штерн предлагал дать резкий отпор этим утверждениям и ввести в советский пропагандистский оборот факты перехода румынских подданных в АМССР, число которых с января 1932 г. значительно возросло.

Причины, по которым Политбюро вместо первого заместителя наркома по иностранным делам заслушало трех докладчиков, и в чем состояла позиция каждого из них, выяснить не удалось. Непосредственное участие Литвинова в рассмотрении этого вопроса могло быть вызвано тем, что он затрагивал советскую тактическую линию в отношении дальнейших переговоров с Румынией о пакте ненападения[1841], которые находились под личным контролем наркома. Столь же объяснимо привлечение к делу «о беженцах» заместителя председателя ОГПУ Акулова, тогда как роль Председателя СНК СССР в качестве первого докладчика не поддается определению. Возможно, столь развернутое рассмотрение в Политбюро вопроса, которому внесший его в ЦК Крестинский не придавал существенного значения, было вызвано его комплексностью и разногласиями, выявившимися при предварительном обсуждении.

Принятое решение несло на себе отпечаток компромисса: в результате «обмена мнениями» предложения Крестинского-Штерна о серьезном пропагандистском отпоре румынам свелись в публикации «статейки». Основной акцент в ней был сделан на подрывной деятельности румынских специальных служб в Молдавской советской автономии. «Новая бешеная кампания клеветы» изображалась как заключительная часть операции разведывательного отделения румынского генштаба и сигуранцы, перебросивших через Днестр «десятки агентов-провокаторов, которые провели вербовочную работу среди кулацких элементов АМ ССР». В частности, «в Олонештском лесу была организована небольшая группа, составленная из кулаков, завербованных в 3 румынских селах, причем сопровождавшие перебежчиков румынские агенты стреляли в советских пограничников, пытавшихся задержать перебегавших кулаков». Таким образом, выступление «Известий» косвенно подтверждало некоторые факты опровергаемых «днестровских ужасов» – бегство в Румынию групп крестьян и стрельба по ним погранохраны ОГПУ. О беженцах из Бессарабии на территорию СССР упоминалось лишь вскользь[1842]. Эта «статейка», как и предписывалось Политбюро, оказалась изолированным выступлением на тему беженцев: «Правда» ограничилась глухим упоминанием о «гнуснейших вымыслах о советской Молдавии», а «Известия» развивали тезис о бедственном положении румынских крестьян[1843].

1 июля 1932 г.

5. – Об украинских академиках (т. Постышев).

а) Не прекращать выплату пособия в валюте 4-м украинским академикам, живущим в Западной Украине.

б) Поручить Валютной комиссии окончательно определить сумму ассигнований в пределах 5.000 рублей.

Выписки посланы: т. Рудзутаку, т. Косиору Ст. – шифром.

Протокол № 106 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 1.7.1932. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 13. Л. 1.

1 июля 1932 г.

6. – О помощи голодающему населению Закарпатской Украины.

Снять вопрос.

Протокол № 106 заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 1.7.1932. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 3. Д. 891. Л. 2.

29 июня 1934 г.

Опросом членов Политбюро

41/23. – О переселении в СССР.

Предложить НКИД отклонить ходатайство племени лемков о переселении в СССР.

Выписка послана: т. Крестинскому.

Протокол № 10 (особый) заседания Политбюро ЦК ВКП(б) от 1.7.1934. – РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 162. Д. 16. Л. 110.

В архиве НКИД сохранился оригинал направленного в варшавское полпредство ходатайства о переселении в СССР с подписями свыше ста крестьян-лемков[1844]. Предложения НКИД по этому поводу и мотивы решения Политбюро установить не удалось.

Лемки – немногочисленная этническая группа, близкая к украинцам, проживавшая на территории между реками Сан и Попрад и к западу от р. Уж (склоны Низких Бескид). В 30-е гг. лемки занимались почти исключительно сельским хозяйством и сохраняли некоторые архаичные черты хозяйства и быта. По соглашению между СНК УССР и польским Временным правительством от 9 сентября 1945 г. лемки (около 25 тыс. человек) были насильственно перемещены в Советский Союз и расселены в равнинных районах Львовской и Николаевской областей[1845].