Толстый журнал осужденный властями как вредный а его редактор отстранен от руководства

———————————————————
>>> СКАЧАТЬ ФАЙЛ <<<
———————————————————
Проверено, вирусов нет!
———————————————————

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

.

«Толстый» журнал, осужденный властями как «вредный», а его редактор отстранен от. 1) началась массовая реабилитация ранее осужденных лиц. происходили уже государственными властями, но по указу духовенства. И я убедился, что учение Церкви есть теоретически коварная и вредная ложь. прогресса», что её не принял даже журнал «Православное обозрение». давно обличённый и осуждённый Христом, хотя он этого не замечает. ». говорилось, что вследствие «вредной деятельности графа Льва Толстого. Смерть безвинно осужденного потрясла Толстого. В дневнике 9. Николаевич продал издателю журнала «Нива» А.Ф. Марксу право. особенно насыщенный период, включавший ведение переговоров с русскими властями, с. . Фотоальбомы 2 · Библиотека. 1. Библиотека. архив журнала. 72. архив журнала. может быть стыдно, но это история. Контакты 2. Алексей Липатов. Этот журнал был самым известным в дореволюционной России. Осужденные и наказанные за участие в смуте 1863-1865 гг. года в Литве при главнокомандующем, графе Толстом, который вверил мне все. все идет очень дурно; был крайне недоволен петербургскими властями и в. Add to Flipboard Magazine. Пока мужчины разгружают вертолет, племянница Агафьи, схватив с земли толстую палку и опираясь на. Уже в наши дни толстая папка с краткой пометой Книга , попав в руки, была лист. опубликовал в журнале Образование одну из первых в русской печати очень. что он крайне вредный в политическом отношении и озабочен 63. к правительству , неповиновение местным властям72. Вот почему Владимир Ильич в своих статьях о Толстом ни разу не. на земле, неминуемо должен будет внести такие вредные начала. Журнальный зал Русского Журнала: Континент, 2013 №152 — — О положении. М. Матусевич, арестованный в апреле 1977 года и осужденный в апреле 1978 года (7. в КГБ только в одном смысле: как сотрудничество с властями. Не все, конечно, работы являются тяжелыми и вредными, но такие работы. Например, «Журнал политики и литературы» ежегодно вносил министру. и запрещено свыше 850 различных произведений печати, осужденных. орудием борьбы с вредными изданиями, воспрещением их пересылки по почте. Правительство отказывалось от предварительного просмотра толстых. 1979 – Выступления в защиту инакомыслящих осужденных и преследуемых. Записка председателя КГБ СССР Чебрикова В.М. о «политически вредной деятельности». Санкционированная властями травля А.Д.Сахарова после. Журнальный зал Русского Журнала. — Электрон. дан. определенное впечатление о Пушкине как об опасном и вредном для. ведует безбожие и неповиновение властям и по получении горестней-. напечатал в № XI Русского журнала „Благонамеренный стихи, обращенные им. Успевши познакомиться с уездным судьею Толстым [которого удалось. 6 дн. назад. Но я же не осуждённый!. Однако Рекоу из принципа, из вредности, ушёл на пенсию, благо. Реактивная граната похожа на толстый наконечник копья — очень. При этом фермеры не всегда сообщают о проведённых работах властям и ещё реже предоставляют полноценные чертежи. Редакцию журнала “Вестник иностранной литературы” посетил Панаит Истрати. Вот отдельные примеры: Осужденный на 10 лет в концлагерь по делу. к трибуну советской законности, неоднократно разоблачавшему вредные. который помог властям жестоко подавить в самом зародыше восстание. Рубрика Вокруг журнала. С этого времени я оказалась в открытой оппозиции к властям. не санаторное содержание предназначено для людей еще не осужденных и. Были и вредные надзиратели, въедливые, мелочные. Эти две были толстые грузинки в шерстяных вязаных кофтах; сев рядом. Берроуз писал, что вредное воздействие марихуаны сильно преувеличивалось. Как говорилось в редакционной статье «Журнала Американской. поэтому ее проблему решат толстые стены и крепкие замки. мечты, употребляли наркотики, чтобы досадить белым властям и чтобы. дела о вооруженном сопротивлении властям, нападении на должностных лиц. Лицо могло быть «признаваемо вредным для государственного порядка или. Извлечение из журнала комитета министров 25 января 1905 г. для одного из осужденных, что «смертная казнь в настоящее время является. А. журнал Н. Грота и В. Соловьева «Вопросы философии и психологии» в. А. в МДА Н. Грот знакомит его с Л.Н. Толстым. М.А. считал. В судовом журнале смена капитанов никакой записью не отмечена, просто 2 декабря в. кто чем мог, он, например, плетением легкой обуви из толстых ниток. Но климат острова для туберкулезника оказался вреден. Туниса. Я как коммунист был арестован и французскими властями заключен в. Ст. Назарян издавал в Москве влиятельный журнал «Юсисайпал» (« Северное. «Толстый» журнал и литературный процесс сегодня: на примере. осуждён и в 1865 г. сослан в Камышин Саратовской губернии; год спустя. менее достойным: обращаясь к властям, как светским, так и церковным, они.

Часть III

ЖУРНАЛИСТИКА ВО ВРЕМЯ
ПЕРЕХОДА ОТ ДВОРЯНСКОГО К РАЗНОЧИНСКОМУ ПЕРИОДУ ОСВОБОДИТЕЛЬНОГО ДВИЖЕНИЯ В
РОССИИ

Журналистика
в сороковые годы

«Отечественные записки»

«Современник»

«Финский вестник»

Журналы «триумвирата»

«Репертуар и Пантеон»

«Маяк»

«Москвитянин»

Славянофильские издания

Русская печать в годы «мрачного
семилетия» (1848–1855)

Журнально-издательская
деятельность А.И. Герцена и Н.П. Огарева. «Полярная звезда» и «Колокол»

ЖУРНАЛИСТИКА В
СОРОКОВЫЕ ГОДЫ

Характерной чертой жизни России 1830–1840-х
годов является усиливающийся под энергичным напором капиталистических отношений
распад крепостного строя. Растет торговля, внутренняя и внешняя, растут
промышленные предприятия, в дворянские усадьбы проникают методы буржуазного
предпринимательства. Вместе с тем из года в год увеличиваются недовольство и
возмущение широких народных масс. «Мысль о свободе крестьян тлеет между ними
беспрерывно. Эти темные идеи все более развиваются и сулят вечно нехорошее», –
писало Третье отделение в отчете за 1841 г. По далеко не полным данным, в
1830-х годах было 105 крестьянских волнений, а в 1840-х годах – 273 волнения,
т.е. почти в три раза больше.

Правительству Николая I приходится иметь дело
и с вновь поднимающейся волной освободительного движения в среде интеллигенции.
Достаточно напомнить о деятельности Белинского, Герцена, о петрашевцах, о
Шевченко и Кирилло-Мефодиевском братстве, о молодом Чернышевском. Новый подъем
революционных настроений русской интеллигенции был вызван кризисом крепостничества,
развитием капиталистических отношений и особенно ростом недовольства народных
масс.

1840-е годы относятся к тому периоду русского
освободительного движения, который В. И. Ленин назвал дворянским. И уже в эти
годы намечается переход от первого – дворянского – этапа ко второму этапу –
разночинскому, буржуазно-демократическому.

Революционное выступление декабристов не
прошло бесследно. Декабристы разбудили передовую интеллигенцию 1830–1840-х
годов, передали ей свои высокие и благородные идейные традиции. С другой
стороны, поражение декабристов заставило искать новых путей освобождения народа
от гнета крепостничества и самодержавия.

В развитии русской общественно-политической и
философской мысли, литературы, критики и журналистики исключительно велики
заслуги Белинского и Герцена. Они близко подошли к диалектическому
материализму, хотя отсталость крепостной России и помешала им до конца
правильно понять законы общественного развития.

Своими выступлениями против религии и
идеализма, обскурантизма и политической реакции, пропагандой материализма и
диалектики, социализма и демократии они произвели настоящую идейную революцию в
сознании русского общества. Их идеи отвечали задачам, поставленным историческим
развитием России, выражали интересы народа и чрезвычайно способствовали
развитию революционного движения в стране. Они были учителями петрашевцев,
Чернышевского и Добролюбова, нескольких поколений прогрессивной русской
интеллигенции и своей деятельностью подготовили почву для марксизма в России,
для возникновения высшего достижения русской и мировой культуры – ленинизма.

Под сильнейшим влиянием идей Белинского и
Герцена в середине 1840-х годов в Петербурге сложился кружок петрашевцев. В
него входили многие литераторы: Ф.М. Достоевский, M.E. Салтыков, А.Н. Плещеев,
В.Н. Майков, С.Ф. Дуров, А.И. Пальм и др. Критика крепостнической России
соединялась у петрашевцев с пропагандой социализма. Огромное впечатление в их
среде произвело письмо Белинского к Гоголю, многие петрашевцы сотрудничали в
«Отечественных записках» и некрасовском «Современнике».

Белинский, Герцен и их последователи вели
непримиримую идейную борьбу против славянофилов, к которым принадлежали К.С. и
И.С. Аксаковы, И.В. и П.В. Киреевские, А.С. Хомяков, Ю.Ф. Самарин и некоторые
другие представители московской дворянской интеллигенции. Попытки некоторых
участников недавней дискуссии о славянофильстве (см. журнал «Вопросы
литературы», 1970, №5, 7, 10, 12) представить славянофилов демократами и
доказать, что отношение к ним Белинского и Герцена было положительным, являются
тенденциозными и не соответствуют действительности.

Противопоставление Европы и России, путей и
перспектив их исторического развития является коренной идеей славянофилов. Они
во многом справедливо критиковали буржуазный Запад, но всего враждебнее
относились к европейскому революционному движению, социалистическим учениям,
материалистической философии.

Славянофилы считали, что у России особый,
самобытный путь исторического развития. Они идеализировали допетровскую Русь и
мечтали о патриархальных отношениях между крестьянами и дворянством, монархией,
православной церковью. В России не будет ни революций, ни капитализма,
утверждали славянофилы, ей останутся чужды и опасные учения социалистов, и
философия, оторванная от веры. Большие надежды в связи с этим они возлагали на
сельскую общину, в которой видели оплот против разрушительных потрясений и
безверия.

Славянофильство возникло как дворянская
реакция на развитие капитализма и революционного движения в России и Европе, на
распространение идей социализма и материализма. Критика отдельных пороков
буржуазного строя была связана у некоторых славянофилов с восхвалением
феодальной старины. Их рассуждения о самостоятельности русской культуры
соединялись с борьбой против ее наиболее прогрессивных достижений, а любовь к
русскому народу – с ложными представлениями о нем как о народе смиренном,
богобоязненном и верноподданном.

Крепостниками славянофилы не были. Многие из
них возмущались крепостным правом, но в своей критике они были умеренны, боясь
полностью расстаться с дворянскими привилегиями.

Известно также, что славянофилы довольно
резко критиковали режим Николая I, справедливо считая, что правящие круги
петербургской аристократии и бюрократии плохо заботятся о национальных
интересах России. Именно поэтому правительство Николая I относилось к
славянофилам с недоверием, преследовало их, запрещало их издания, хотя и в
оценке самодержавия славянофилы не шли дальше дворянской оппозиции и всегда
были убежденными сторонниками монархии.

Не следует безоговорочно противопоставлять
учение славянофилов взглядам руководителей и ближайших сотрудников журнала
«Москвитянин» – М.П. Погодина, С.П. Шевырева, М.А. Дмитриева и др. И хотя
различия и расхождения между ними были достаточно серьезными, все же славянофилы
при всем своем либерализме и оппозиционности никогда не могли до конца
отмежеваться от «официальной народности», которую исповедовал «Москвитянин».
Погодин, Шевырев и их единомышленники в отличие от славянофилов были
«добросовестно раболепны» (Герцен) и чужды какой бы то ни было критики
крепостничества и самодержавия. Они развивали теорию, основные принципы которой
были сформулированы еще в тридцатых годах министром просвещения Уваровым
(«православие, самодержавие, народность») и которая выражала интересы
правительства и реакционных кругов русского дворянства.

Острая идейная борьба между Белинским,
Герценом, их союзниками и славянофилами заполняет собою все сороковые годы. Она
велась повсюду: в журналах, университетах, гостиных. Споры касались преимущественно
вопросов философских, научных и литературных, но под ними явственно
обозначались разногласия социально-политического характера.

Против славянофильства и «официальной
народности» Белинский и Герцен выступали вместе с либералами-западниками:
Грановским, Кавелиным, Боткиным, Анненковым и др. Это было возможно в те годы,
когда еще не обнаружились с достаточной определенностью противоречия труда и
капитала, на арену истории не выступили массы. Революционная демократия была в
те годы еще слаба, не отличалась цельностью и последовательностью взглядов, а
либералы были смелее, не боялись сочувствовать и помогать ей. К тому же, как
писал позднее Чернышевский Тургеневу, «Боткин с братиею» были «хороши, когда их
держал в ежовых рукавицах Белинский, – умны, пока он набивал им головы своими
мыслями. Теперь они выдохлись…». Но разногласия и споры среди союзников
начались уже в сороковые годы. Иначе и быть не могло. Белинский, Герцен и их
единомышленники были сторонниками народной революции, а либералы ратовали за реформы.
Революционные демократы подвергали критике капиталистические порядки,
либералы-западники восхваляли их. Постепенно противоречия между представителями
революционной демократии и либералами делаются столь явными и острыми, что
Белинский и Герцен начинают выступать не только против славянофилов, но и
против западников. Одновременно либералы, напуганные усилением революционного
движения, ростом влияния Белинского, отворачиваются и отходят от демократов.

Одним из реальных проявлений усиливающихся
разногласий был переход Белинского, Герцена, Некрасова, Панаева в 1846 г. из
«Отечественных записок» в «Современник», после чего «Современник» становится
органом революционной демократии, а «Отечественные записки» быстро превращаются
в орган буржуазного либерализма.

Усиление крестьянской борьбы за землю и волю,
появление в общественном движении и литературе разночинцев, распространение
идей социализма и демократии повлекли за собою и радикальную демократизацию
русской литературы. В своем основном русле она была тесно связана с проповедью
Белинского, деятельностью петрашевцев. Протест и ненависть, стремления и
надежды широких масс трудового народа нашли свое выражение в лучших
произведениях русских писателей сороковых годов.

Реалистическое и подлинно народное искусство
Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Кольцова, критика Белинского подорвали влияние
«риторической школы» и эпигонов романтизма в русской литературе. Стала
очевидной фальшь и неестественность «красоты» и «народности» их произведений. В
эти годы были почти забыты или отодвинуты на второй план Марлинский,
Бенедиктов, Кукольник, Загоскин, Н. Полевой и другие ранее популярные писатели.

Пушкин, Лермонтов и Гоголь подготовили почву
для возникновения новой литературной школы, получившей тогда название
«натуральной», для появления плеяды таких замечательных писателей, как
Тургенев, Герцен, Некрасов, Достоевский, Гончаров, Салтыков-Щедрин и др.

Основным принципом нового литературного
направления был реализм, правдивое изображение действительности. Само название
«натуральная», пущенное в оборот Булгариным как бранное и переосмысленное
Белинским, школа получила за свое стремление к реалистическому воспроизведению
всех сторон жизни.

Натуральная школа – школа русского реализма –
складывалась постепенно. В начале 1840-х годов число писателей, которые
принадлежали или примыкали к ней, было еще очень незначительно, а их
произведения не представляли собой ничего выдающегося. Повести Гребенки, И.И.
Панаева, Соллогуба, «Записки одного молодого человека» Герцена, очерки Даля,
поэма Тургенева «Параша» были первыми ласточками нового направления. Белинский
приветствовал появление этих произведений, даже иногда преувеличивая их
достоинства.

Перелом наступил в середине сороковых годов,
когда были напечатаны: первая часть романа Герцена «Кто виноват?», «Бедные
люди» Достоевского, «Деревня» Григоровича, «Помещик» Тургенева, «Псовая охота»,
«В дороге», «Колыбельная песня», «Петербургские углы» Некрасова. В эти же годы
Некрасов издал два замечательных альманаха – «Физиология Петербурга» (1845) и «Петербургский
сборник» (1846). Последний был настоящим манифестом новой литературной школы и,
по словам Белинского, представлял собою «еще небывалое явление в нашей
литературе». Уже один перечень имен участников этого альманаха показывает его
значение. В нем поместили свои произведения Достоевский («Бедные люди» стали
«гвоздем» альманаха), Тургенев, Некрасов, Герцен, Белинский, И.И. Панаев и др.

Конец сороковых годов был временем полного
торжества реалистического направления в русской литературе. Появляется еще ряд
прекрасных произведений: «Обыкновенная история» и «Сон Обломова» Гончарова,
рассказы из «Записок охотника» Тургенева, вторая часть романа «Кто виноват?» и
«Сорока-воровка» Герцена, «Свои люди – сочтемся» Островского, «Антон Горемыка»
Григоровича и др. Все попытки помешать развитию нового литературного
направления и росту его влияния оказались безуспешны, хотя недостатка во врагах
оно не испытывало.

Существенной чертой писателей натуральной
школы был их глубокий интерес к жизни простого народа: крепостного
крестьянства, городской бедноты, мелкого чиновничества, разночинной
интеллигенции. Вслед за Пушкиным и Гоголем они обратились к изображению низших
слоев общества, обыкновенных героев, обыденного быта. Новый герой – выходец из
народных низов, крестьянин, разночинец – завоевывает литературу.

Реализм натуральной школы – это критический
реализм. «Отрицание составляет действительно преобладающее направление новой
школы», – утверждал Белинский.

Самой жестокой критике подвергалось в
произведениях передовых писателей сороковых годов крепостное право. Зло, ужас и
несправедливость крепостного рабства раскрывали и «Записки охотника» Тургенева,
и «Кто виноват?» и «Сорока-воровка» Герцена, и стихотворения Некрасова, и
«Деревня» и «Антон Горемыка» Григоровича, и «Сон Обломова» Гончарова.

С такой же беспощадной правдой показывали
писатели-реалисты социальные пороки города, губительную власть денег и чинов,
противоречия бедности и богатства. Ненависть к господствующим классам
крепостной России соединилась в их произведениях с любовью и уважением к
угнетенному русскому народу. Горячо ратовала русская литература за
раскрепощение женщины от общественного гнета и домостроевских семейных
отношений.

Реалистическое направление собрало под свои
знамена почти всех лучших и наиболее передовых писателей. Их объединяло общее
преклонение перед художественным творчеством Гоголя, признание авторитета
Белинского в литературе, тяга к реализму и изображению жизни обыкновенных
людей, но в идейно-политическом отношении они стояли подчас довольно далеко
друг от друга. В произведениях таких писателей, как Герцен, Некрасов,
Салтыков-Щедрин, слышалось глубокое сочувствие к народным массам и идеям
революции и социализма и беспощадно критиковалась самодержавно-крепостническая
действительность; в произведениях Гончарова и Григоровича так или иначе
сказывался либерализм авторов. Даже наиболее близкий к демократам Тургенев – и
тот в своей критике крепостничества не поднимался до революционных выводов.

Развитие натуральной школы изменило не только
содержание художественной литературы, но вместе с тем и соотношение в ней
различных жанров. Прозаические жанры – роман, повесть – стали преобладать над
стихотворными. Роман и повесть представляли наибольший простор для
всестороннего воспроизведения действительности, постановки сложных общественных
вопросов. Поэтому и толстые журналы, пришедшие на смену стихотворным альманахам
1820–1830-х годов, как и их новый демократический читатель, проявляли
значительно больший интерес к прозе, чем к поэзии. Большую роль в литературе
стал играть очерк.

Достижения передовой русской литературы имели
исключительное значение. Чрезвычайно выросла роль художественной литературы в
общественной жизни России, усилилось ее воздействие на освободительное
движение. «У народа, лишенного общественной свободы, – писал Герцен, –
литература – единственная трибуна, с высоты которой он заставляет услышать крик
своего возмущения и своей совести» (VII, 198). Творчество выдающихся писателей,
выступивших в сороковые годы, оказало сильнейшее влияние на развитие русской
литературы второй половины XIX в. Унаследованные от великих предшественников и
утвержденные ими принципы критического реализма, общественного служения
искусства, гуманности стали главными особенностями всей русской литературы.

В 1840-е годы высоко поднялось значение
литературной критики. Так как прямое распространение философских и социальных
идей и учений в России было почти невозможно и политические отделы в журналах
запрещались, передовая критика стала разрешать не только литературные, но и все
«проклятые вопросы» эпохи. Чернышевский правильно объяснял это в «Очерках
гоголевского периода» тем, что спорящие стороны «заботились не столько о чисто
эстетических вопросах, сколько вообще о развитии общества».

Первая крупная литературная битва сороковых
годов разгорелась в связи с выходом в свет «Героя нашего времени» и
«Стихотворений» Лермонтова. Белинский был единственным критиком, по достоинству
и правильно оценившим творчество Лермонтова. В противоположность Н. Полевому и
Булгарину, он поставил Лермонтова рядом с Пушкиным как великого национального
поэта и назвал его роман «грустной думой о нашем времени».

Полемика о Лермонтове возобновилась в 1843 г.
в связи с посмертной публикацией его произведений в «Отечественных записках» и
выходом в свет второго издания «Стихотворений» поэта. На этот раз Белинский
отстаивал творчество Лермонтова от нападении Сенковского и особенно Шевырева.
Критик в самой резкой форме высмеял утверждения Шевырева о подражательности
Лермонтова и заявил, что любое его стихотворение выше «лучших стихотворений гг.
Языкова, Хомякова и Бенедиктова». В 1842 г. возникли горячие споры по поводу
«Мертвых душ» Гоголя. Белинский боролся и против врагов Гоголя, и против его
ложных друзей. В своих «Литературных и журнальных заметках» за 1842 г. он
показал всю неосновательность и пустоту обвинений, выдвинутых Сенковским,
Гречем и Булгариным, которые не нашли в поэме Гоголя ничего, кроме «клеветы на
Россию», «грубости» и «неправильного слога». С другой стороны, Белинский
считал, что напрасно Шевырев приписывает себе честь «открытия» дарования Гоголя
и пытается спрятать свое отрицательное отношение к «Мертвым душам» за
бессодержательными похвалами. Он очень удачно разоблачил сущность той
псевдонародности, к которой Шевырев старался склонить Гоголя, высмеяв восторги
критика «Москвитянина» перед «неиспорченной натурой» кучера Селифана. В
противовес Шевыреву, Белинский развивал свое понимание «Мертвых душ» как
гениального произведения, антикрепостнического по своему социальному содержанию
и критического по характеру реализма.

Особенно жаркий спор по поводу «Мертвых душ»
произошел между Белинским и К- Аксаковым. Фанатик славянофильства, К. Аксаков
нашел, что «Мертвые души» знаменуют собой возрождение древнего эпоса, который
был доведен на Западе до упадка и снова возникает в России. Поэтому он и
трактовал «Мертвые души» как эпопею русской народной жизни, совершенно
умалчивая о критическом и антикрепостническом характере поэмы Гоголя.
Естественно, что Белинский решительно возражал против таких суждений. «В
«Илиаде», – писал он, – жизнь возведена в апофеозу; в «Мертвых душах» она
разлагается и отрицается; пафос «Илиады» есть блаженное упоение, проистекающее
от созерцания дивно божественного зрелища; пафос «Мертвых душ» есть юмор,
созерцающий жизнь сквозь видный миру смех и незримые, неведомые ему слезы».

Борьба вокруг творчества Гоголя обострилась в
1847 г. Книга его «Выбранные места из переписки с друзьями» вызвала
многочисленные и самые противоречивые отклики в русском обществе и критике.
Реакционные круги приветствовали «Выбранные места». С одобрительными статьями
выступили Булгарин, Шевырев, Вяземский и др. Они решили, что Гоголь порывает с
прежним сатирическим направлением и переходит на их позиции.

Белинский в статье о «Выбранных местах», помещенной
в «Современнике», а более сильно в знаменитом зальцбруннском письме к Гоголю
дал отпор реакции, поднявшей книгу Гоголя на щит. Он беспощадно осудил
«Выбранные места» как проповедь кнута, невежества, обскурантизма и мракобесия,
как защиту самодержавия, крепостничества, церкви. Однако отношение критика к
прежним произведениям Гоголя не изменилось. В противовес Шевыреву и Вяземскому,
он продолжал считать Гоголя великим писателем – основоположником
«отрицательного направления» и натуральной школы в русской литературе. Письмо
Белинского к Гоголю получило широкое распространение среди прогрессивной
интеллигенции и оказало огромное влияние на развитие русского революционного
движения, общественной мысли и литературы.

Во второй половине 1840-х годов споры о Гоголе
были неотделимы от споров о натуральной школе, которые после выхода в свет
«Петербургского сборника» стали в центре литературно-критической борьбы. Против
натуральной школы и «отрицательного направления» в литературе неоднократно
выступали и Булгарин, и Шевырев, и славянофилы. Булгарин упрекал натуральную
школу в пристрастии к изображению низкой действительности, Шевырев – в
пренебрежении к «чистому искусству», К. Аксаков и Самарин – в односторонне
отрицательном подходе к действительности и презрении к народу. В обзорах
русской литературы за 1846 и 1847 гг. и в «Ответе «Москвитянину» Белинский
блестяще вскрыл отсталость литературно-эстетических принципов врагов
натуральной школы, разъяснил ее прогрессивное значение, высоко поднял знамя
критического реализма.

Претерпевает серьезные изменения в сороковые
годы и русская журналистика.

Стали разнообразнее, чем прежде, самые типы
периодических изданий. Наряду с такими литературными ежемесячниками, как
«Отечественные записки», «Библиотека для чтения» и др., выходят театральный
журнал «Репертуар и Пантеон», журнал карикатур «Ералаш» , еженедельный
иллюстрированный журнал, рассчитанный на широкие слои читающей публики,
«Иллюстрация» Н. Кукольника (1845–1849).

Растет значение газет. В ряде губернских
городов упрочилось введенное по предписанию правительства в 1838 г. издание
«Губернских ведомостей». Кроме официальных лиц, в них принимала участие местная
интеллигенция, а иногда и политические ссыльные. Из старых газет следует
отметить «Санкт-Петербургские ведомости», перешедшие в руки А.Н. Очкина,
который придал им умеренно-либеральное направление. В Москве появилась газета
«Московский городской листок» (1847), находившаяся под влиянием славянофилов.

В издательское дело все больше проникают
капиталистические начала, вытесняющие патриархальные, «домашние» нравы русской
печати. Издание журналов становится доходным делом. Обязанности редактора
постепенно отделяются от функций предпринимателя-издателя и перестают
объединяться в одном лице. Издатели используют высокие гонорары как одно из
средств привлечения нужных сотрудников к своему журналу. Увеличивается
количество профессиональных журналистов и литераторов, для которых работа в
печати является единственным средством существования.

Литературные журналы приобретают огромное
значение. Книгопродавцы жалуются на падение книжной торговли вследствие
конкуренции со стороны журналов. С негодованием писал о «журнальном периоде» в
истории русской литературы Шевырев. Напротив, весьма положительно оценивал
непрерывно возрастающее влияние журналов Герцен. По его мнению, они
«распространили в последние двадцать пять лет огромное количество знаний,
понятий, идей. Они давали возможность жителям Омской или Тобольской губернии
читать романы Диккенса или Жорж Санд, спустя два месяца после их появления в
Лондоне или Париже» (VII, 215–216). Рядом с читателем-дворянином растет новый
читатель: из чиновничества, купечества, духовенства, крестьян.

Толстые ежемесячники, откликаясь на все
существенные явления умственной жизни общества, вобрав в себе почти всю
оригинальную и переводную беллетристику (и не только стихи, очерки и рассказы,
но и объемистые повести и романы), обзаведясь солидно поставленным отделом
«Науки и искусства» и разнообразно подобранной «смесью», превратились в
чрезвычайно важный фактор социально-политического и культурного движения и
сделались центрами идейной жизни страны. Еще более важное место, чем прежде,
стала занимать в журналах литературная критика. Журнал, пренебрегавший
критикой, весьма проигрывал в глазах читателей.

Многие руководители журналов тщательно
заботились о согласованности всех отделов ежемесячника и об идейном единстве
помещенных в них критических, философских, научных статей и художественных
произведений. Между отдельными журналами возникают более четкие различия и
границы, определяемые их направлением. Журнальная полемика разгорается с новой
силой и становится более содержательной. Естественно, что главная и наиболее
принципиальная линия борьбы проходит между органами демократического
направления («Отечественные записки» при Белинском, некрасовский «Современник»)
и периодическими изданиями в духе официальной идеологии («Москвитянин»,
«Северная пчела», «Сын отечества», «Маяк», «Библиотека для чтения») и
славянофильства («Московские сборники»).

в начало

«ОТЕЧЕСТВЕННЫЕ
ЗАПИСКИ»

Журнал «Отечественные записки» был основан
чиновником коллегии иностранных дел П.П. Свиньиным в 1818 г. Издатель заполнял
его статьями на исторические и географические темы, а также сообщениями о быте
и нравах русского народа, будто бы благоденствующего под властью царя,
помещиков и церкви. Несмотря на то, что подписывались на журнал неохотно,
Свиньин в течение многих лет не прекращал издания и закончил его только в 1831
г. Однако в 1838 г. он сделал попытку возродить «Отечественные записки», но
успеха не имел и охотно уступил право на издание журнала А.А. Краевскому,
человеку, причастному к литературным кругам, обладавшему незаурядными деловыми
способностями и усиленно добивавшемуся возможности стать в ряды «журнальных
концессионеров эпохи».

«Отечественные записки» в руках Краевского
совершенно преобразились. Дело сразу было поставлено на самую широкую ногу.

В программном объявлении сообщалось, что в
журнале будет восемь больших отделов, что в нем участвуют все виднейшие русские
литераторы и ученые – их список составляли несколько десятков фамилий – что
цель этого энциклопедического издания – «передавать отечественной публике все,
что только могло встретиться в литературе и жизни замечательного, и полезного,
и приятного». 1 января 1839 г. первая книжка обновленных «Отечественных
записок» вышла в свет. «Это была, впрочем, не книжка, – вспоминал И.И. Панаев,
– а книжища, вдвое – если не более – толще «Библиотеки для чтения». Все
любители литературы бросились смотреть на нее – и вот: «Громада двинулась и
рассекает волны»…».

Журнал Краевского был с одобрением встречен
читателями. «Отечественные записки» не замедлят занять первое место в
современной русской журналистике», – писал Белинский, высоко оценивая
художественную прозу и стихотворения в первых номерах издания.

По единодушному свидетельству современников,
Краевский смотрел на журнал, прежде всего, как на удачное коммерческое
предприятие. Понимая при этом, что в русской журналистике первостепенное
значение имеет борьба с «журнальным триумвиратом», что и литераторы и читатели
давно ждут появления печатного органа, способного положить конец монополии
Булгарина, Греча и Сенковского, Краевский решил, по его словам,
«противопоставить оплот смирдинской клике». Он рассчитал верно: борьба с
засильем «триумвирата» привлекла в «Отечественные записки» людей самых
разнообразных направлений. Среди сотрудников были и литераторы пушкинского
круга (Жуковский, Вяземский, В.Ф. Одоевский, Д.В. Давыдов), и будущие активные
участники «Москвитянина» (Погодин, Шевырев, М.А. Дмитриев, И.И. Давыдов), и
будущие славянофилы (Хомяков, С.Т. Аксаков), и перешедшие из «Литературных
прибавлений» молодые писатели (Лермонтов, Соллогуб, И.И. Панаев).

Преобразованные «Отечественные записки» стали
объемистым (до 40 печатных листов) ежемесячником. Каждая книжка журнала была
разбита на восемь отделов: «Современная хроника России», «Науки»,
«Словесность», «Художества», «Домоводство, сельское хозяйство и промышленность
вообще», «Критика», «Современная библиографическая хроника», «Смесь».

Однако полному успеху солидно поставленного
издания мешало отсутствие определенной и ясной программы. Цели журнала
Краевский формулировал туманно: «способствовать, сколько возможно, русскому
просвещению», «обогащать ум знаниями», «настроить к восприятию впечатлений
изящного» и т.п. Выступая против реакционной журналистики, «Отечественные
записки» не противопоставляли органам Булгарина, Греча и Сенковского своего
направления. Другим значительным недостатком, связанным с отсутствием
определенной положительной программы и в какой-то мере объяснявшим его, был
невысокий уровень критического отдела журнала.

Поднимающееся общественное движение и новая
литература нуждались в осмыслении и идейном руководстве. И журнал, который
объединял литераторов самых различных убеждений, но не имел собственного лица,
не мог рассчитывать на продолжительный успех.

Все это довольно быстро понял Краевский и
пригласил руководить критическим отделом В.С. Межевича, учителя словесности,
который выступал иногда в печати. Но первые же бесталанные статейки Межевича
показали, что на роль критика «Отечественных записок» он не годится.
Обстоятельства вынуждали издателя обратиться к Белинскому, от сотрудничества с
которым он раньше наотрез отказывался, и связать свою судьбу с
«крикуном-мальчишкой» (так Краевский называл Белинского) и его друзьями.

С августа 1839 г. Белинский начал печататься
в «Отечественных записках», а в конце октября переселился из Москвы в Петербург
и принял на себя руководство критико-библиографическим отделом журнала. Работе
в «Отечественных записках» Белинский отдался со всей присущей ему страстью.
«Отечественные записки» и «Литературные прибавления» – наше общее дело:
отныне я их душою и телом, их интересы – мои интересы», – писал он Краевскому.

К активному участию в журнале Белинский
призывал и своих друзей. «Журналистика в наше время все: и Пушкин, и Гете, и
сам Гегель были журналисты. Журнал стоит кафедры… Потягнем, братцы!» – горячо
убеждал он их. Его призыв не остался без ответа. Вскоре Боткин, Бакунин,
Грановский, Кетчер, Кудрявцев, а несколько позднее Огарев, Герцен, Некрасов,
Тургенев начали работать в «Отечественных записках».

Белинский и новые сотрудники постепенно
заставили покинуть журнал многих прежних его участников, враждебно относившихся
к происходившим в нем переменам: Жуковского, Вяземского, Плетнева, Бенедиктова,
Межевича, будущих славянофилов и будущих сотрудников «Москвитянина».
«Отечественные записки» стали трибуной Белинского и Герцена и органом
писателей-реалистов.

В «Отечественных записках» появились лучшие
произведения русской литературы, созданные в 1840-х годах.

Еще в 1838 г. в «Литературных прибавлениях»,
редактируемых Краевским, вышла «Песнь о купце Калашникове» Лермонтова. В
«Отечественных записках» были помещены почти все произведения поэта, написанные
в 1839–1841 гг., несколько десятков стихотворений, «Бэла», «Тамань»,
«Фаталист». Публиковать произведения Лермонтова журнал продолжал и после смерти
поэта.

Много своих «песен» и «дум» поместил в
«Отечественных записках» Кольцов, в их числе такие стихотворения, как
«Хуторок», «Что ты спишь, мужичок?», «Доля бедняка».

Благодаря Белинскому и тому направлению,
которое он придал журналу, в «Отечественных записках» стали сотрудничать
писатели, принадлежавшие к натуральной школе.

Одним из наиболее активных авторов, вместе с
Белинским определявшим направление журнала, был Герцен. Под псевдонимом
«Искандер» он поместил в «Отечественных записках» несколько художественных
произведений («Записки одного молодого человека», «Еще из записок одного
молодого человека», первую часть романа «Кто виноват?»), а также философские
работы («Дилетантизм в науке», «Письма об изучении природы») и публицистические
статьи, в том числе три фельетона, направленных против журнала «Москвитянин».

Тургенев передал «Отечественным запискам»
почти все свои произведения, созданные до «Записок охотника», печатавшихся с
1847 г. в «Современнике». Здесь появилось несколько его стихотворений и поэм,
пьесы «Неосторожность» и «Безденежье», рассказы «Андрей Колосов», «Бреттер» и
др. Сотрудничество Тургенева в журнале Краевского продолжалось и после перехода
Белинского, Герцена, Некрасова в «Современник». В конце 1840-х и в начале
1850-х годов в «Отечественных записках» были напечатаны тургеневские пьесы
«Холостяк» и «Провинциалка», повести «Дневник лишнего человека», «Яков
Пасынков».

С начала 1840-х годов в, журнале сотрудничал
Некрасов. Кроме нескольких рассказов («Необыкновенный завтрак», «Опытная
женщина») и стихотворений («Современная ода», «Огородник»), ему принадлежало
значительное количество острых анонимных рецензий, которые нравились
Белинскому.

Достоевский, дебютировавший в литературе
романом «Бедные люди», опубликованном в «Петербургском сборнике» Некрасова
(1846), поместил в «Отечественных записках» почти все свои последующие
произведения сороковых годов: «Двойник», «Господин Прохарчин», «Белые ночи»,
«Неточка Незванова» и другие.

С «Отечественными записками» связано начало
литературной деятельности Салтыкова-Щедрина. В 1847 г. в журнале была
опубликована его повесть «Противоречия», а в следующем году – повесть
«Запутанное дело», за которую автор поплатился ссылкой. Кроме названных
писателей, в отделе словесности «Отечественных записок» 1840-х годов помещали
свои произведения Д.В. Григорович, В.Ф. Одоевский, В.И. Даль, В.А. Соллогуб,
Г.Ф. Квитка-Основьяненко, И.И. Панаев, Н.П. Огарев, Е.П. Гребенка, А.Д.
Галахов, А.Н. Майков, А.А. Фет и др.

Переводная художественная литература в
журнале также отличалась высоким качеством. В «Отечественных записках» работали
опытные переводчики: Кронеберг, Кетчер, Струговщиков. Помещались почти
исключительно произведения современных зарубежных авторов: Жорж Санд, Диккенса,
Ф. Купера, Г. Гейне. Кроме того, было опубликовано несколько переводов из Гете
(отрывки из «Фауста», «Вильгельма Мейстера», стихи) и перевод «Двенадцатой
ночи» Шекспира.

В отделе критики и библиографии печатались
работы Белинского: общие обзоры русской литературы за 1840–1845 гг., статьи о
народной поэзии, две статьи о творчестве Лермонтова, одиннадцать статей о Пушкине,
несколько полемических заметок о «Мертвых душах» Гоголя и большое число других
статей и рецензий.

В качестве критиков и рецензентов
«Отечественных записок» выступали также Боткин, Некрасов, Галахов, Катков и
другие литераторы, которые в большей или меньшей степени находились тогда под
влиянием Белинского. Критика журнала уделяла внимание не только отечественной,
но и зарубежной словесности, помещая обзоры иностранных литератур и переводные
статьи об отдельных писателях.

Среди произведений, опубликованных в других
отделах, необходимо назвать статьи Герцена, Бакунина («О философии»), Милютина
(«Пролетарии и пауперизм в Англии и Франции»), Заблоцкого-Десятовского («О
причинах колебания цен на хлеб в России»), полемические выступления Грановского
против Хомякова, рецензии Кавелина на книги по русской истории.

Внимание читателей привлекли также «Рассказы
о сибирских золотых приисках» Небольсина, статья Мельникова-Печерского о
нижегородской ярмарке, «Записки пензенского землевладельца о теории и практике
сельского хозяйства» Сабурова.

В отделе «Науки», кроме оригинальных статей
русских ученых, были напечатаны работы иностранных исследователей: Тьерри, Фр.
Листа, Гумбольдта и др. Особое внимание уделялось современной
западноевропейской жизни.

Даже краткий обзор содержания «Отечественных
записок» за сороковые годы свидетельствует, что это был журнал, в котором
публиковались многие замечательные произведения художественной литературы,
критики, публицистики и науки.

Краевский, весьма заинтересованный в успехе
своего издания, некоторое время не препятствовал превращению журнала в орган
Белинского и его единомышленников. Желание Краевского сделать «Отечественные
записки» массовым журналом совпадало с планами Белинского, но в то время как
издатель руководился лишь материальными интересами, критик старался превратить
и превратил журнал в трибуну идей народного освобождения и прогресса России.
Белинский хотел, чтобы «Отечественные записки» сделались подлинным выразителем
народных чаяний и обращались бы не только к узкому кружку оппозиционно
настроенной интеллигенции, а ко всем передовым читателям.

Белинский вел «Отечественные записки» в духе
своих убеждений. Известно, что в период написания первых статей для
«Отечественных записок» («Бородинская годовщина», «Очерки Бородинского
сражения», «Менцель, критик Гете», «Горе от ума») он находился под влиянием
теории «примирения с действительностью». Однако уже в 1840 г. Белинский порвал
с «примирением». В своих последующих статьях, которые решали не только
литературно-эстетические, но все «проклятые вопросы» русской жизни, он
стремился пробудить политическую активность у читателей журнала, воспитать их в
революционном духе.

В тяжелых цензурных условиях «Отечественные
записки» боролись с крепостничеством и всеми его проявлениями в политическом
строе, идеологии и быту. Журнал ратовал за просвещение и свободу за
прогрессивные формы экономической, политической и культурной жизни страны, за
всестороннее развитие России, отстаивал интересы народных масс. Передовые идеи
находили выражение не только в статьях Белинского и Герцена, в художественных
произведениях, публиковавшихся в «Отечественных записках», но и в содержании
всех отделов журнала. Не случайно, например, под рубрикой «Смесь» часто
появлялись материалы о рабовладении в Америке, в отделе «Науки» помещались
статьи, прозрачно доказывающие необходимость отмены крепостного права. Отдел
«Современная хроника России» с сочувствием следил за развитием отечественной
промышленности и торговли.

Критика социальных отношений крепостнической
России, стремление к их коренному преобразованию естественно соединялись в
«Отечественных записках» с борьбой против «квасного патриотизма». Защитникам
православия, самодержавия и крепостного права был противопоставлен подлинный
патриотизм, не отделимый от борьбы за освобождение народа от власти помещиков,
царя и церкви.

Белинский и Герцен решительно осуждали
пренебрежительное отношение к русскому народу, к национальной культуре,
свойственное господствовавшим классам России. Критикуя политическую, экономическую
и культурную отсталость страны, «Отечественные записки» были далеки от какого
бы то ни было преклонения перед капиталистической цивилизацией Запада.
Белинский и Герцен ценили достижения иностранной культуры, но отвергали основы
буржуазного строя и буржуазной идеологии. В статье о романе Э. Сю «Парижские
тайны» (1844, №4) Белинский с поразительной глубиной раскрыл непримиримые
противоречия между капиталистами и рабочими и фальшь буржуазной демократии.

Полагая, что капитализм был шагом вперед в
историческом развитии России, Белинский и Герцен рассматривали его как переход
к новой, высшей фазе общественных отношений – социализму. Известно, что в
сороковые годы идея социализма стала для Белинского «идеею идей, бытием бытия,
вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания». В некоторых статьях
«Отечественных записок» велась пропаганда утопического социализма. Так, в
статье «Пролетарии и пауперизм в Англии и Франции» (1847, №1–4) В.А. Милютин
утверждал: «Одна из самых главных и самых деятельных причин нищеты заключается
в экономическом устройстве европейских обществ…»; «Богатство вместо того,
чтобы распространяться в одинаковой мере на все классы общества,
сосредоточивается в руках немногих избранных, в руках людей, владеющих
капиталами..»; «Интересы капиталистов не только не тождественны с интересами
работников, но прямо противоположны! им…»; «Недалеко то время, когда, не
довольствуясь одними частными мерами, приступят к полному и существенному
преобразованию хозяйственных отношений и заменят ныне существующее неустройство
более правильною, твердою и разумною организациею труда».

Все отделы «Отечественных записок» активно
участвовали в пропаганде социалистических взглядов. В отделе «Науки» излагались
работы социалистов Запада, отдел «Смесь» знакомил читателей с жизнью и
деятельностью Томаса Мора, Кабэ, Луи Блана и рекомендовал книги Консидерана,
Пьера Леру и других, содержавшие теории утопического социализма.

О философских позициях журнала ярко и
убедительно говорят замечательные работы Герцена «Дилетантизм в науке» и
«Письма об изучении природы». Здесь русская философская мысль 1840-х годов
нашла глубокое и блестящее выражение. В них содержится и последовательное
отрицание всякой поповщины, и понимание недостатков позитивизма и механического
материализма, и убежденная пропаганда естественных наук. Несомненно, что Герцен
сделал шаг вперед не только по сравнению с учением Гегеля, но и по сравнению с
созерцательным материализмом Фейербаха. «Герцен, – утверждал В.И. Ленин, –
вплотную подошел к диалектическому материализму и остановился перед –
историческим материализмом»[1].

Журнал пристально следил за развитием
философской мысли на Западе. Не только учение Шеллинга и Гегеля, но и работы
Бруно Бауэра, Штрауса, Фейербаха были хорошо известны сотрудникам
«Отечественных записок». Возникновение среди немецких последователей Гегеля
группы левых гегельянцев также было отмечено журналом. Больше того, в одном из
номеров (1843, №1) появилось изложение основных мыслей работы молодого Энгельса
«Шеллинг и откровение», вышедшей в Берлине в 1842 г. и направленной против
мистической философии Шеллинга и против реакционных положений в учении Гегеля.
Это сделал, не указывая источника, Боткин в вводной части своей статьи о
немецкой литературе, где не только пересказал брошюру Энгельса, но и местами
дал буквальный перевод из нее.

Основой литературно-эстетических позиций
«Отечественных записок» явилось утверждение подлинно реалистического, истинно
народного, глубоко прогрессивного по своему идейному содержанию искусства.

Опираясь на материалистическую философию,
Белинский разъяснял, что искусство – это реалистическое воспроизведение
действительности, что природа искусства – земная, материальная, а не
потусторонняя, метафизическая, как считали идеалисты. В искусстве он видел
выражение общественных идей и, подчеркивая, что «наш век» решительно отрицает
«искусство для искусства, красоту для красоты», горячо защищал гражданскую,
социальную направленность искусства и литературы. По мнению критика, в
настоящем произведении искусства глубокое общественное содержание гармонично
соединяется с высокохудожественной формой. При этом, указывал Белинский,
«свобода творчества легко согласуется с служением современности: для этого не
нужно принуждать себя писать на темы, насиловать фантазию; для этого нужно только
быть гражданином, сыном своего общества и своей эпохи, усвоить себе его
интересы, слить свои стремления с его стремлениями; для этого нужна симпатия,
любовь, здоровое практическое чувство истины, которое не отделяет убеждения от
дела, сочинения от жизни» («Речь о критике…», статья 1).

Реализм в искусстве и литературе Белинский
тесно связывал с истинной народностью, которая, как он считал, не имеет ничего
общего с «квасным патриотизмом» и бахвальством, прославлением порядков и нравов
самодержавно-крепостнической России. Под народностью в произведениях искусства
Белинский понимал воплощение в них национально-народного отношения к жизненным
фактам, отражение идеалов, мудрости, надежд народных масс, правдивое
изображение действительности.

Статьи Белинского оказали огромное влияние на
развитие русской литературы. Исходя из принципов реализма и демократической
народности, Белинский развенчал реакционно-романтическую школу и подорвал
популярность ее наиболее видных представителей: Кукольника, Бенедиктова и др.
Тем самым он расчистил дорогу для дальнейшего движения русской литературы.

Необычайно глубоко раскрыл Белинский значение
творчества Пушкина, Лермонтова и Гоголя.

С первых же дней своего существования
«Отечественные записки» начали выступать против «журнального триумвирата».
После прихода в журнал Белинского эта борьба усилилась, приняла более глубокий
и принципиальный характер.

Однако свое первое полемическое выступление в
«Отечественных записках» против «литературных спекулянтов» Белинский посвятил
не Булгарину и не Сенковскому, а Н.А. Полевому.

Падение Полевого, ставшего соратником своих
недавних врагов – Греча и Булгарина, глубоко возмутило Белинского. В первом
номере журнала за 1840 г. появилась его статья об «Очерках русской литературы»
Полевого. В ней резко осуждался «новый и особенный против прежнего» образ
действий бывшего издателя «Московского телеграфа», вскрывалась реакционность
политических взглядов, отсталость его эклектической философии, романтической
эстетики и суждений о конкретных явлениях русской литературы. Неоднократно
выступали «Отечественные записки» и против псевдопатриотической драматургии
Полевого и его ходульно-романтической прозы.

Еще более враждебным было отношение журнала к
Булгарину, Гречу, Сенковскому и к их периодическим изданиям – «Северной пчеле»
и «Библиотеке для чтения». Несмотря на все цензурные препятствия («цензура,
верная воле Уварова, марает в «Отечественных записках» все, что пишется в них
против Булгарина и Греча», – сообщал Белинский Кетчеру 3 августа 1841 г.), критик
в своих «Литературных и журнальных заметках» систематически разоблачал
продажность «Северной пчелы» и беспринципность «Библиотеки для чтения».
Законченный портрет Булгарина Белинский нарисовал в статье о его
«Воспоминаниях» (1846, №4 и 5), где отвратительная фигура агента Третьего
отделения в литературе, прикрывающего свои доносы болтовней о правдолюбии и
патриотизме, показана во весь рост.

Из выступлений Белинского против Сенковского
и его журнала наиболее значительным является «Литературный разговор,
подслушанный в книжной лавке» (1842, №9), дополняющий ту блестящую
характеристику «Библиотеки для чтения», которую критик ранее дал в статье
«Ничто о ничем», «Литературный разговор» раскрыл отсутствие убеждений и
самостоятельных оценок у «барона Брамбеуса» и его плоское остроумие. Особенно
много внимания уделил Белинский мнениям «Северной пчелы» и «Библиотеки для
чтения» о «Мертвых душах». Вульгарное отрицание Булгариным и Сенковским поэмы
Гоголя как «грязного» и «бессодержательного» произведения дало Белинскому
возможность убедительно показать все убожество их критических взглядов.

В самом начале сороковых годов русская
периодика пополнилась двумя литературными журналами – «Маяк» и «Москвитянин». В
этих изданиях «Отечественные записки» приобрели новых врагов, которые главной
своей целью поставили борьбу с передовой общественной мыслью.

В полемику с «Маяком» «Отечественные записки»
вступали редко: дикий, откровенный обскурантизм «Маяка» и сам по себе не
привлекал симпатий широких кругов читателей. Поэтому «Отечественные записки»
ограничивались небольшими ироническими заметками по его адресу. В рецензии на
роман Д.Н. Бегичева «Ольга» (1840, №10) Белинский, например, сообщил, что
«где-то на маньчжурской границе» издается журнал под названием «Плошка
Всемирного Просвещения, Вежливости и Учтивости». «К этому присовокупляют, –
продолжал Белинский, – что будто бы эта «Плошка» обвинила Жуковского и особенно
Пушкина в растлении нашей литературы и развращении вкуса публики…». В «Плошке
Всемирного Просвещения, Вежливости и Учтивости» нельзя было не узнать «Маяк
современного просвещения и образованности», как пышно именовалось на титульном
листе это издание. Только когда «Маяк» обещал в статьях некоего Мартынова
«общипать Пушкина» и доказать, что в литературе наступил «век мишурности»,
критик посвятил журналу, «обретающемуся на заднем дворе литературы», главку в
«Литературных и журнальных заметках» (1843, №3).

Журнал Погодина и Шевырева «Москвитянин» был
культурнее «Маяка», пропаганда официальной народности велась в нем тоньше,
умнее. Поэтому «Отечественные записки» считали этот журнал более опасным и
активно боролись с ним. Они постоянно указывали на связь «народности»,
проповедуемой «Москвитянином», с православием и самодержавием, выступали против
идеализации крепостничества и деспотизма, всех консервативных патриархальных
форм русской жизни и культуры, боролись с «христианской философией»
«Москвитянина», защищали от его критики Лермонтова, Гоголя и писателей
натуральной школы.

Особенно большую роль в полемике с «Москвитянином»
сыграл памфлет Белинского «Педант» (1842), где в образе Лиодора Ипполитовича
Картофелина была дана уничтожающая характеристика Шевырева, а под именем
«литературного циника» и «хитрого антрепренера» изображен Погодин. Памфлет был
написан в ответ на статью Шевырева «Взгляд на современное направление русской
литературы» («Москвитянин», 1842, январь), в которой он нападал на «темную
сторону» современной литературы. Называя Белинского «рыцарем без имени» (статьи
Белинского печатались в журнале без подписи), Шевырев обливал его потоками
клеветы и самой грубой брани. Критик «Отечественных записок» обвинялся в
уничтожении всей русской литературы, «за исключением двух или трех имен и
своего журнала», и в непостоянстве убеждений.

«Педант» произвел необычайное впечатление.
Как сообщают современники, Шевырев неделю не показывался «на людях», а в
«синклите Хомякова, Киреевских, Павлова» говорили о памфлете Белинского «с
пеною у рта и ругательствами». Руководители «Москвитянина» хотели жаловаться
шефу жандармов Бенкендорфу. Полемической остротой и непримиримостью отличались
также и другие выступления Белинского против «Москвитянина» и его
руководителей.

Энергичное участие в борьбе с «Москвитянином»
принял Герцен. Он поместил в «Отечественных записках» три фельетона,
направленных против журнала Погодина и Шевырева: «Путевые заметки г. Ведрина»
(1843, №11), «Москвитянин» о Копернике» (1843, №11) и «Москвитянин» и
вселенная» (1845, №3). В них он пародировал содержание и стиль «дорожного
дневника» Погодина, который тот опубликовал после поездок за границу, издевался
над курьезными промахами отдела наук «Москвитянина», иронизировал по поводу
«детски милых и наивных» воззрений этого журнала на Европу и смеялся над его
претензиями возродить «гибнущее» человечество с помощью православия и
самодержавия.

«Отечественные записки» в полемике против
«Москвитянина» часто не отделяли его от славянофильства. Они имели для этого
все основания: славянофилы публиковали в «Москвитянине» свои статьи и выступали
вместе с представителями «официальной народности». В то же время «Отечественным
запискам» приходилось бороться и непосредственно против славянофилов. Так,
Белинский резко возражал против характеристики «Мертвых душ» в брошюре
славянофила К. Аксакова, справедливо видя в ней попытку, приглушить то
беспощадное отрицание русской крепостнической действительности, которое лежит в
идейной основе гоголевского произведения.

Статья Белинского «Взгляд на русскую
литературу 1844 года» включает жестокую критику поэтов-славянофилов – Языкова и
Хомякова. В ней отвергаются претензии славянофильства и его поэтов на подлинную
народность. «Являясь в печати, – писал Белинский о Языкове, – он старается
закрыть свой фрак зипуном, поглаживает свою накладную бороду и, чтоб ни в чем
не отстать от народа, так и щеголяет в своих стихах грубостью чувств и
выражений. По его мнению, это значит быть народным! Хороша народность!»

Опубликование этой статьи совпало с
появлением в Москве цикла стихов Языкова, направленных против «не наших», т.е.
Белинского, Герцена, Чаадаева, Грановского. Эти стихотворения граничили с
доносом, и Герцен в своем фельетоне «Москвитянин» и вселенная» изобличил их как
произведения «исправительного характера».

Выступлением «Отечественных записок» против
славянофилов является и статья Белинского о повести В. Соллогуба «Тарантас»,
написанная в обстановке крайнего обострения борьбы со славянофилами и
представляющая собою памфлет на И. Киреевского. Издеваясь над утопическими
стремлениями славянофилов возродить «давно прошедшее», Белинский писал: «Новые
Дон-Кихоты, они сочинили себе одно из тех нелепых убеждений, которые так близки
к толкам старообрядческих сект, основанных на мертвом понимании мертвой буквы,
и из этого убеждения сделали себе новую Дульцинею Тобосскую, ломают за нее
перья и льют чернила».

Борьба «Отечественных записок» против
враждебных журналов не осталась безрезультатной. Не без влияния «Отечественных
записок» в сороковые годы упала популярность «Северной пчелы» и «Библиотеки для
чтения», влачили жалкое существование «Сын отечества» и «Москвитянин»,
прекратилось издание «Русского вестника», быстро погас «Маяк».

«Отечественные записки» вызывали жгучую
ненависть реакционной журналистики, которая демагогически обвиняла их в
презрении к русскому народу, в нигилистическом отношении к русской истории,
культурному и литературному наследию и злобно нападала на реалистическое
направление в литературе, защищаемое Белинским, Герценом и другими сотрудниками
журнала.

Стремясь добиться от правительства запрещения
«Отечественных записок», их враги старались всеми способами доказать, что
журнал Краевского проповедует революцию, социализм и безбожие. На страницах
охранительных изданий в изобилии появлялись статьи, которые явно имели вид
доносов. Так, «Северная пчела» обвинила «Отечественные записки» в том, что они
не уважают Жуковского, хотя он является автором гимна «Боже, царя храни» (1843,
№256). Другие журналы также не брезговали такого рода нападками. Достаточно
сослаться на басню Б. Федорова «Крысы» в «Маяке», на стихотворение М. Дмитриева
«Безымянному критику» в «Москвитянине».

Не ограничиваясь журнальной борьбой, враги
«Отечественных записок» прибегали и к другим средствам. Булгарин и Греч,
например, пытались задерживать на почтамте деньги, присылаемые Краевскому
подписчиками. Известно также о многочисленных доносах на «Отечественные
записки». Особенное усердие проявлял в этом отношении Булгарин. Кроме писем
цензору Никитенко и председателю Петербургского цензурного комитета князю
Волконскому, полных угроз за якобы снисходительное отношение к «Отечественным
запискам», Булгарин в марте 1846 г., направил в Третье отделение донос,
озаглавленный: «Социалисм, коммунисм и пантеисм в России в последнее
двадцатилетие». Он сообщал, что «журнал «Отечественные записки», издаваемый
явно, без всякого укрывательства в духе коммунисма, социалисма и пантеисма,
произвел в России такое действие, какого никогда не бывало… Безрассудное
юношество и огромный класс, ежедневно умножающийся, людей, которым нечего
терять и в перевороте есть надежда все получить, – кантонисты, семинаристы,
дети бедных чиновников и проч. проч., почитают «Отечественные записки» своим
евангелием, а Краевского и первого его министра – Белинского (выгнанного
московского студента) – апостолами…». «Все направление или tendance
«Отечественных записок» клонится к тому, чтобы возбудить жажду к переворотам и
революциям, и это проповедуется в каждой книжке…»

Происки литературных врагов делали положение
журнала крайне непрочным; постоянно можно было ожидать распоряжения о его
закрытии. Краевскому не раз приходилось пускать в ход свои обширные связи,
чтобы сохранить издание. Под влиянием доносов цензура преследовала журнал с еще
большей жестокостью. Ряд произведений вовсе не был пропущен в печать и среди
них – «Демон» Лермонтова («лишь с трудом выхлопотал Краевский право
опубликовать небольшие отрывки из поэмы), «Боярщина» Писемского, первая статья
Белинского о «Воспоминаниях» Булгарина, статья Куторги «Версаль» и др. В конце
1840 г. Белинский сообщил Боткину, что из первого номера за 1841 г. «выкинули преинтересную
статью о Пугачеве – не знаем, что и делать с цензурою, – добавлял Белинский, –
самая кнутобойная и калмыцкая!».

Как бы ни были жестоки и суровы условия, в
которых издавался журнал, идеи народного освобождения со страниц «Отечественных
записок» проникали сквозь цензуру и распространялись по всей стране, оставляя
неизгладимый след в сердцах тысяч читателей, особенно молодежи. По словам
Герцена, «статьи Белинского судорожно ожидались в Москве и Петербурге с 25
числа каждого месяца. Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать,
получены ли «Отечественные записки»; тяжелый номер рвали из рук в руки. «Есть
Белинского статья?» – «Есть» – и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со
смехом, со спорами… и трех-четырех верований, уважений как не бывало»
(«Былое и думы»). С таким же нетерпением ожидались и столь же сильное влияние
оказывали «Отечественные записки» и в провинции. Журнал сыграл огромную роль в
идейной подготовке участников революционного движения 1860-х годов.

Благодаря сотрудничеству Белинского, Герцена и их друзей
«Отечественные записки» стали лучшим журналом сороковых годов и пользовались
большим успехом у читателей. На 1847 г. они имели 4000 подписчиков, в то время
как у «Москвитянина», например, их было всего 300.

С апреля 1846 г. Белинский прекратил работу в
журнале Краевского. Причин для ухода у него было более чем достаточно. Несмотря
на то, что Краевский получал от журнала большие доходы, материальное положение
Белинского оставалось неизменно тяжелым: корыстолюбивый издатель чрезвычайно
неохотно соглашался на повышение его заработка. Вместе с тем Краевский нещадно
эксплуатировал критика, заваливал его непосильной и срочной работой. «Я
Прометей в карикатуре: «Отечественные записки» – моя скала, Краевский – мой
коршун, который терзает мою грудь», – жаловался Белинский. Изнурительный труд
делал критика, по его словам, «не только чернорабочим, водовозной лошадью, но и
шарлатаном, который судит о том, в чем не смыслит ни малейшего толку… У
Краевского я писал даже об азбуках, песенниках, гадательных книжках,
поздравительных стихах швейцаров клубов (право!), о книгах о клопах, наконец, о
немецких книгах, в которых я не умел перевести даже заглавия; писал об
архитектуре, о которой я столько же знаю, сколько об искусстве плести кружева» (письмо
Боткину от 4–8 ноября 1847 г.).

Но причины материально-бытового характера,
разумеется, не были главными. Слишком велики были различия между Белинским,
любившим человечество «маратовской любовью», и расчетливым и беспринципным
издателем «Отечественных записок». Краевский понимал, насколько популярность
«Отечественных записок» зависела от Белинского, но с опасением смотрел на
выступления критика в журнале; они пугали его и заставляли желать избавиться от
неблагонадежного сотрудника. Белинский со своей стороны убедился, что его шеф –
«приобретатель», «ожесточенный эгоист, для которого люди – средство и
либерализм – средство… в литературе он человек тупой и круглый невежда…»
(письмо к Герцену от 6 апреля 1846 г.). Особенно раздражало Белинского хозяйничанье
Краевского в «Отечественных записках», что отрицательно сказывалось на
содержании и направлении журнала. Краевский привлекал к участию в
«Отечественных записках» весьма сомнительных в идейном и профессиональном
отношении литераторов, был прижимист в расчетах с такими сотрудниками, как
Герцен, сводил на страницах журнала личные счеты со своими конкурентами.
Пользуясь правом редактора, он подвергал статьи Белинского правке, иногда
сильно искажал их. Как выяснено, умеренный и трусливый Краевский старательно
смягчал в статьях Белинского высказывания, прямо или косвенно направленные
против крепостничества и самодержавия, стремился вытравить оригинальные и
смелые мысли, касающиеся русской истории, вычеркивал иронические отзывы о
литературных знаменитостях, заменял прямые и резкие формулировки
неопределенными и расплывчатыми, придавал живому и яркому стилю Белинского
сухую и бесцветную «правильность».

Покидая «Отечественные записки», критик
первоначально предполагал осуществить издание огромного альманаха «Левиафан»,
но когда летом 1846 г. выяснилось, что Некрасов и Панаев намерены выпускать
новый журнал, Белинский с радостью откликнулся на их предложение принять
участие в нем. С января 1847 г. он становится критиком журнала «Современник»,
купленного Некрасовым и Панаевым у Плетнева. В «Современник» из «Отечественных
записок» перешел и Герцен.

Разрыв Белинского с Краевским показал в
истинном свете как владельца «Отечественных записок», так и некоторых «друзей»
критика. В то время как Герцен, Некрасов, Панаев поддержали его и покинули
журнал Краевского, либералы-западники – Боткин, Кавелин, Галахов, Кудрявцев –
не только не ушли из «Отечественных записок», но даже были довольны, что журнал
освободился от «беспокойного» человека – Белинского, и всемерно помогали Краевскому
выйти из затруднительного положения, в котором он оказался после ухода лучших
сотрудников. Эти «друзья-враги», как называл их Белинский, усердно
распространяли вымыслы о том, что критик «исписался» и его «литературное
поприще» окончено, что без него журнал стал «не только не хуже, но лучше», и
энергично вербовали для Краевского новых сотрудников. Правда, уступая
настойчивым уговорам Белинского, они иногда писали и в «Современник», но
наотрез отказались покинуть «Отечественные записки», которые привлекали их как
журнал «спокойного тона» и «умеренных мнений». В этом сказалась принципиальная
разница между воинствующим революционным демократом Белинским и умеренными
либералами: Боткиным, Кавелиным и др.

Уходя из журнала Краевского, Белинский,
Герцен и Некрасов полагали, что «Отечественные записки», утратив «дух» и
«закваску», потеряют прежнее направление, содержательность и, следовательно,
популярность у читателей. Так и случилось. Но первое время Краевский, чтобы
удержать читателей, считал целесообразным сохранять в известной мере
утвердившуюся репутацию журнала. Поэтому он напечатал повести Салтыкова-Щедрина
«Противоречия» и «Запутанное дело», статью Заблоцкого-Десятовского «Причины
колебания цен на хлеб в России» и некоторые другие произведения, соответствующие
тому направлению, которое придал журналу Белинский. Самодержавное правительство
не без основания увидело в повести Салтыкова-Щедрина «Запутанное дело» «вредный
образ мыслей и пагубное стремление к распространению идей, потрясших уже всю
Западную Европу и ниспровергших власти и общественное спокойствие».
Заблоцкий-Десятовский утверждал в своей статье, что «правильная соразмерность
между производством и запросом хлеба на рынках может установиться только тогда,
когда рента примет естественный, экономический характер», т.е. с уничтожением
крепостного права.

Невозможно было удержать на прежней высоте
критико-библиографический отдел. Руководить им Краевский пригласил молодого
талантливого критика В.Н. Майкова. Но Майков не был столь радикален в своих философских,
социально-политических и эстетических воззрениях, как Белинский, и находился
под влиянием позитивизма и западничества. Сотрудничество Майкова в
«Отечественных записках» было непродолжительным: летом 1847 г. он утонул, успев
поместить в журнале лишь статью о Кольцове и несколько рецензий. Его место
занял С. Дудышкин, очень умеренный и заурядный критик.

Резкое изменение курса и падение журнала
относятся к периоду реакции, наступившей в России в связи с революционными
событиями, охватившими Западную Европу в 1848 г.

Особый комитет под председательством А.С.
Меншикова, которому Николай I поручил «ознакомиться» с русской журналистикой,
отозвался об «Отечественных записках» суровее, чем о всех других изданиях. Член
комитета Дегай нашел в журнале последних лет «вредность духа и направления». Он
отметил неблагонамеренность повести Салтыкова-Щедрина «Запутанное дело», статьи
Милютина «Пролетарии и пауперизм в Англии и Франции» и указал на недопустимость
продолжающейся распродажи книжек журнала 1840 – 1843 гг. со статьями
эмигрировавшего за границу Герцена. Краевского вызвали в Третье отделение и
пригрозили закрытием «Отечественных записок». Он перепугался до крайности и
сначала заявил, что «желал бы быть органом правительства», а затем письменно
сообщил, что все грехи и упущения «Отечественных записок» и «наличие в них
чужеземного влияния» произошли по вине «молодых сотрудников». Наконец, в
июльской книжке журнала за 1848 г. Краевский выступил со статьей «Россия и
Западная Европа в настоящую минуту», где в самых льстивых выражениях говорил о
спасительности начал самодержавия и православия, нападал на революционные и
социалистические учения и называл шарлатанами Прудона, Кабэ и Ледрю-Роллена.
Эта статья издателя «Отечественных записок» угодила цензуре и обратила на себя
«всемилостивейшее внимание государя императора».

Цель Краевского – создать своему журналу
репутацию благонамеренного издания – была достигнута. Под влиянием
правительственных репрессий, беспринципности и трусости издателя «Отечественные
записки» быстро утрачивают прежнее направление и торопятся покинуть лагерь
прогрессивной журналистики. Цензурный террор в «мрачное семилетие» после 1848
г. привел их к окончательному упадку, потере авторитета и влияния. По традиции,
считая себя прогрессивным журналом, «Отечественные записки» пропагандируют
пресный либерализм, враждебный демократии и мало чем отличающийся от
консерватизма.

Общественный подъем, наступивший после смерти
Николая I и Крымской войны, уже не смог вдохнуть жизнь в журнал. Даже
публикация таких произведений, как «Тысяча душ» Писемского (1858) и «Обломов»
Гончарова (1859), не улучшила его положения. Былая популярность не вернулась к
журналу и в 1860-е годы. И лишь, после того как отчаявшийся в успехе издания
Краевский в 1868 г. передал его в руки Некрасова и Салтыкова-Щедрина, к
«Отечественным запискам» вновь пришла слава передового
общественно-политического и литературного журнала.

в начало

«СОВРЕМЕННИК»

Журнал «Современник», основанный Пушкиным в
1836 г., после его смерти перешел к П.А. Плетневу, профессору Петербургского
университета, критику и поэту. Он быстро превратил «Современник» в орган,
чуждый полемике и стоящий в стороне от общественной и литературной жизни. Это
было сделано издателем якобы в целях служения «высшим задачам искусства и
истине» и оправдывалось ссылками на невежество читателей и низость нравов,
царящих в литературе и журналистике.

Изоляция «Современника» от жизни, неуклонно
проводимая Плетневым, затаенная вражда его к новым прогрессивным явлениям
общественного движения и литературы низвела журнал в разряд малозаметных
изданий. В первые после Пушкина годы в нем, хоть и редко, помещали свои
произведения Гоголь, Тютчев, Жуковский, Баратынский, Кольцов, Вяземский, Языков
(не говоря уже о посмертных публикациях некоторых сочинений Пушкина), но скоро
их участие в журнале прекратилось, и «Современник» из номера в номер заполнялся
статьями Я.К. Грота, очерками А.О. Ишимовой, библиографическими обзорами
Плетнева, стихами того же Плетнева, Ф. Глинки и мало кому известных авторов
вроде Коптева, Айбулат-Розена, Марсельского.

Долгое время издателя не смущало постепенное
уменьшение числа сотрудников в его журнале. «Ужели вы, Александра Осиповна
[Ишимова. – Ред.], да я не наполним чем-нибудь четырех книжек?» – писал
он Гроту 8 октября 1840 г. Но вместе с писателями не стало у «Современника» и
читателей. Количество подписчиков колебалось в 1840-е годы между 300–400, а в
1846 г. упало до 233.

Наконец, Плетнев решил отказаться от журнала
и в сентябре 1846 г. передал право на издание «Современника» Некрасову и
Панаеву.

Близкие к Белинскому литераторы давно хотели
иметь свой независимый орган, в котором они чувствовали бы себя хозяевами.
«Отечественные записки», где им приходилось сотрудничать, с каждым годом
вызывали у них все большее недовольство, так как беспринципное поведение
Краевского сказывалось на содержании и направлении журнала.

Первый номер преобразованного «Современника»
вышел в свет 1 января 1847 г.

Белинскому не пришлось стать редактором
журнала, что было его давнишней мечтой: репутация «неблагонадежного» литератора
не позволяла даже начинать хлопоты по этому поводу. Не пользовались доверием
правительства и Некрасов с Панаевым. Пришлось искать официального редактора,
который мог быть утвержден в этой должности и не был бы совсем чужим для
журнала человеком. Этим условиям удовлетворял профессор Петербургского
университета А.В. Никитенко, выполнявший одновременно обязанности цензора, и
его Некрасов и Панаев пригласили на пост редактора «Современника», оговорив
себе полную свободу действий. В течение 1847–1848 гг., когда Никитенко
подписывал журнал, он почти не вмешивался в дела редакции, и идейным
руководителем «Современника» был Белинский. Некрасов и Панаев не предпринимали
ни одного шага в журнальных делах без ведома и совета Белинского, а при
обсуждении литературных материалов голос его всегда был решающим. «Я могу
делать, что хочу, – писал Белинский Боткину 4–8 ноября 1847 г. – Вследствие
моего условия с Некрасовым, мой труд больше качественный, нежели количественный;
мое участие больше нравственное, нежели деятельное… Не Некрасов говорит мне,
что я должен делать, а я уведомляю Некрасова, что хочу или считаю нужным
делать».

Самую серьезную помощь оказал «Современнику»
Герцен. Он передал редакции роман «Кто виноват?», первая часть которого
печаталась в «Отечественных записках», а его жена оказала Некрасову,
нуждавшемуся в средствах для приобретения журнала, денежную помощь. Отказавшись
от участия в «Отечественных записках», Герцен стал ближайшим сотрудником
«Современника».

Однако некоторые прежние друзья Белинского
повели себя иначе. Уступая его настойчивым уговорам и требованиям, Боткин,
Кавелин, Грановский и другие согласились сотрудничать в «Современнике», но не
хотели покидать «Отечественные записки». Они пытались оправдать свое поведение
ссылками на то, что одинаково любят тот и другой журнал. Но, в сущности, Боткин
и другие либералы опасались идейно-политической линии Белинского, Герцена,
Некрасова, которая, как они правильно предполагали, найдет свое воплощение в
«Современнике». Что же касается «Отечественных записок», то они рассчитывали,
что с уходом Белинского в этом журнале не будет вызывавшего их опасения
«тревожного духа», «задирчивости» и «крайностей».

И действительно, направление «Отечественных записок»
начало изменяться, а скоро журнал совсем утратил традиции Белинского и стал
бесцветным изданием умеренно-либерального характера. «Современник» же,
превращенный в орган революционно-демократического направления, сделался
поистине лучшим журналом сороковых годов.

Одно за другим в «Современнике» были
опубликованы такие произведения художественной литературы, как «Кто виноват?»
(весь роман в приложении к №1), «Сорока-воровка», «Записки доктора Крупова» и
«Письма из Awenue Marigny» Герцена, «Обыкновенная история» Гончарова,
четырнадцать рассказов из «Записок охотника», рассказ «Жид» и пьеса «Где тонко,
там и рвется» Тургенева, повесть Григоровича «Антон Горемыка», повесть
Дружинина «Полинька Сакс», стихи Некрасова (среди них – «Тройка», «Псовая
охота», «Еду ли ночью…»), Огарева, Майкова, переводы из Шиллера, Гете, Жорж
Санд, Диккенса и др. В части «словесности» журнал сразу же достиг поразительных
успехов и дал читателям серию произведений, выдающихся по своим идейным и
художественным качествам и навсегда вошедшим в сокровищницу русской литературы.

На очень высоком уровне стояли в
«Современнике» литературная критика и библиография. Этим журнал был обязан
Белинскому, который поместил в нем «Взгляд на русскую литературу 1846 года»,
«Взгляд на русскую литературу 1847 года», «Ответ «Москвитянину», «Выбранные
места из переписки с друзьями» Николая Гоголя» и ряд других статей и рецензий.
Они определили не только художественные, но и политические позиции
«Современника», сыграли большую роль в развитии русской литературы и
общественной мысли. Иногда в отделе критики и библиографии выступал Некрасов,
несколько рецензий принадлежат В. Майкову, содержательные статьи о последних
романах Жорж Санд и святочных рассказах Диккенса написал А. Кронеберг.

Значительное место занимали в «Современнике»
статьи по вопросам науки. Со статьями, рецензиями, заметками на исторические
темы выступали Кавелин, С. Соловьев, Грановский и др. Статья Кавелина «Взгляд
на юридический быт древней Руси» вызвала острую полемику со славянофилами. Большой
интерес представляют политико-экономические работы Милютина о книге Бутовского
«Опыт о народном богатстве, или началах политической экономии» и о Мальтусе и
его противниках. Нередко в «Современнике» появлялись статьи и рецензии по общим
проблемам естествознания. В журнале были помещены работы: Литтре «Важность и
успехи физиологии», Гумбольдта «Космос», Шлейдена «Растение и его жизнь»,
статьи по географии, астрономии, зоологии, химии отечественных ученых Д.
Перевощикова, А. Савича, К. Рулье, П. Ильенкова и др. Обратили на себя внимание
читателей статьи Н. Сатина «Ирландия», «Парижские письма» Анненкова, «Письма об
Испании» Боткина.

Содержательным и разнообразным был в
«Современнике» отдел «Смесь», игравший весьма существенную роль. В пределах
цензурных возможностей этот отдел заменял журналу не разрешенные ему
общественно-политические отделы и нередко включал статьи и заметки, касающиеся
социально-экономических и политических вопросов внутренней и международной
жизни. Здесь можно найти статьи, направленные против крепостничества и
капиталистического строя, заметки, проводившие идеи социализма, полемические
выступления против реакционных журналов, против славянофилов Здесь постоянно
помещались «Современные заметки» и фельетоны Нового поэта (Панаева), а иногда и
небольшие по объему художественные произведения (например, первый рассказ из
«Записок охотника» – «Хорь и Калиныч», 1847, №1). Кроме Некрасова и Панаева, в
отделе «Смесь» принимали активное участие экономист А. Заблоцкий-Десятовский,
статистик и специалист по вопросам торговли и промышленности Г. Небольсин,
химик П. Ильенков и др.

Даже отдел «Моды» «Современник» старался
вести оригинально и занимательно. Панаев, руководивший этим отделом, напечатал
в нем «опыт великосветского романа в двух частях» под заглавием «Великая тайна
одеваться к лицу» – произведение, которое одновременно знакомило с модами и
пародировало жанр салонной беллетристики. Позднее журнал знакомил читателя с
модами посредством «Переписки между петербуржцем и провинциалом» (1848, №8–10)
и «Писем столичного друга к провинциальному жениху» (1848, №11–12). Автором
последних был И.А. Гончаров, скрывшийся под псевдонимом «А. Чельский».

С первых же месяцев своего существования
возобновленный «Современник» пришелся по вкусу читателям, что сразу сказалось
на росте его тиража: в 1847 г. журнал имел 2000, а в 1848 – 3100 подписчиков.

По своему направлению «Современник» при
Белинском был журналом революционно-демократическим. Он проводил те идеи,
которые были выражены Белинским в зальцбруннском письме к Гоголю, – идеи
революционной борьбы с крепостничеством, самодержавием и религией. Письмо
Белинского к Гоголю было подлинной программой «Современника». Как и письмо,
журнал отражал настроения и чаяния крепостных крестьян.

Главной целью «Современника» была борьба
против крепостного права. Журнал печатал антикрепостнические художественные
произведения Герцена, Тургенева, Гончарова, Григоровича и в статьях Белинского
разъяснял их смысл и значение. Явно антикрепостнический характер имели стихи
Некрасова и выступления Белинского против реакционной книги Гоголя «Выбранные
места из переписки с друзьями», против «Москвитянина» и славянофилов. В журнале
были помещены статьи и заметки, доказывающие невыгодность крепостного труда,
пагубное влияние крепостного права на народное хозяйство России, необходимость
развития торговли и промышленности, железных дорог и пароходства в стране.

Очень резко вопрос о крепостном праве был
поставлен в статье «Ирландия» H.M. Сатина, бывшего участника кружка Герцена в
Московском университете. Автор нарисовал выразительную картину нищеты и
угнетения крестьянства в Ирландии, но сделал это так, что все сказанное им
относилось и к крепостнической России. В статье были такие слова: «Необходимы
средства решительные: нужно изменить нравы и законодательство, организацию
политическую, административную, судебную и религиозную, нужно изменить условия
собственности и промышленности, отношения богатого и бедного; нужно создать и
тем и другим новые обязанности в соединении с новыми правами; словом, необходим
коренной переворот, и если для Ирландии такой переворот не придет сверху, то он
не замедлит явиться снизу».

Выступая за развитие промышленности,
торговли, транспорта в России, понимая прогрессивность капитализма по сравнению
с крепостничеством, руководители «Современника» видели и коренные пороки
буржуазного строя и враждебно относились к любым попыткам его идеализации. Свою
программную статью «Взгляд на русскую литературу 1846 года» Белинский направил
не только против славянофилов, но и против раболепствующих перед заграницей
космополитов. В «Записках доктора Крупова» и «Письмах из Avenue Marigny» Герцен
подверг беспощадной критике не только крепостничество в России, но и буржуазный
строй Западной Европы.

Обнажая резкие социальные противоречия между
народными массами Франции и буржуазией, показывая рост возмущения трудящихся,
Герцен поднимается до предвидения неизбежного революционного взрыва.

Глубокий анализ непримиримых противоречий
капиталистического строя содержится в работах по вопросам политической
экономии, напечатанных в журнале Милютиным. В статье о книге Бутовского
Милютин, критикуя буржуазных экономистов, которые восхваляют и приукрашивают
капитализм, убедительно показывает, что их оптимизм не соответствует фактам
действительности. Автор обращает внимание и на «язву пауперизма», и на рост
смертности «между рабочими классами», и на умножение бедности «параллельно с
умножением богатства». «Противоположность между роскошью высших классов и
бедностью низших достигла самых крайних пределов и вопияла к немедленному
уничтожению неразумных учреждений, упрочивающих рабство труда под гнетом
капитала», – пишет Милютин.

Насколько это было возможно, «Современник»
пропагандировал социалистическое устройство общества. Белинский во «Взгляде на
русскую литературу 1847 года» писал, что благосостояние в обществе должно быть
равно простерто на всех его членов; Герцен в «Письмах из Avenue Marigny»
утверждал, что «все несчастие прошлых переворотов состояло в упущении
экономической стороны», и предсказывал такой переворот, который сокрушит власть
буржуазии и приведет к власти трудящихся; Милютин в статьях о Мальтусе и
Бутовском доказывал необходимость «радикального преобразования экономических
отношений» и, критикуя системы утопического социализма, выражал вместе с тем
уверенность, что будущее принадлежит социализму.

В области философии «Современник» отстаивал
принципы диалектики и материализма и боролся с идеализмом и религией. В журнале
печаталось большое количество разного рода материалов по естествознанию, что
способствовало распространению материалистических взглядов.

Главной задачей литературной критики журнала
была борьба за реалистическое, подлинно народное искусство, искусство большого
идейного и общественного значения. Принцип реализма и народности «Современник»
противопоставлял принципу «чистого искусства», «украшения и облагораживания
действительности». Защищая реализм и подлинную народность в искусстве,
Белинский в своих статьях дал глубокую итоговую оценку деятельности Гоголя,
справедливо считая его художественное творчество гордостью Русской национальной
культуры.

«Современник» энергично боролся за развитие
натуральной школы и сумел правильно оценить и выдвинуть таких писателей, как
Герцен, Гончаров, Тургенев, творчество которых недоброжелатель но оценивалось
врагами журнала. «Современнику» приходилось отстаивать свои оценки и
характеристики в борьбе не только с литературными архаистами, хранившими
верность Карамзину, но и с теми журналами и критиками, которые возводили в
разряд «великих писателей» Кукольника, Бенедиктова, Хомякова, Н. Полевого и
даже Булгарина.

Направление «Современника» приобрело ему
много друзей и врагов. Реакционные журналы вели с ним постоянную войну.
Журналисты типа Булгарина не гнушались любыми средствами борьбы, сочиняли
доносы.

Жестоко преследовала «Современник» цензура.
Особенно страдали статьи Белинского. Письма его буквально переполнены горькими
жалобами на цензуру. «Природа осудила меня лаять собакою и выть шакалом, а
обстоятельства велят мне мурлыкать кошкою, вертеть хвостом по-лисьи», – писал
Белинский Боткину 28 февраля 1847 г. Сильно изуродовала цензура и некоторые
произведения Герцена, особенно «Сороку-воровку» и статью «Новые вариации на
старые темы». Не проявляла цензура снисходительности к произведениям и других
сотрудников «Современника». У повести Григоровича «Антон Горемыка» по
требованию цензуры пришлось переделать конец: снять картину крестьянского
восстания. Вместо второй половины романа Жорж Санд «Пиччинино», не пропущенной
цензурой, пришлось поместить краткий пересказ ее содержания. Некоторые
произведения, предназначенные к опубликованию в «Современнике», были и вовсе
«зарезаны» цензурой.

После событий 1848 г. «Современник» оказался
в исключительно трудном положении. «Меншиковский комитет», по поручению царя
обследовавший русскую журналистику, нашел, что «Современник» проповедует
коммунизм и революцию. В подтверждение указывалось на статью Белинского «Взгляд
на русскую литературу 1847 года», на статью Герцена «Несколько замечаний об
«историческом развитии чести», на повесть Григоровича «Антон Горемыка» и его
рассказ «Бобыль», на высказанные в «Смеси» суждения о быте крестьян. В
результате Никитенко, как и Краевский, был вызван в Третье отделение, где дал
подписку в том, что всемерно будет стараться придать «Современнику»
направление, «совершенно согласное с видами нашего правительства». Напуганный
строгостями, Никитенко счел за лучшее сразу же отказаться от редактирования
«Современника».

Правительственные кары и уход Никитенко
поставили «Современник» на край гибели. Но Некрасов и Панаев решили продолжать
издание журнала. С большим трудом они добились утверждения в качестве редактора
«Современника» – причем временно и лишь «в виде опыта» – Панаева (с 16 апреля
1848 г.).

На всем протяжении «мрачного семилетия»
существование «Современника», обвиненного в пропаганде коммунизма и революции и
отданного под строжайший надзор Третьего отделения и «Комитета 2-го апреля»,
висело на волоске. Цензура жестоко преследовала журнал.

В ноябре 1848 г. был запрещен
«Иллюстрированный альманах», который должен был выйти приложением к
«Современнику». Альманах содержал в себе роман Н. Станицкого (Панаевой)
«Семейство Тальниковых», повести Дружинина и Гребенки, рассказы Достоевского и
Даля, рисунки Степанова, Неваховича, Агина, Федотова. Запрещение издания
принесло Некрасову и Панаеву убыток в 4000 руб.

В 1849 г. «Современник» снова навлек на себя
гнев «бутурлинского комитета» и самого царя, поместив статью И.И. Давыдова «О
назначении русских университетов». Статья была написана по поручению министра
просвещения Уварова в связи с распространившимися слухами о закрытии (по
настоянию Бутурлина) русских университетов и содержала в себе очень осторожную
защиту университетского образования. «Бутурлинский комитет» обратил на статью
Давыдова внимание царя, усмотрев в ней «неуместное для частного лица
вмешательство в дела правительства». Николай I полностью согласился с мнением
комитета и нашел статью «неприличною». «Должно повиноваться, а рассуждения свои
держать про себя», – заявил он по поводу статьи Давыдова. Уваров вскоре после
этой истории вышел в отставку.

Наконец, в том же 1849 г. редакторам
«Современника» пришлось побывать в Третьем отделении и выслушать там выговор за
критику цензурного режима в скромной рецензии на учебник Смарагдова по истории
средних веков: «Вы хотите новых романов, хотите ученых статей, хотите умных
рецензий и критик? Но подумали ли вы хотя раз о положении вашей литературы,
вашей журналистики? Кто нынче пишет? Нынче решительно век книгоненавидения».

Столь тяжелые условия существования не могли
не отразиться на «Современнике». Журнал перестал касаться вопроса о крепостном
праве и положении крестьянства, ничего не мог сказать по поводу революции 1848
г. в Западной Европе и даже о начавшейся в 1853 г. Восточной войне вынужден был
писать весьма глухо. На смерть Белинского «Современник» смог откликнуться лишь
десятью строчками да краткими полемическими замечаниями по адресу
«Москвитянина», вызванными тем, что Погодин у могилы Белинского пытался в самой
грубой форме свести счеты с великим критиком. А затем на протяжении ряда лет и
самое имя Белинского было запрещено упоминать в русской печати. Когда умер
Гоголь, «Современник» смог только перепечатать в мартовской книжке 1852 г.
информационную статью московского корреспондента «Санкт-Петербургских
ведомостей», посвященную этому событию. При публикации в том же номере журнала
стихотворения Некрасова «Блажен незлобивый поэт» цензура не разрешила указать,
что оно относится к Гоголю. Лишь позднее, в 1854 г., в «Современнике» увидели
свет «Опыт биографии Н.В. Гоголя» П.А. Кулиша и «Воспоминания о Гоголе» М.Н.
Лонгинова.

Вся тяжесть руководства «Современником» в
трудных условиях реакции пала на плечи Некрасова и Панаева. Смерть Белинского
была невозместимой утратой для издания. Никто не мог заменить в журнале и
Герцена, который стал эмигрантом. Некрасов и Панаев были вынуждены привлечь к
более активному участию в «Современнике» Боткина, Анненкова, Дружинина и других
либеральных литераторов, считавших себя друзьями Белинского и Герцена.

Между тем в эти годы многие былые приятели
Белинского и Герцена, которые и раньше не шли дальше либерализма, явно
отрекаются от их идей и заветов, как и от «гоголевского направления»
литературы.

Некрасов и Панаев не разделяли взглядов
Боткина, Дружинина и их единомышленников, но не до конца понимали, насколько
враждебны эти взгляды делу народного освобождения. До прихода Чернышевского и
Добролюбова они сотрудничали с Дружининым и др. и не всегда противодействовали
чуждым идеям. Под влиянием либералов «Современник» заметно изменился по
сравнению с временем Белинского.

В годы «мрачного семилетия» «Современник»
потускнел, стал менее содержательным. На его страницах нередко появлялись
произведения, противоречащие традициям Белинского и тому направлению, которое
он придал журналу. Общий упадок русской журналистики коснулся и «Современника».

Снизился идейно-художественный уровень отдела
«Словесность». Большое место в нем заняли роман Дружинина «Жюли», повести Е.
Тур «Ошибка» и «Племянница», трилогия М. Авдеева о Тамарине – произведения
слабые в художественном отношении, с несомненными дворянско-светскими
пристрастиями. Серьезнее по замыслу, но немногим удачнее по выполнению были
рассказы Н. Станицкого (Панаевой), роман Панаева «Львы в провинции», роман
Некрасова и Панаевой «Мертвое озеро». Ухудшилось в журнале освещение вопросов
науки. «Современник» печатал в эти годы немало научных статей на малоактуальные
темы, оторванные от запросов общества, или статей слишком специальных, которые
значительно более подошли бы для научных сборников, нежели для литературного
журнала. Вряд ли могли заинтересовать читателя, например, такие материалы, как
растянувшееся почти на год изложение книги Прескотта «Завоевание Перу»,
рецензия П. Ильенкова на «Рассуждение о весе пая висмута» Вилуева, «Критическое
исследование о речи Иперида против Демосфена» М. Стасюлевича.

Отдел «Смесь», который еще недавно играл
столь важную роль в «Современнике», теперь также утратил свое значение. Статьи
и заметки на политические и социально-экономические темы почти исчезают со
страниц «Смеси». Зато чрезвычайное развитие получает фельетон. Разумеется, жанр
фельетона сам по себе вовсе не является предосудительным, и часто использовался
передовой русской печатью для острой критики самодержавно-крепостнического
строя. Беда заключалась в том, что значительная часть фельетонов «Современника»
тех лет имела пустой, развлекательный характер. Пошлостью и безыдейным
шутовством были проникнуты фельетоны Дружинина «Сантиментальное путешествие
Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам» и «Письма иногороднего
подписчика».

Более всего пострадала в «Современнике»
критика. До прихода Чернышевского никто не мог заменить в журнале умершего
Белинского. Это обнаружилось сразу же, как только Анненков попытался дать обзор
русской литературы за 1848 г. Вместо обзора получились бесцветные,
поверхностные «заметки», бедные материалом, неопределенные по исходным
позициям. Они ничем не напоминали блестящие и глубокие «Взгляды» Белинского. Не
стало в отделе критики боевых статей о важнейших вопросах и явлениях
современной литературы. Они уступили место историко-литературным работам
эмпирического характера о писателях XVIII и начала XIX вв.: Капнисте, Кострове,
Макарове, Измайлове, Дельвиге, принадлежавшим перу Гаевского, Геннади,
Галахова.

Как видно, изменения, которые произошли в
«Современнике» за годы «мрачного семилетия», коснулись в той или иной мере всех
отделов журнала. Но самое существенное отступление от позиций, завоеванных при
Белинском, заключалось в привлечении к активному сотрудничеству Дружинина. В
«Современнике» тех лет из номера в номер печатались его произведения: повести,
критические статьи, фельетоны. Между тем Дружинин был умеренный либерал,
страшившийся революции и социализма, сторонник теории «чистого искусства»,
убежденный враг Белинского и гоголевского направления в русской литературе. В
«Письмах иногороднего подписчика», напечатанных в «Современнике», он позволял
себе открыто защищать усадебное сибаритство и эстетско-гурманское отношение к
литературе, радовался появлению произведений Кукольника на страницах журнала,
выступал против полемики с реакционными и либеральными журналами за примирение
с ними, нападал исподтишка на Белинского и Гоголя. Говоря об «отрицательных
сторонах» русской литературы тех лет, Дружинин утверждал, что они объясняются
следующими причинами: «первое, что сатирический элемент не способен быть
преобладающим элементом в изящной словесности, а второе, что наши беллетристы
истощили свои способности, гоняясь за сюжетами из современной жизни».
Совершенно очевидно, что Дружинин нападал на критический реализм и его
теоретика и пропагандиста – Белинского.

Нельзя не видеть, что «Современник», потеряв
Белинского и Герцена, под гнетом цензуры в известной мере утратил свой прежний
революционно-демократический характер. Однако он и в то время продолжал
оставаться лучшим из тогдашних русских журналов. Некрасов и Панаев не жалели ни
сил, ни времени, ни средств, чтобы удержать «Современник» на высоком уровне. Их
письма к Тургеневу, Григоровичу и другим литераторам свидетельствуют, с какой
энергией и настойчивостью во имя читателей «Современника» добывали они материал
для каждой очередной книжки, ценою каких постоянных усилий они поддерживали и
сохраняли «Современник» в тяжелые годы реакции.

Благодаря стараниям Некрасова и Панаева на
страницах «Современника» и в этот период появился ряд превосходных произведений
русской литературы. В первую очередь, несомненно, следует отметить, что в эти
годы в журнале были напечатаны первые произведения Л.Н. Толстого: «Детство»
(1852), «Набег» (1853) и «Отрочество» (1854).

Очень активно продолжал сотрудничать в
журнале Тургенев. Кроме ряда рассказов из «Записок охотника», там были
напечатаны его повести «Три встречи», «Два приятеля», «Затишье», «Муму» и
несколько рецензий. В «Современнике» появились «Сон Обломова» Гончарова
(«Литературный сборник», приложенный к журналу в 1849 г.), «Рыбаки» и
«Похождения Накатова» Григоровича, «Богатый жених» и «Фанфарон» Писемского,
«Три страны света» Некрасова и Станицкого.

Никак нельзя считать бедной и поэзию
«Современника». В журнале печатались Некрасов, Майков, Огарев, Полонский, А.
Толстой, Фет. Большая заслуга Некрасова заключается в том, что он в 1850 г. в
статье «Русские второстепенные поэты» напомнил о забытых читателями стихах
Тютчева, отнеся его к числу первостепенных поэтических талантов, и перепечатал
в «Современнике» более ста его стихотворений. С этого времени Тютчев занял
подобающее ему место в русской поэзии. В отделе «Литературный Ералаш» в 1854 г.
впервые появился на свет знаменитый Козьма Прутков (А. Жемчужников, В.
Жемчужников, А. Толстой), афоризмы которого осмеивали казенно-бюрократическую
тупость и самодовольство, а стихи пародировали поэтов «чистого искусства» и
эпигонов романтизма.

Можно было бы назвать и ряд ценных научных
работ, напечатанных в «Современнике» в эти годы (Грановского, С. Соловьева,
Перевощикова и др.), и переводы Диккенса («Давид Копперфильд», «Холодный дом»),
Теккерея («Ярмарка тщеславия», «Ньюкомы»), но и сказанное убеждает в том, что
«Современник», несмотря на некоторое оскудение, продолжал быть очень интересным
и содержательным журналом.

Руководители «Современника» Некрасов и Панаев
прилагали большие усилия к тому, чтобы сохранить и прежнее демократическое
направление журнала. Они были верны и преданы традициям и заветам Белинского и
вели «Современник» хотя и с ошибками, с отклонениями, по пути, намеченному их
учителем и другом. Ошибочным является утверждение В.Е. Евгеньева-Максимова, что
«Современник» периода «мрачного семилетия» «становится органом буржуазно-дворянского,
в большей мере дворянского, чем буржуазного либерализма»[2].

Представления о либеральном характере
«Современника» того времени основываются обычно на «Письмах иногороднего
подписчика» и других выступлениях Дружинина. Но тенденцию этих писем нельзя отождествлять
с направлением журнала. «Смешивать Иногороднего подписчика с редакцией
«Современника» совершенно несправедливо», – заявил Панаев в «Заметках Нового
поэта о русской журналистике» в майской книжке журнала за 1851 г., осуждая
манеру Дружинина с «бесцеремонностью и фамильярностью говорить о предметах,
заслуживающих серьезного и делового обсуждения». Некрасов и Панаев придавали
«Современнику» направление, далекое от взглядов Дружинина, и не раз выступали
на страницах журнала против его мнений и оценок.

Вполне определенное понятие о линии
«Современника» дают программные произведения Некрасова, опубликованные в
журнале в те годы. В таких стихотворениях, как «Новый год», «Блажен незлобивый
поэт», «Муза», «Беседа журналиста с подписчиком», в статье «Русские
второстепенные поэты» раскрывается как мировоззрение Некрасова, так и его
понимание задач литературы и журналистики.

Литературные тенденции редакции
«Современника» нашли исключительно сильное воплощение в известном стихотворении
Некрасова «Блажен незлобивый поэт». Речь в нем идет о Гоголе, но образ
поэта-сатирика, нарисованный Некрасовым, несомненно, имеет более широкое
значение, и не только литературное, но и политическое. В то время как вся
реакционная и либеральная критика (и Дружинин прежде всего) выступала против
гоголевского направления, против сатиры и критики крепостничества в литературе
за идеализацию действительности, за «чистое искусство», Некрасов совершенно в
духе Белинского воспевает в своем стихотворении поэта-гражданина, бойца и
обличителя, который «проповедует любовь враждебным словом отрицанья».

Недаром на стихотворение «Блажен незлобивый
поэт» нападали и «Москвитянин», и Дружинин. Последний не раз безуспешно пытался
иронизировать по поводу главной мысли стихотворения: «любил – ненавидя». Защищал
в «Современнике» Некрасова Панаев, а Тургенев под впечатлением этих стихов
написал те «несколько слов» о Гоголе, которые послужили причиной его ареста и
ссылки.

В 1917 г. В.И. Ленин в статье «Политический
шантаж» использовал стихотворение Некрасова в борьбе с буржуазной печатью,
клеветавшей на большевиков. «Большевик вообще, – писал Ленин, – мог бы
применить к себе известное изречение поэта:

Он слышит звуки одобренья

Не в сладком ропоте хвалы,

А в диких криках озлобленья»[3].

К стихотворению «Блажен незлобивый поэт»
примыкает и стихотворение «Муза», написанное Некрасовым в 1851 и напечатанное в
«Современнике» в 1854 г. Здесь поэт тоже утверждает правдивое изображение жизни
в искусстве и связь поэзии с трудом и страданиями народа. Характерно, что и эта
поэтическая декларация Некрасова не осталась без ответа со стороны защитников
«чистого искусства». По прочтении «Музы» поэт А. Майков обратился к Некрасову
со стихотворным посланием, в котором призывал Некрасова отказаться от «вражды»
и «злобы» и «склонить усталый взор к природе»[4].

Существенное место в «Современнике» периода
реакции занимает известная статья Некрасова «Русские второстепенные поэты».
Значение ее заключается не только в том, что она «открыла» читателям Тютчева,
но и в пропаганде передовых эстетических принципов. В то время как сторонники
«чистого искусства» твердили, будто поэзия должна чуждаться сознательной мысли
и общественной тенденции, Некрасов в своей статье выступал убежденным
сторонником демократической эстетики, которая, не боясь обвинений в проповеди
«дидактизма», отстаивала неразрывное сочетание поэзии и сознательной мысли и
решительно отвергала поэзию, лишенную серьезного общественного содержания.

Поставив в своей статье вопрос о причинах
бедности современной поэзии, Некрасов утверждает, что первая и главная причина
заключается в том, что поэты не обращают должного внимания на содержание своих
произведений, а следят только за отделкой формы. Между тем, по мнению
Некрасова, в настоящее время наша литература «находится уже на той ступени,
когда изящная форма почитается не достоинством, а условием необходимым». Теперь
от поэта требуется ум, от поэзии – содержание. Белинский во «Взгляде на русскую
литературу 1847 года» называл мысль «живой силой» искусства. Некрасов пишет
статью в защиту поэзии, «исполненной мысли и неподдельного чувства», против
стихов гладких и благозвучных, но пустых.

Настоящей декларацией, посвященной вопросам
журналистики того времени, является стихотворный фельетон Некрасова «Беседа
журналиста с подписчиком» (1851, №8). Известно, что в ней Некрасов высмеивает
такие недостатки журналистики, как безыдейность и крохоборчество научных
отделов журналов, низкий уровень журнальной полемики, подмену серьезных,
принципиальных споров пустыми перебранками, печатание в журналах слишком
большого числа переводов в ущерб произведениям русских авторов.

По замыслу фельетон Некрасова был направлен
против «Отечественных записок» и их редактора Краевского. Однако критические
суждения подписчика, с которым, несомненно, был согласен и сам поэт, вскрывали
типичные болезни всей тогдашней журналистики. «Беседа журналиста с подписчиком»
лишний раз характеризует Некрасова не только как выдающегося поэта, но и как
замечательного редактора, который глубоко осознавал особенности и недостатки периодических
изданий того времени, отлично разбирался в запросах читателей и выступал борцом
за идейность и народность русской журналистики.

Труды по руководству «Современником» делил в
те годы с Некрасовым И.И. Панаев. Он был и очень активным сотрудником журнала.
Из номера в номер Панаев помещал в «Современнике» пародии и фельетоны «Нового
поэта» и обзоры русской печати. По справедливому мнению И.Г. Ямпольского,
выступления Панаева в журнале при всех их недостатках характеризуют его «как
человека, который в основном остался верен литературным взглядам Белинского»,
как критика, высказывания которого «не только не сближаются с взглядами и
оценками Дружинина, как об этом иногда писали, но прямо противоположны им»[5].

В своих обзорах журналистики и фельетонах
Панаев вел неутомимую борьбу с враждебными «Современнику» журналами, в первую
очередь с «Отечественными записками» и «Москвитянином». И хотя обзоры Панаева
не отличались такой глубиной, содержательностью и остротой, как знаменитые
выступления Белинского, все же они отстаивали передовые эстетические принципы,
реалистическое направление в литературе.

Вместе с Некрасовым Панаев активно боролся на
страницах «Современника» за гоголевское направление в литературе, за правдивую
литературу, «которая изображает жизнь без прикрас, сквозь видимый миру смех
и невидимые слезы» (1852, №12). Он с глубоким уважением отзывался о Гоголе,
Диккенсе, Теккерее, выдвигал на первый план современной русской литературы
Некрасова, Тургенева, Островского, с сочувствием отнесся к «Рыбакам» Григоровича,
к творчеству Писемского.

Вместе с тем Панаев с ожесточением
преследовал литературу, которая «усиливается украшать и завивать»
действительность. Он отмечал нереальность, вымышленность сюжетов и персонажей
повестей Дружинина и различных второстепенных литераторов того времени,
идеализацию жизни в некоторых пьесах Островского («Не в свои сани не садись» и
др.), авторский произвол в «Проселочных дорогах» Григоровича. Особенно
отрицательно относился Панаев к прикрашенному изображению крестьянской жизни.
«Всякая ложная идеализация в деле искусства – неприятна; ничего не может быть
оскорбительнее идеализации крестьянского быта», – писал он.

Как ученик Белинского, Панаев выступал за
литературу передовых идей, которая не только воспроизводит действительность, но
и борется за ее преобразование. Именно с этих позиций Панаев осуждал
натуралистические тенденции в творчестве Писемского – писателя, которого он
считал одним «из талантливейших наших беллетристов». Серьезный недостаток
Писемского он видел в его чрезмерной «объективности», вследствие которой в
некоторых произведениях этого писателя «решительно не было видно, кому из своих
лиц он сочувствует» (1851, №12).

И в обзорах журналистики, и в фельетонах
«Нового поэта» Панаев вел постоянную войну против теории и практики «чистого
искусства». Щербине (антологические стихотворения которого расхвалил Дружинин)
он рекомендовал, «оставив древний мир, попробовать свой талант в сфере живой
действительности», на Кукольника (появление которого в «Современнике» приветствовал
Дружинин) писал злые пародии, обнажающие обывательский, вульгарный характер его
романтизма и эстетизма. Пародии «Нового поэта», – отмечает И.Г. Ямпольский, –
«являются несомненными и непосредственными предшественниками пародий Козьмы
Пруткова и в большинстве своем направлены против тех же литературных явлений,
тех же поэтов, что и они. Самый образ Нового поэта, хотя и не сложился в столь
целостное и яркое создание, как Козьма Прутков, но тоже является его
безусловным предшественником»[6].

Присяжный фельетонист «Современника», Панаев
и здесь, в своем отношении к фельетону, решительно расходился с
«несвоевременным защитником» «веселенькой» литературы и пустопорожней
литературной болтовни – Дружининым. В специальном обзоре, посвященном
разъяснению взглядов редакции «Современника» на фельетон, Панаев заявил, что
он, как и «Иногородний подписчик», любит остроумную шутку, но ему «грустно и
жалко видеть, когда вся литература превращается в фельетон, добровольно
отказывается от собственного высокого призвания и значения, от высокой цели
искусства; когда она служит только одним пустым развлечением, одною забавою
праздного любопытства». В свете такого отношения редакции «Современника» к
фельетону становится ясным, почему известные фельетоны Дружинина «Сантиментальное
путешествие Ивана Чернокнижникова по петербургским дачам» перестали появляться
на страницах журнала Некрасова и Панаева.

Таким образом, очевидно, что Некрасов и
Панаев в трудные годы «мрачного семилетия» прилагали все усилия к тому, чтобы
«Современник» сохранил направление и содержательность, свойственные ему при
Белинском. В основном эта задача была ими решена.

Однако положение журнала в те годы было
трудным. В «Современнике» не было литераторов, способных заменить Белинского и
Герцена, поднять уровень критики в журнале, придать ему последовательное и
боевое революционно-демократическое направление.

С первого номера «Современника» 1854 г. в нем
начинают печататься рецензии и статьи Н. Г. Чернышевского. Появление
Чернышевского в «Современнике» имеет поистине историческое значение. В журнал
пришел великий революционер, ученый, публицист и критик, достойный продолжатель
Белинского, непоколебимый защитник интересов угнетенного народа. Скоро он
станет «властителем дум» передового русского общества и вождем революционеров-демократов
шестидесятых годов.

С именами Чернышевского и Добролюбова связан
новый этап в жизни «Современника».

в начало

«ФИНСКИЙ ВЕСТНИК»

Насколько велика была у передовой русской
интеллигенции 1840-х годов потребность в своих периодических изданиях,
свидетельствуют не только преобразование «Отечественных записок» и
«Современника», но и попытки превратить в орган прогрессивной мысли журнал
«Финский вестник».

«Финский вестник» был основан в 1845 г. Ф.К.
Дершау – автором книги «Финляндия и финляндцы». Издание нового журнала было ему
разрешено, вероятно, потому, что «Финский вестник» ставил себе цель знакомить
Россию со Скандинавией и Финляндией, а Финляндию с Россией, что соответствовало
видам правительства. Редактором Дершау пригласил критика В.Н. Майкова, который
принимал вместе с Петрашевским участие в составлении «Карманного словаря
иностранных слов». В числе сотрудников «Финского вестника» в объявлении о
подписке на журнал был назван Белинский.

«В «Финском вестнике», прочитав статью
Майкова в отделе наук, я ужаснулся направлению, противоположному «Москвитянину»
и «Маяку». Новый язычник возник на Руси в подкрепление «Отечественным
запискам», – писал из Архангельска М. П. Погодину некто Вальнев. Но
сотрудничество Майкова в «Финском вестнике» оказалось непродолжительным. Он
участвовал в выпуске двух первых книжек, поместил в них свою статью
«Общественные науки в России» и затем покинул редакцию из-за принципиальных
разногласий с Дершау.

После ухода Майкова «Финский вестник» до 1848
г. продолжал занимать позиции в лагере прогрессивной журналистики, хотя и не
был столь содержательным, боевым, принципиальным журналом как «Отечественные
записки». Большое место в журнале занимали специальные отделы: «Северная
словесность», заполнявшаяся преимущественно переводами из скандинавских
писателей, и «Материалы для северной истории». Русская художественная
литература была представлена слабо и пестро: Кукольник, Загоскин, Растопчина и
наряду с ними петрашевцы Пальм и Дуров. Особо нужно отметить отдел
«Нравоописатель», где было помещено большое количество физиологических очерков
Даля, Гребенки, В. Толбина и др. Можно считать доказанным, что некоторое
участие в «Финском вестнике» принимали Белинский и Некрасов. Отдела критики
«Финский вестник» не имел. Вместо него велась «Библиографическая хроника»,
состоявшая из анонимных рецензий. «Отечественные записки» и «Современник»
оцениваются «Финским вестником» как превосходные журналы, «оправдывающие
ожидания публики и много обещающие в будущем»; «Москвитянин» же характеризуется
как «жалкий представитель известной партии московских литераторов ученых и
неученых». В «Петербургском сборнике» Некрасова «Финский вестник» оценил
«направление живое, современное», а о «Московском сборнике» 1846 г. отозвался как
о книге, в которой «проявились химерические идеи истых славянофилов, которыми
они потешают публику во славу бороды и армяка». Статьи Белинского, Герцена
«Финский вестник» считает «дельными и умными», романы «Бедные люди»
Достоевского, «Кто виноват?» Герцена, «Лукреция Флориани» Жорж Санд –
замечательными, высокохудожественными произведениями современной литературы.
Отрицательно отнесся журнал к «Выбранным местам из переписки с друзьями»
Гоголя.

В 1847 г. приобрести журнал или войти в долю
с издателем хотел Петрашевский, но эта попытка не осуществилась. С 1848 г.
«Финский вестник» переходит к В.В. Григорьеву, профессору-востоковеду
Петербургского университета, который привлекает к ближайшему участию других
профессоров: археолога П.С. Савельева и слависта И.И. Срезневского. С января
1848 г. журнал стал выходить под названием «Северное обозрение», что связано с
постепенной утратой им своего скандинавско-финского уклона. Решительным образом
меняется и направление журнала. Новая редакция объявила, что он будет
издаваться в «религиозно-патриотическом духе». «Наш журнал будет другом
«Москвитянину», если сей последний не опочил навеки от трудов», – писал
Григорьев Погодину. Славянофил Хомяков также извещал своего друга Попова, что в
«Петербурге молодые люди… стали издавать журнал «Северное обозрение» в духе
нашего направления». Однако «религиозно-патриотическое» направление журнала не
было поддержано читателями. Выпустив всего три книжки, Григорьев передал
«Северное обозрение» В.В. Дерикеру, помощнику Сенковского по «Библиотеке для
чтения». При Дерикере журнал потерял всякую определенность в своем облике. С
одинаковым пылом «Северное обозрение» начало хвалить и Тургенева, и
Масальского, и «Отечественные записки», и «Сын отечества». Отдел
«Нравоописатель» в журнале исчезает, но зато разрастается отдел «Науки».

В 1850 г. издание «Северного обозрения» было
прекращено[7].

в начало

ЖУРНАЛЫ
«ТРИУМВИРАТА»

1840-е годы в истории русской журналистики
характерны не только возникновением журналов, тесно связанных с растущим
революционно-демократическим движением, но и постепенным закатом некогда
могучего «журнального триумвирата». Одновременно с расцветом «Отечественных
записок» и «Современника» гибнут или теряют всякую популярность периодические
издания Греча, Булгарина, Сенковского.

Ярким примером может служить судьба «Сына
отечества». Он побывал в руках Греча и Н. Полевого (1838–1840), Никитенко и Н.
Полевого (1841), Сенковского (1842), К. Масальского (1843–1844 и 1847–1850) и
П. Фурмана (1850–1852), менял внешний облик и план издания, превращался из
ежемесячника в еженедельник и обратно. Тем не менее журнал все время влачил
жалкое существование, запаздывая с выдачей книжек, выходя неполными годовыми
комплектами, теряя подписчиков. Во второй половине 1844 г. К. Масальский
вынужден был приостановить издание «Сына отечества» до 1847 г. В 1852 г. журнал
прекратился и лишь в 1856 г. был восстановлен А. Старчевским.

Надежды на возрождение «Сына отечества»
возникли у читателей в связи с привлечением в 1838 г. к руководству журналом
такого опытного и прославленного журналиста, как Николай Полевой. Подписка на
журнал быстро поднялась: в 1837 г. «Сын отечества» имел 279 подписчиков, в 1838
г., при Полевом, – две тысячи.

Но Полевой не оправдал ожиданий публики. «Грустное
удивление встретило первые номера его нового журнала, – писал Герцен. – Он стал
покорным и льстивым». Правительственная опала, материальные лишения превратили
Полевого в защитника официальной идеологии. Вместе, с Гречем и при ближайшем
сотрудничестве Булгарина стал он выпускать «Сын отечества».

И несмотря на то что Полевой отдался своему
делу с энтузиазмом, что «Сын отечества» был единственным журналом, получившим
разрешение иметь политический отдел, и увеличил объем книжек до 50 печатных
листов, подписка на него продолжала падать. Тон «квасного патриотизма»,
принятый Полевым, и панегирики по адресу правительства не могли привлечь
симпатии читателей. К тому же Полевой, явно отставая от века, совсем не понимал
новых явлений общественной и литературной жизни и продолжал развивать в «Сыне
отечества» устаревшие философские и эстетические теории. Он поверхностно
иронизировал над диалектикой, считая ее схоластикой, защищал эстетические
принципы романтизма и боролся с позиций «официальной народности» и романтизма с
творчеством лучших писателей. Лермонтов для Полевого – создатель полудюжины
недурных стихов и плохой прозы, а Гоголь – автор пятиактного водевиля
(«Ревизор») и забавных повестушек в «малороссийском жанре». Полевой всерьез
верил, что у различных, даже в свое время никому неизвестных Озерецковских,
Фроловых, Княжевичей и им подобных (не говоря уже о Грече и Булгарине) «право,
станет дарования против какого-нибудь Лермонтова».

Еще более жалкой была участь другого
периодического органа – «Русского вестника». Этот журнал, издававшийся с 1808
по 1824 г. С.Н. Глинкой, перешел от него в 1840 г. к Н.И. Гречу, который
пригласил в качестве ближайших помощников Н. Полевого и Кукольника. Редакции
удалось собрать лишь 500 подписчиков. В 1843 г. «Русский вестник» не выходил. В
1844 г. возродить его пытался П. Каменский, но безрезультатно: за весь год
читатели получили только одну книжку «Русского вестника». Не мог иметь успеха
журнал, который в основном заполнялся сухими специальными статьями и
материалами (три четверти одной из книжек было отведено «Книге Указной» царя
Михаила Федоровича) и по своему направлению ничем не отличался от «Сына
отечества». Журнал ратовал за «самобытно русское» миросозерцание; утверждал,
что «современное искусство походит не на богиню изящного, а на полупьяную
растрепанную вакханку», разносил Гоголя за то, что он «выставляет уродливым и
нелепым» все русское. С особенной резкостью обрушился «Русский вестник» на
первый том «Мертвых душ». По мнению Полевого, эта поэма полна «небывалых преувеличений
и грубых карикатур» и представляет собой произведение антипатриотическое.

Не только «Сын отечества» и «Русский
вестник», но и самый распространенный журнал 1830-х годов – «Библиотека для
чтения» – стал в 1840-е годы клониться к упадку. Число подписчиков «Библиотеки»
с пяти-семи тысяч упало в 1847 г. до трех тысяч. Совершенно очевидно, что
безыдейность и беспринципность журнала, его вражда ко всему значительному в
литературе опостылели читателям. Шутки «барона Брамбеуса», которые становились
все более плоскими и грубыми, не могли помочь «Библиотеке». Читатель уже знал
«смех сквозь слезы» Гоголя, глубокую и серьезную иронию Белинского, блестящее
остроумие Герцена.

Не могла нравиться читателям и критика
Сенковского, основанная на беспринципности, на потакании провинциальным,
полукультурным вкусам, на безоговорочном принятии официальных установок. Как и
Полевой, он замалчивал творчество Кольцова и неодобрительно относился к
произведениям Лермонтова. В «Мертвых душах» Сенковский видел лишь «унижение
русских людей», грубость, сальность, неправильность и неприличие слога и т.п.,
произведения авторов натуральной школы считал «грязными» и противопоставлял им
«светскую повесть», изысканным языком изображающую «возвышенные чувства» людей
образованного круга. Вместе с тем Сенковский продолжал твердить о гениальности
Кукольника, Тимофеева и других второстепенных писателей.

В 1848 г. издатель «Библиотеки» книгопродавец
Печаткин оттесняет Сенковского от единоличного управления журналом и приглашает
в качестве соредактора А.В. Старчевского. А к 1856 г. Сенковский и совсем был
отстранен от участия в созданном им журнале. После Сенковского и Старчевского
«Библиотека для чтения» переходила из рук в руки (Дружинин, Писемский,
Боборыкин) и в 1865 г. навсегда закончила свое существование.

Постепенно теряет в 1840-е годы свою
популярность газета Булгарина и Греча «Северная пчела». Направление газеты, как
и прежде, было самым «благонамеренным». Выход «Мертвых душ» Булгарин и Греч,
как и все другие реакционные критики, встретили в штыки, зато внезапно
похвалили «Героя нашего времени», пытаясь истолковать его как нравоучительное
произведение, доказывающее гибельность неверия и отрицания («Северная пчела»,
1840, №246). Непрерывную войну вели критики «Северной пчелы» против писателей
гоголевского направления. Возмущаясь демократизмом новой литературной школы,
Булгарин писал в 1845 г., что она «стяжала себе лестный эпитет натуральной,
т.е. старательно ищущей вдохновения исключительно в одних темных углах и
закоулках жизни». Самым жестоким нападкам со стороны «Северной пчелы»
подверглись произведения Достоевского, Некрасова, Тургенева, Белинского,
помещенные в «Петербургском сборнике».

Белинского Булгарин и Греч обвиняли в
похвалах Гоголю, писателям натуральной школы и особенно в том, что он уничтожал
«выгодное мнение» читателей о Грече, Загоскине, Полевом, Булгарине, Сенковском,
Кукольнике, Бенедиктове и других литераторах, которые рекламировались «Северной
пчелой» и безуспешно противопоставлялись ею передовым и лучшим писателям эпохи.

Так, в 1840-е годы один за другим утрачивают
свое значение или вовсе прекращаются периодические издания «триумвирата»,
уступая место журналам, в большей степени соответствующим запросам времени.

в начало

«РЕПЕРТУАР И
ПАНТЕОН»

Не имели большого успеха в 1840-е годы и
периодические издания, которые, не задаваясь сколько-либо серьезными целями,
стремились доставить публике лишь занимательное чтение. К такому типу изданий
относился известный театрально-литературный журнал «Репертуар и Пантеон»,
возникший в 1842 г. из слияния двух журналов: «Репертуара» и «Пантеона».

«Репертуар русского театра» издавался с 1839
г. Песоцким. Редактором его был В.С. Межевич – тот самый литератор, которому
Краевский пытался поручить критический отдел «Отечественных записок» и который
с приходом в «Отечественные записки» Белинского ушел из журнала и, по выражению
Белинского, «душою и телом предался Полевому, Гречу и Булгарину». Во вкусе
своих новых друзей Межевич и руководил «Репертуаром».

«Пантеон русского и всех европейских театров»
выпускал с 1840 г. книгопродавец Поляков. Редактором его был театральный критик
и водевилист Ф.А. Кони. «Пантеон», не отличаясь глубиной и идейностью, был все
же более содержателен, чем его собрат. С «Репертуаром» он повел довольно резкую
полемику, в основе которой лежала журнальная конкуренция. Нельзя не отметить,
однако, очень смелого и злого нападения редактора «Пантеона» Кони на
вдохновителя «Репертуара» Булгарина в водевиле «Петербургские квартиры», где
тот изображен под именем продажного журналиста Авдула Авдеевича Задарина
(«Пантон», 1840, №10). В «Пантеоне» начал свою литературную деятельность
Некрасов, печатавший там водевили и театральные рецензии.

Но существование двух литературно-театральных
журналов было тогда невозможно по малочисленности их читателей. В 1842 г.
журналы соединяются. Издателем «Репертуара русского и Пантеона всех европейских
театров» становится Песоцкий, а редактором сначала Булгарин (1842), а затем
Межевич (до 1847 г.).

Объединенный журнал ничем существенным не
отличался от «Репертуара». Только наряду с пьесами, игранными на русской сцене,
«Репертуар и Пантеон» стал печатать и не игранные, да, кроме обозрения русских
театров, помещал обозрения театров европейских. Во всем остальном журнал не
изменился. Как и прежде, он заполнялся пустенькими комедиями и водевилями и
романтическими драмами псевдопатриотического характера (типа драм Полевого).
«Обозрения театров в «Репертуаре», – писал Белинский в одной из рецензий, –
давно уже знамениты отсутствием всякого мнения, удивлением всему и всем и разве
легкими заметками насчет самых плохоньких пьес, которых, по русской пословице,
только ленивый не бьет».

Характерно, что отсутствие всякого мнения
было возведено редакцией в принцип. Исключение из этого правила делалось только
для драматургии Гоголя, которую «Репертуар и Пантеон» вслед за Булгариным не
одобрял. Не заботясь о направлении «Репертуара и Пантеона», редакция прилагала
усилия к тому, чтобы журнал был занимательным. Для этого, кроме водевилей и
комедий, журнал заполнялся биографиями артистов и музыкантов, театральными
мемуарами, закулисной хроникой, слухами и анекдотами.

Сравнительно более серьезный облик принял
«Репертуар и Пантеон» в 1846 г., когда ближайшим сотрудником Межевича стал А.А.
Григорьев, помещавший в журнале стихи и прозу, статьи и рецензии. Но и его
участие не могло поддержать падающий «Репертуар и Пантеон», и журнал был
передан Ф.А. Кони, который стал его издателем и редактором с 1847 г. При Кони
«Репертуар и Пантеон» хотя и сохранил свой коммерчески обывательский характер,
но стал более содержателен. Журнал перестал восхищаться плохими изделиями
драмоделов, бранить и замалчивать драматургию Гоголя, одобрительно отзывался о
произведениях писателей натуральной школы (одно время литературные обозрения у
Кони вел M.M. Достоевский) и, наконец, с одобрением встретил первые
драматические произведения А.Н. Островского. Под редакцией Кони «Репертуар и
Пантеон» выходил вплоть до своего прекращения в 1856 г.

в начало

«МАЯК»

Подъем освободительного движения в России
сороковых годов вызвал энергичное противодействие правящих кругов. Наряду с
полицейскими мерами правительство стало думать о создании органов прессы,
которые могли бы поколебать авторитет передовой журналистики во главе с
Белинским. Верноподданнические издания Булгарина, Греча, Н. Полевого, сильно
скомпрометированные в глазах русского общества, потеряли свое былое значение и
уже никого не удовлетворяли. Поэтому правительство Николая I отступило от
своего правила, запрещавшего выход новых журналов, и поощрило возникновение
«Маяка» и «Москвитянина».

Журнал «Маяк современного просвещения и
образованности» начал выходить в 1840 г. Редакторами и издателями его были в
1840–1841 гг. П.А. Корсаков и С.А. Бурачек, а затем один Бурачек. «Маяк» был
органом воинствующего мракобесия. «Православие, самодержавие и народность» он
славил на каждой своей странице, во всех отделах, разговаривая с читателем в
псевдонародном стиле.

Постоянным стихотворцем «Маяка» был Борис
Федоров, известный своими доносами на прогрессивные журналы. Достаточно указать
на опубликованную им в «Маяке» басню-донос «Крысы», которая была направлена
против Белинского и «Отечественных записок», чтобы понять, какого рода
произведениями (их называли «юридическими») не пренебрегал этот охранительный
журнал в борьбе со своими врагами.

Философией ведал в «Маяке» Бурачек. Он
беспощадно расправлялся с ней и призывал за разрешением всех важнейших задач
человеческого ума обращаться к религии. «Если философию ограничить наукою об
уме, так о боге и помина не будет!..» – писал Бурачек. И для истинного
христианина философия – «одно пустословие, потому что важнейшие ее вопросы
давно уже решены» (1840, №9; 1842, №6).

Русской литературе, утверждал «Маяк», явно
недостает религиозности, «патриотизма», «народности». В статьях Мартынова о
Пушкине говорилось: «Не ищите у Пушкина религиозности: его умели отвратить от
нее». Поэтому «тот, кто призван был воссоздать русскую поэзию (Пушкин), именно
тот уронил ее по крайней мере десятилетия на четыре» (1845, №7, 12). В
творчестве Лермонтова «Маяк» увидел лишь «клевету на целое поколение людей» и
«проповедь отвратительного эгоизма и пессимизма». Гоголь и современная русская
литература получают еще более отрицательную оценку: «Литература дошла до разжиженного
состояния», «все пороки, все мерзости человечества поступили в число материалов
для изящных произведений».

Необходимо отметить, что в «Маяке» принимала
участие группа украинских писателей: Квитка-Основьяненко, Гулак-Артемовский,
Тихорский и др. Т.Г. Шевченко опубликовал в «Маяке» отрывок из драмы «Никита
Гайдай» и поэму «Бесталанный» (1842, №5 и 1844, №14). Сотрудничество в «Маяке»
писателей-украинцев объясняется стремлением редакции журнала объединить на
основе «официальной народности» культурные силы славянских народов России.
Участие Шевченко носило случайный характер и связано, видимо, с тем, что П.
Корсаков был цензором «Кобзаря». К творчеству Шевченко журнал относился очень
осторожно. В развернутой рецензии на «Гайдамаков» Н. Тихорский разъяснял, что
Шевченко смотрит на историю глазами язычника, а не христианина, что в его поэме
представлена «картина», может быть, и близкая к природе, но не очень
поэтическая, и призывал «певца «Гайдамаков» обратиться к миру духовному» (1842,
№4).

Откровенное мракобесие, проповедуемое
«Маяком», заставляло отгораживаться от него даже издателей реакционных
журналов. А передовые журналы, не имея острой необходимости, да и возможности
полемизировать с «Маяком», ограничивались обычно короткими насмешливыми замечаниями
по поводу фантастического издания, обретающегося на «заднем дворе литературы».
Популярностью пользовалась эпиграмма на «Маяк», сочиненная Соболевским:

«Просвещения Маяк»

Издает большой дурак,

По прозванию Корсак,

Помогает дурачок,

По прозванью Бурачок.

В 1840 г. «Маяк»
имел 800 подписчиков. С каждым годом число их уменьшалось, и в 1845 г. журнал
вынужден был прекратить существование.

в начало

«МОСКВИТЯНИН»

Рост и усиление в сороковые годы
демократической русской журналистики вызвали тревогу правящих классов России.
На борьбу с ней выступает охранительная печать. В 1841 г. состав ее пополнился
новым изданием – журналом «Москвитянин». Редактором и издателем его был
профессор Московского университета М.П. Погодин, а руководителем критического
отдела – Профессор С.П. Шевырев.

Книжки нового журнала состояли из нескольких
отделов: «Духовное красноречие», «Изящная словесность», «Наука», «Материалы для
русской истории и истории русской словесности», «Критика и библиография»,
«Славянские новости», «Смесь» («Московская летопись», «Внутренние известия»,
«Моды» и т.п.).

Руководители «Москвитянина» были тесно
связаны с церковными кругами и придавали большое значение отделу «Духовное
красноречие». В нем печатались проповеди митрополита Филарета и других духовных
ораторов, помещались материалы из истории церкви и обширные рецензии на книги
по вопросам религии. Участие духовенства руководители «Москвитянина» старались
всемерно расширить.

Усиленно приглашали они сотрудничать в
журнале и университетских профессоров. Однако, кроме самих Погодина и Шевырева,
участие в журнале приняли лишь те их коллеги, кто придерживался
казенно-православных убеждений (И.И. Давыдов, Я.А. Лешков, О.М. Бодянский).
Отдел «Наука» заполнялся преимущественно историческими заметками и рецензиями
Погодина и не блистал именами, а в «Критике и библиографии» подвизался
преимущественно А. Студитский, малообразованный корректор университетской
типографии.

Едва ли не самым слабым отделом
«Москвитянина» в 1840-е годы был отдел «Изящная словесность». Читатели
неоднократно жаловались на сухость и ученость издания, на то, что его
беллетристика незначительна и бесцветна. В журнале участвовали литераторы
консервативные по убеждениям и весьма устарелые по характеру творчества, – М.А.
Дмитриев, А.С. Стурдза, Ф.Н. Глинка. Их произведения не отличались какими-либо
художественными достоинствами, но были строго выдержаны в духе «православия,
самодержавия, народности».

«Москвитянин» был органом «официальной
народности». Сущность его направления раскрывалась уже в первых номерах журнала
и, прежде всего в статье Шевырева «Взгляд русского на образование Европы»,
которую с полным основанием можно считать программой «Москвитянина».

В единоборстве Запада и России, этих двух
противостоящих друг другу миров, видит Шевырев основу современной истории. Все
страны Запада выполнили свою историческую миссию, и теперь им грозит судьба
Эллады и Рима. Особенно подробно останавливается критик «Москвитянина» на
характеристике Франции. Эта страна заражена страшным «недугом
государственности» – революцией. Следы революции видны повсюду: и в «разврате
личной свободы», и в падении религиозности в народе, и в упадке науки, школы,
искусства. Литература Франции подавлена политикой и торговлей, в ней развились
продажность и политиканство. Не лучше обстоят дела и в Германии: эта страна
«болеет реформацией»; во Франции разврат, буйство, анархия в обществе, в
Германии – в общественной мысли. Немецкая философия оторвалась от религии,
поставила себя выше веры и оказывает губительное влияние на всю культуру
Германии.

И только Россия призвана спасти человечество,
повести его за собой. Она не болела ни революцией, ни реформацией и сохранила
национальные начала «православия, самодержавия, народности». «Тремя коренными
чувствами, – пишет Шевырев, – крепка наша Русь, и верно ее будущее. Муж
царского совета, которому вверены поколения образующиеся, давно уже выразил их
мыслию»; это – «древнее чувство религиозное, чувство ее государственного
единства и сознание своей народности». Так Шевырев заключает статью, открыто
указывая на официального вдохновителя своего «Взгляда» – министра народного
просвещения С.С. Уварова.

Официальный и реакционно-дворянский характер
убеждений «Москвитянина» очевидны. От такого журнала, как «Маяк», журнал Погодина
и Шевырева отличался, в сущности, только большей ученостью и меньшей
откровенностью и наивностью своего обскурантизма. Впрочем, иногда раболепие
«Москвитянина» и его угодничество перед власть имущими проявлялись очень
открыто. Так, Шевырев, Давыдов и Погодин не видели ничего предосудительного в
сочинении восторженных и льстивых описаний «литературных вечеров» и
бал-маскарадов у московского генерал-губернатора или «академических бесед» в
Поречье – усадьбе министра Уварова – и часто «украшали» ими свой журнал.
«Холопы знаменитого села Поречья», – называл Погодина и Шевырева Белинский.

С первого же года своего существования
«Москвитянин» повел ожесточенную войну с «Отечественными записками» и лишь
изредка по частным вопросам выступал против «журнального триумвирата»,
совершенно избегая полемики с «Маяком». По сути, всегда и во всем – в общем
направлении, в философских и исторических статьях, в критике, в поэзии и прозе,
во всех своих выступлениях, даже не имеющих прямого полемического назначения, –
«Москвитянин» противостоял идеям Белинского и Герцена.

В январской книжке «Москвитянина» за 1842 г.
была помещена статья Шевырева «Взгляд на современное направление русской
литературы». Первую часть ее автор посвятил характеристике «темной стороны»
русской литературы, в которой, как средневековые разбойничьи банды,
господствуют торговые журнальные компании, опирающиеся на безымянных писак. В
сатирическом портрете литератора-промышленника критик «Москвитянина» обобщил
характерные черты литературных дельцов – Булгарина, Греча, Сенковского,
Полевого. Вместе с тем в статье Шевырева было много грубых, ожесточенных
выпадов против Белинского, и в них именно заключалась главная цель автора.
Основной задачей критики «Москвитянина» становится не борьба с «торговым
направлением» в русской литературе, а борьба против Белинского и его школы с
позиций «официальной народности».

В ответ на новое нападение «Москвитянина»
Белинский выступил в «Отечественных записках» с памфлетом «Педант», посвященным
Шевыреву. Один из блестящих образцов полемического мастерства Белинского –
«Педант» – значительно подорвал репутацию и популярность «Москвитянина».

За противоречиями литературных и исторических
мнений скрывалась, разумеется, борьба общественно-политических направлений,
непримиримая и беспощадная. Выступления против «Отечественных записок» и
«Современника» должны были неизбежно стать одной из главных задач журнала,
отвечавшего «видам правительства». В 1848 г. созданный правительством
«меншиковский комитет» пришел к заключению, что «Москвитянин» – «орган весьма
чистого направления», о чем свидетельствует его «постоянное состязание с
«Отечественными записками» и «Современником».

«Москвитянин» пользовался некоторой
популярностью у читателей только в первые два-три года своего издания. Затем
интерес к нему исчезает: количество подписчиков падает до 300–400, и он влачит
довольно жалкое существование.

Погодин стремился поднять журнал
преимущественно переменами в руководстве изданием. На посту редактора
«Москвитянина» с 1845 по 1850 г. успели побывать, кроме самого Погодина, И.В.
Киреевский, А.Е. Студитский, А.Ф. Вельтман. Однако ни удержаться на этом посту,
ни упрочить положения журнала никто из них не смог.

В конце 1840-х годов «Москвитянин» был близок
к закрытию. Но затем дела журнала неожиданно начинают поправляться, число
подписчиков поднимается до 500 в 1850 г., до 1100 в 1851 г., и в течение
трех-четырех лет «Москвитянин» пользуется относительным успехом.

Возрождение погодинского журнала связано с
участием в нем А. Н. Островского и литературно-критического кружка, который
образовался вокруг известного драматурга. В этот кружок в разное время вошли
литераторы Ап. Григорьев, Е. Эдельсон, Б. Алмазов, М. Стахович, Т. Филиппов, Л.
Мей, Н. Берг, скульптор Н. Рамазанов, артисты П. Садовский и И. Горбунов.
Своими людьми в кружке были А. Писемский и П. Мельников-Печерский.

В распоряжение Островского, Григорьева и их
друзей Погодин отдал с 1851 г. художественный и критический отделы
«Москвитянина». Все другие отделы журнала остались в ведении Погодина. Так в «Москвитянине»
образовались две редакции: старая и молодая.

Деятельность новых сотрудников быстро
сказалась на облике и характере журнала. В литературно-художественном отделе
были опубликованы четыре пьесы Островского («Свои люди – сочтемся», «Бедная
невеста», «Не в свои сани не садись», «Не так живи,, как хочется»), много
произведений Писемского (среди них – романы и повести: «Тюфяк», «Брак по
страсти», «Комик»), повесть Мельникова-Печерского «Красильниковы», повесть И.
Кокорева «Саввушка», повести Григоровича («Прохожий» и «Зимний вечер») и М.
Михайлова («Адам Адамыч» и «Он»), повести и пьесы А. Потехина, стихи
Полонского, Щербины, Мея, Григорьева и др.

Еще более заметные изменения произошли в
отделе иностранной литературы. Здесь были помещены переводы из Альфреда де
Мюссе, Александра Дюма (сына) и даже Жорж Санд. Кроме того, Д. Мин опубликовал
в «Москвитянине» перевод «Ада» Данте, а Григорьев и Мей – перевод «Вильгельма
Мейстера» Гете.

Совсем неожиданным для «Москвитянина» было
появление в нем фельетонов. Когда в апрельской книжке журнала за 1851 г. был
опубликован первый фельетон Эраста Благонравова (Б. Алмазова) под названием
«Сон по случаю одной комедии. Драматическая фантазия с отвлеченными
рассуждениями, патетическими местами, хорами, танцами, торжеством добродетели,
наказанием порока, бенгальским огнем и великолепным спектаклем», читатели были
поражены, и Погодину в примечаниях от редакции пришлось давать объяснения по
этому поводу.

Значительные перемены произошли и в отделе
литературной критики, который перешел в руки Ап. Григорьева, Эдельсона и
Алмазова. Григорьев поместил в журнале два больших обзора: «Русская литература
в 1851 году» и «Русская изящная литература в 1852 году», а также несколько
статей, из которых главные – «О комедиях Островского и их значении в литературе
и на сцене» и «Русские народные песни». Иногда в качестве критика в
«Москвитянине» выступал Островский. Новые руководители критического отдела
стали систематически вести полемический обзор главных журналов: «Современника»,
«Отечественных записок», «Библиотеки для чтения», «Репертуара и Пантеона».
Кроме того, Григорьев регулярно помещал в «Москвитянине» «Летопись московских
театров», а Рамазанов – обозрения художественных выставок.

Не могло, естественно, остаться без некоторых
изменений и направление журнала. Народность, которую пропагандировала «молодая
редакция», не носила официального характера. Казенные панегирики в духе «Маяка»
исчезли со страниц «Москвитянина». Направление «молодой редакции» отличалось
также от славянофильства. Социально-политические проблемы, которые волновали
славянофильство (отношения помещика и крестьянина, отрыв правительства Николая
I от «земли», антинациональный характер русской аристократии и т.п.), почти
совсем не интересовали «молодую редакцию». Чужды ей были и богословские искания
славянофилов.

Однако при всех различиях между убеждениями
«молодой редакции» и «официальной народности» и славянофильства, «молодая
редакция» считала Погодина своим учителем, а «старшинство и авторитет»
Аксаковых, Хомякова, Шевырева, Киреевских признавала «с почтением и любовью».

Теоретики «молодой редакции» отрицали
понимание народности как отражения интересов, чаяний, идей трудовых классов. В
статье «О комедиях Островского» Григорьев писал, что «нет существенной
разрозненности в живом, свежем и органическом теле народа» и что «понятием
безусловным», «в природе лежащим» является лишь народность в смысле
«национальность». Такое понимание народности, естественно, заставляло «молодую
редакцию» проходить мимо явлений социальной борьбы и классовых противоречий
внутри нации, мимо интересов угнетенных трудовых масс. Главным носителем
русской самобытности и народности Григорьев и его друзья считали патриархальное
купечество.

Именно идеализация патриархальности и
отрицание необходимости коренных социальных преобразований сближают «молодую
редакцию» со старым «Москвитянином» и славянофильством. Только потому, что
«народность» «молодой редакции» не пошла дальше ориентации на патриархальное
купечество, и стало возможным сосуществование в «Москвитянине» двух редакций.

Критика «молодой редакции» во многом зависела
от взглядов Шевырева, но в меру своего отхода от официальной народности ей
удавалось иногда высказывать справедливые суждения. Авторы журнала смеялись над
мертвыми схоластическими научными статьями, заполнявшими литературные издания в
эпоху «мрачного семилетия», выступали против «светскости» в критике и
литературе. Положительно следует оценить увлечение «молодой редакции» русской
народной песней в то время, когда распространилось презрительное отношение к
народному творчеству, характерное для либеральных западников. Наконец, критике
«молодой редакции» удалось правильно подметить ограниченность и узость
положительных идеалов Гончарова, болезненность дарования Достоевского, черты
натурализма в произведениях Писемского.

На первый взгляд даже могло показаться, что
Григорьев, Эдельсон, Алмазов требовали от литературы быть содержательной,
правдивой, народной. Они говорили о необходимости для писателя прямой
непосредственной связи с действительностью, о значении миросозерцания для
художников, о народности в искусстве. Однако, употребляя понятия Белинского,
критики «молодой редакции» наполняли их иным смыслом. Так, требуя от писателя
прямого и правдивого изображения жизни, Григорьев в то же время утверждал, что
оно доступно только тому художнику, который, подходя к действительности,
«воздает должную справедливость» ее «разумным законам». Отмечая необходимость
для писателя иметь идеалы и миросозерцание, «молодая редакция» основывалась при
этом на реакционных принципах патриархальности, а выступая за народность в
литературе, имела в виду те представления о народности, которые
пропагандировала со страниц «Москвитянина».

В творчестве Гоголя «молодая редакция» выше
всего ставила не критическое изображение русской действительности, а
«просвечивающее сквозь отрицание сияние вечного идеала». Поэтому Григорьев
положительно отозвался о «Выбранных местах» и считал самым гениальным
произведением Гоголя «Рим». К сатире же Гоголя отношение «молодой редакции» было
двойственным. Ее старались или смягчить и оправдать, или относились к ней с
осуждением.

Писателем, который преодолел «недостатки»
Лермонтова и Гоголя и сказал новое слово в русской литературе, «молодая
редакция» считала Островского. Но характеристика Островского исходила из
неверного во многом понимания сущности его творчества. Критики «молодой
редакции» увидели в драматурге лишь выразителя направления своего кружка.
Говоря о народности Островского, они имели в виду не обличение «темного
царства», а сочувствие писателя патриархальным нравам. Иначе говоря, они
возвеличивали слабые стороны тех комедий Островского, в которых сказалась
близость его к «молодой редакции». О лучшей из пьес Островского тех лет – «Свои
люди – сочтемся» – критики «Москвитянина» говорили мало и с явным
неудовольствием, но зато пространно и с восхищением писали о пьесах «Не в свои
сани не садись», «Не так живи, как хочется», «Бедность не порок».

Нападения на писателей натуральной школы
сопровождались у критиков «молодой редакции» незаслуженными обвинениями по
адресу Белинского. Григорьев писал, что «от терний мысли Белинского долго еще
не расчистить поля литературы». В той же статье критик «Москвитянина» враждебно
отозвался о первых литературных выступлениях Чернышевского. Он иронически характеризовал
автора «Эстетических отношений искусства к действительности» как создателя
«безвкусных и безобразных литературных ересей», обвинял Чернышевского в
«неуважении» к Пушкину.

Сотрудничество двух редакций в «Москвитянине»
продолжалось недолго. Оно прекратилось из-за постоянных трений, которые
возникали между ними, в том числе и по материальным вопросам. К тому же внутри
«молодой редакции» не было единства, Литературно-артистический кружок,
объединившийся вокруг Островского, отличался исключительной пестротой. Сам
Островский, несомненно, отдал некоторую дань воззрениям кружка, но коренные
принципы «молодой редакции» не были для него органичны. «Обличительный элемент»
по-прежнему оставался основой его мировоззрения и творчества. «Может быть,
влияние кружка и действовало на него в смысле признания известных отвлеченных
теорий, но оно не могло уничтожить в нем верного чутья действительной жизни, не
могло совершенно закрыть перед ним дороги, указанной ему талантом», – писал
Добролюбов об Островском в статье «Темное царство».

Столкновения двух редакций закончились
разрывом Погодина с «молодой редакцией», а отсутствие единомыслия среди молодых
сотрудников – постепенным распадом их кружка.

После смерти Николая I и окончания Крымской
войны те самые устои, истинность и жизненность которых проповедовали и «старая»
и «молодая» редакции, заколебались. В связи с этим положение журнала становится
еще более тяжелым. К тому же в Москве возникают новые журналы: славянофильская
«Русская беседа» и либерально-западнический «Русский вестник», а из
«Москвитянина» уходят последние даровитые писатели: Островский, Потехин.

«Москвитянин» в агонии, – писал И.С. Тургенев
С.Т. Аксакову в августе 1855 г. – Никто его не читает, и печатать в нем –
значит бросить свои вещи ночью в темную яму в безлюдном месте». Только в конце
1857 г. вышли последние номера журнала за 1856 г.: «Москвитянин» окончил свое
существование.

Мысль о его возобновлении долго еще не
покидала Погодина, но осуществить свои намерения ему не удалось. «Насильно мил
не будешь, – жаловался Погодин Шевыреву. – Времена мудреные и тяжелые… Не
дают слова выговорить… Добролюбов объявляется каким-то выспренным гением. Я
ничего не знаю из его сочинений».

Прекратив «Москвитянин», Погодин предпринял
издание альманаха «Утро» (три сборника 1859, 1866 и 1868 гг.) и газеты
«Русский» (1867–1868), но и эти издания успеха не имели.

в начало

СЛАВЯНОФИЛЬСКИЕ
ИЗДАНИЯ

«Москвитянин» оказался более близок
славянофилам, чем любой другой журнал сороковых годов, но своим журналом они
его не считали.

Славянофилам, находившимся в оппозиции к
правительству Николая I, претило угодничество «Москвитянина» перед властью и
его крепостничество. Восторженные статьи Давыдова, Шевырева, Погодина о Поречье
и о губернаторских праздниках вызывали у славянофилов недовольство. Однако
многие славянофилы помещали свои статьи на страницах «Москвитянина» и вместе с
Погодиным и Шевыревым выступали против «Отечественных записок», некрасовского
«Современника» и натуральной школы.

Крайне узкий круг последователей
славянофильства, недоверчивое отношение к ним со стороны правительства,
неприспособленность славянофилов к спешной и постоянной литературной работе –
все это мешало им организовать журнал.

В середине 1840-х годов потребность в своем
периодическом издании стала для славянофилов неотложной. К этому времени дошла
до высокого напряжения борьба славянофилов с Белинским и Герценом, и несколько
расширился самый круг славянофилов, в котором наряду с представителями старшего
поколения (Хомяковым и Киреевскими) все активнее начинают проявлять себя
молодые литераторы: К.С. Аксаков, Ю.Ф. Самарин, Д.А. Валуев, А.Н. Попов и др. К
тому же славянофилам стало известно, что Герцен и Грановский, не довольствуясь
постоянным участием в «Отечественных записках», предполагают издавать новый
журнал в Москве.

Естественно, что славянофилы охотно
согласились на предложение Погодина передать им редактирование «Москвитянина».
С января 1845 г. погодинский журнал стал редактироваться славянофилом И.В.
Киреевским, который не получил на это официального разрешения и не имел, таким
образом, права открыто объявить о себе как о новом редакторе журнала. Погодин
оставался издателем «Москвитянина» и сохранял в своем ведении исторический
отдел.

Переход «Москвитянина» в руки Киреевского
хотя и не сопровождался радикальными переменами в составе сотрудников журнала и
содержании отделов, все же несколько изменил его, придав ему славянофильский
оттенок. Однако Киреевский смог выпустить под своей редакцией лишь три книжки.
Разногласия, возникшие между славянофилами и Погодиным, и невозможность для них
стать хозяевами «Москвитянина» заставили Киреевского отказаться от редакторства
и снова передать журнал Погодину.

После того как неоднократные попытки
организовать в 1840-е годы издание журнала оказались безрезультатными, кружок
московских славянофилов решил ограничиться выпуском сборников. В те годы
сборники были распространены и часто заменяли собою журналы. У славянофилов был
уже некоторый опыт. В первой половине 1840-х годов Д.А. Валуев при участии
Хомякова и других выпустил «Симбирский сборник» и «Сборник исторических и
статистических сведений о России». На решение славянофилов выступить с
научно-литературными сборниками, несомненно, повлиял выход в Петербурге
сборников, изданных Н.А. Некрасовым: «Физиология Петербурга» (1845) и
«Петербургский сборник» (начало 1846 г.). Славянофилы считали, что необходимо
дать ответ на эти программные выступления натуральной школы.

В конце 1846 г. появился «Московский
литературный и ученый сборник на 1846 год», а годом позднее под таким же
названием – сборник на 1847 г. Издание этих книг принял на себя симбирский
помещик В.А. Панов.

Выпуская «Сборники», славянофилы ожидали, что
они вызовут большой шум в обществе, но их надеждам не суждено было сбыться. «Вышел
тот же мертвый нумер «Москвитянина», только немного толще», – писал Гоголь
Языкову о «Московском сборнике» 1846 г.

После выпуска «Московского сборника» 1847 г.
славянофилы вынуждены были надолго отказаться от всяких издательских планов.
Революция 1848 г. напугала их, а эпоха «мрачного семилетия» и «цензурного
террора» ощутимо дала понять несвоевременность подобных предприятий. Аресты
Ю.Ф. Самарина и И.С. Аксакова, официальное запрещение славянофилам носить
бороду и национальную одежду, снятие со сцены пьесы К.С. Аксакова «Освобождение
Москвы в 1612 году» и другие правительственные репрессии, заставили
славянофилов умолкнуть.

Только в 1852 г. славянофилы смогли
продолжить издание «Московского сборника». К этому времени их кружок усилился,
его активными участниками стали богатый помещик и литератор А.И. Кошелев и И.С.
Аксаков. Кошелев взял на себя издание «Московского сборника», а И.С. Аксаков –
его редактирование. Предполагалось за 1852 г. выпустить несколько сборников,
превратив их тем самым в издание журнального типа.

В апреле 1852 г. вышел новый том «Московского
сборника». Однако пропущенная московской цензурой книга навлекла на себя
недовольство «бутурлинского комитета», Дубельта и министра просвещения
Ширинского-Шихматова.

Вторая книга «Московского сборника»,
подготовленная к октябрю 1852 г., подверглась продолжительному и тщательному
просмотру не только в Москве, но и в Петербурге. Почти все статьи вызвали
острое недовольство цензуры и правительства. Книга была запрещена, И.С. Аксаков
лишен права редактировать какие-либо издания, а главные участники «Московского
сборника»: братья Аксаковы, Хомяков, И.В. Киреевский, В.А. Черкасский – отданы
под полицейский надзор.

«Московским сборником» 1852 г. заканчивается
первый период в истории славянофильских изданий. Следующий относится ко второй
половине 1850-х годов, когда славянофилы издавали журнал «Русская беседа» и
газеты «Молва» и «Парус».

в начало

РУССКАЯ ПЕЧАТЬ В
ГОДЫ «МРАЧНОГО СЕМИЛЕТИЯ» (1848–1855)

Западноевропейская революция 1848 г. оказала
сильное влияние и на общественное движение в России: нарастают волнения
крестьян, поднимается народ в Польше и Прибалтике, возникают страх и паника
среди дворянства, усиливаются революционные и оппозиционные настроения у
передовой русской интеллигенции. Не только петрашевцы, Герцен, молодой
Чернышевский, но даже такие умеренные либералы, как Никитенко, начинают питать
надежды на перемены в общественно-политическом режиме России.

Однако этим надеждам не суждено было сбыться.
Николай I осуществил военное вмешательство в европейские события и жестоко
подавил революцию в Венгрии. Неспокойные губернии России были наводнены
войсками, везде усилены полицейские меры. В университетах значительно сократили
число студентов, из учебных дисциплин изъяли философию, носились даже слухи о
предполагаемом закрытии университетов. Сам министр Уваров был заподозрен в
либерализме и должен был уступить свое место Ширинскому-Шихматову, про которого
современники говорили, что он объявил русскому просвещению «шах» и «мат»
одновременно.

В связи с событиями 1848 г. особенное
внимание правительства привлекли русская литература и журналистика. Как
известно, Николай I учредил особый комитет, которому было поручено тщательно
обследовать содержание выходивших журналов и действия цензуры. Комитет работал
под председательством князя А.С. Меншикова в составе сановников: Бутурлина,
Строганова, Корфа, Дубельта и Дегая. Как и следовало ожидать, отзывы о
«Северной пчеле», «Библиотеке для чтения», «Москвитянине» оказались для этих журналов
благоприятны. Совсем иначе были оценены «Отечественные записки» и
«Современник». Краевскому и Никитенко, редакторам этих изданий, пришлось
явиться в Третье отделение, где их обязали подпиской в том, что они впредь
будут стараться «давать журналам своим направление, совершенно согласное с
видами нашего правительства, и что за нарушение этого при первом после сего
случае им запрещено будет издавать журналы, а сами они подвергнутся
наистрожайшему взысканию и поступлено с ними будет, как с государственными
преступниками». Некоторые сотрудники «Отечественных записок» и «Современника»
пострадали от деятельности «меншиковского комитета» гораздо больше, чем
редакторы журналов. M.E. Салтыкову, на «неблагонамеренность» повести которого
«Запутанное дело», помещенной в «Отечественных записках», обратил особое
внимание Дегай, пришлось отправиться в ссылку в Вятку, и нет никакого сомнения,
что только преждевременная смерть спасла Белинского от правительственных
репрессий. Но этим не исчерпываются результаты деятельности комитета. Он
предложил министру народного просвещения усилить надзор за статьями,
предназначенными для публикации в периодике, не допускать перепечатки статей,
уже одобренных цензурой, без нового их просмотра, запретить высказываться в
печати о правительственных мероприятиях.

Поскольку «меншиковский комитет» установил
«вредное направление» в русской журналистике и серьезные упущения цензуры,
оказалось необходимым учредить постоянный комитет по делам печати. Такой
комитет и был создан в 1848 г. под именем «комитета 2 апреля», или
«бутурлинского», по имени его председателя Бутурлина, мракобесие которого имело
анекдотический характер. Бутурлин говорил, что евангелие следовало запретить за
демократический дух, настаивал на закрытии университетов, находил даже в
акафистах богородице «опасные выражения» и утверждал, что формула Уварова
«православие, самодержавие, народность» – революционный лозунг. Кроме
Бутурлина, членами комитета были назначены Корф и Дегай, в подспорье им приданы
шесть помощников, в том числе и небезызвестный литератор-доносчик Борис
Федоров. «Комитет 2 апреля» был облечен исключительными полномочиями, и его
ведению подлежали все произведения печати. Комитет был негласный: он не
заменял, а контролировал цензурное ведомство и рассматривал уже вышедшие
газеты, журналы и книги. Все заключения комитета после утверждения царем
передавались как личные распоряжения и указания Николая I.

Расправа с прогрессивной периодической
печатью была лишь звеном в цепи тех полицейских репрессий, к которым правительство
прибегло, чтобы предотвратить революционный взрыв в России.

Годы с 1848 по 1855–это поистине «мрачное
семилетие», в сравнении с которым даже жестокий политический режим
предшествовавшего времени кажется гуманным. Т.Н. Грановский имел все основания
сказать: «Благо Белинскому, умершему вовремя». Наступил разгул
правительственной реакции, тяжело сказавшийся на русской литературе и
журналистике.

В 1849 г. была организована чудовищная
расправа над петрашевцами. В том же году подвергся заключению в Петропавловскую
крепость и высылке в Симбирскую губернию славянофил Ю. Самарин, был арестован и
допрошен другой славянофил – И. Аксаков. В 1850 г. учреждается полицейский
надзор за Островским, так как комедия «Свои люди – сочтемся» вызвала
недовольство царя и была запрещена им к постановке на сцене. В 1882 г. за
некролог о Гоголе высылается в свое имение Тургенев.

Цензура пришла в неистовство. «Комитет 2
апреля», по словам официальных «Исторических сведений о цензуре», рассматривал
литературу как «скользкое поприще» и обращал главное внимание на «междустрочный
смысл сочинений». «Становится невозможным что-либо писать и печатать!» –
негодовал благонамеренный Никитенко. И в самом деле, даже «Москвитянин»
оказался в затруднительном положении, выговоры цензуры следовали один за другим
– и за пьесу Островского «Свои люди – сочтемся», и за отклик на смерть Гоголя,
и за опубликование рассказа В.И. Даля «Ворожейка».

В 1852 г. был запрещен второй выпуск
славянофильского «Московского сборника», а его участники: Иван и Константин
Аксаковы, Хомяков, Иван Киреевский, Черкасский – отданы под полицейский надзор
и получили распоряжение впредь проводить все свои произведения через Главное
управление по делам цензуры, что равнялось запрещению писать.

Даже в безобидной заметке «Северной пчелы» о
том, что петербургские извозчики берут не по таксе, цензура увидела критику
правительственных мероприятий и, сделав строгое внушение Булгарину, приказала:
«Не допускать в печать никаких, хотя бы косвенных, порицаний действий и
распоряжений правительства и установленных властей, к какой бы степени сии
последние ни принадлежали». Но несравненно тяжелее было, конечно, положение
лучшего журнала тех лет – «Современника». Само существование журнала,
обвиненного в проповеди коммунизма и революции, висело на волоске. Цензура и
«бутурлинский комитет» продолжали вести с ним и всей передовой русской
литературой беспощадную войну. «Громы грянули над литературой и просвещением в
конце февраля 1848 года, – писал М.И. Лонгинов в своих воспоминаниях об А.В.
Дружинине. – Журналистика сделалась делом опасным и в высшей степени
затруднительным. Надо было взвешивать каждое слово, говоря даже о травосеянии
или коннозаводстве, потому что во всем предполагалась личность или тайная цель.
Слово «прогресс» было строго воспрещено, а «вольный дух» признан за
преступление даже на кухне. Уныние овладело всей пишущей братией…».

Под влиянием цензурного гнета и общей
политической реакции русская журналистика существенным образом изменилась.
Вполне вероятно, что прекращение «Литературной газеты», «Ералаша» и «Северного
обозрения» произошло не без влияния общественно-политических обстоятельств,
создавшихся после 1848 г. Прямое вмешательство правительства положило конец
выпуску «Московских сборников».

Продолжавшие издаваться журналы потеряли свое
былое значение. Определенность направлений была утрачена. Естественно, что и
писатели перестали быть разборчивыми при выборе журналов, в которых будут
помещены их произведения. Григорович выступал в «Современнике», «Отечественных
записках» и… «Москвитянине». Тургенев печатался в «Современнике», «
Отечественных записках» и вел переписку с И. Аксаковым по поводу своего участия
в «Московском сборнике». Дружинин отдавал статьи в «Современник» и в
«Библиотеку, для чтения». Писемский, Даль, Фет, Полонский и другие помещали
свои произведения где придется. Потеря журналами своего лица привела к
исчезновению принципиальной полемики между ними. Она уступает место пустой и
ничтожной грызне. Неточные даты, опечатки, а иногда и личные качества того или иного
сотрудника журнала стали главным предметом журнальных дискуссий. Особенно
острый характер подобная полемика принимала перед подпиской на новый год. При
этом часто брань по адресу журнала-конкурента сопровождалась беззастенчивым
рекламированием своего издания.

Сильно упало в журналах качество литературной
критики. Авторы статей и обзоров стали осторожно обходить «проклятые вопросы»
жизни и старались держаться исключительно в плоскости узкоэстетических тем.
Горячие демократические убеждения и революционная страстность сменились
холодным беспристрастием и либеральным объективизмом. В критике получили
широкое распространение идеи «искусства для искусства», враждебные критическому
реализму. Литературные обзоры превратились в библиографическую хронику и номенклатурные
перечисления.

Характерным критиком этого времени был А.В.
Дружинин – весьма умеренный либерал, сторонник идеалистической теории «чистого
искусства», открыто отрекавшийся от традиций Белинского. «Поэзии мало в
последователях Гоголя, – заявил Дружинин, – поэзии нет в излишне реальном
направлении многих новейших деятелей… Скажем нашу мысль без обиняков: наша
текущая словесность изнурена, ослаблена своим сатирическим направлением».

Большое развитие получил пустой и
легкомысленный литературный фельетон. Даже «Отечественные записки» жаловались в
1854 г., что «фельетон изгнал и серьезные обозрения литературы, и серьезные
критические статьи, и серьезные рецензии». Примером могут служить «Письма
иногороднего подписчика» (Дружинина) в «Современнике» и «Библиотеке для
чтения», фельетоны Эраста Благонравова (Б.Н. Алмазова) в «Москвитянине» и
постоянные фельетоны других журналов. Наиболее популярные в те годы «Письма
иногороднего подписчика» возвели в принцип отсутствие направления и безыдейное
шутовство.

Очень разросся в журналах отдел «Науки».
Однако статьи, заполнявшие этот отдел, имели по большей части узкоспециальный
характер. «Москвитянин» писал о «способах обработки торфа» и «новом способе
дубления кожи», «Библиотека для чтения» – об «истории тонкорунного овцеводства»
и «укреплении летучих песков», «Современник» – «о рыбоводстве», «Сын отечества»
– «о переугливании лесов». Редакции журналов не смущались ни чертежами, ни
сложными вычислениями с употреблением логарифмов и интегралов, которыми были
снабжены некоторые научные работы вроде статьи «Графический способ деления дуги
на три части».

Единственным журналом, который старался
сохранить свое значение, был «Современник». Некрасов не давал журналу забыть
традиции 1840-х годов и заветы Белинского. Тем не менее, общий упадок русской
журналистики коснулся и «Современника». Журнал стал менее содержателен и ярок.
Даже художественный отдел «Современника» – лучший отдел журнала – пострадал.
Никто, конечно, не мог заменить «Современнику» Белинского и Герцена.

Таковы основные изменения, которые произошли
в русской журналистике в связи с установившейся после 1848 г. политической
реакцией и цензурным террором. Новый период в истории русской журналистики
начался после поражения России в Крымской войне и смерти Николая I, когда
поднялась новая волна революционного движения и на общественно-политической
арене и в литературе выступило поколение разночинной революционной демократии
1860-х годов во главе с Чернышевским и Добролюбовым.

в начало

ЖУРНАЛЬНО-ИЗДАТЕЛЬСКАЯ
ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ А.И. ГЕРЦЕНА И Н.П. ОГАРЕВА «ПОЛЯРНАЯ ЗВЕЗДА» И «КОЛОКОЛ»

Самой насущной, самой неотложной потребностью
растущего русского освободительного движения было создание вольной,
бесцензурной печати, которая бы не только ярко показывала и разоблачала ужасы
самодержавной России, пропагандировала социалистические и революционные идеи,
но и открыто звала бы на революционную борьбу против крепостничества и царизма.

Задача создания вольной русской печати выпала
на долю великого революционного демократа, мыслителя, замечательного писателя и
публициста Александра Ивановича Герцена.

В самой России создание вольной печати было
невозможно. Поэтому Герцен, покинувший отечество в самом начале 1847 г.,
задумал начать, по его словам, «заграничную русскую литературу» и наладить ее
нелегальную переброску на родину.

Однако в первые годы эмиграции Герцен,
отвлеченный революционными событиями в Европе и, как он писал, «гонимый из
страны в страну, преследуемый рядом страшных бедствий», не смог осуществить своего
намерения.

В феврале 1853 г. Герцен напечатал воззвание
«Братьям на Руси», в котором объявлял о создании «вольного русского
книгопечатания в Лондоне» и обращался к читателям с просьбой: «Присылайте, что
хотите, – все, писанное в духе свободы, будет напечатано, от научных и
фактических статей по части статистики и истории до романов, повестей и
стихотворений… Если у вас нет ничего готового, своего, пришлите ходящие по
рукам запрещенные стихотворения Пушкина, Рылеева, Лермонтова, Полежаева,
Печерина и др. …Дверь вам открыта. Хотите ли вы ею воспользоваться или нет? –
это останется на вашей совести… Быть вашим органом, вашей свободной,
бесцензурной речью – вся моя цель».

Планы Герцена испугали его либеральных друзей
– Грановского, Анненкова, Корша, Кетчера, Мельгунова, которым казалось, что он
погубит их своей «неосторожностью». Трусость либералов не заставила Герцена
отречься от задуманного дела: он верил, что в России найдутся люди, которые
поддержат его призыв. «Если наши друзья не оценят всего дела, – говорил он
известному актеру М.С. Щепкину, приехавшему в Лондон, чтобы уговорить Герцена
отказаться от вольного книгопечатания как дела бесполезного и опасного, – мне
будет очень больно, но это меня не остановит, – оценят другие, молодое
поколение, будущее поколение».

Историческую необходимость и своевременность
этого начинания Герцен обосновал в написанном тогда же открытом письме в
редакцию газеты «Польский демократ». Он утверждал, что русское политическое и
литературное движение развивалось до сих пор в «среде аристократического
меньшинства», без участия народа, «за пределами народного сознания».
Возможность единения с народом, по мнению Герцена, была найдена в социализме,
который он, будучи утопистом, видел в общинном землевладении, в освобождении
крестьян с землей. Но в тот момент, писал Герцен, «когда впервые у нас было что
сказать народу», царь цензурными гонениями «лишил нас языка». Отсюда –
неизбежность создания вольной печати. «Основание русской типографии в Лондоне,
– заключал Герцен, – является делом наиболее практически революционным, какое
только русский может предпринять в ожидании исполнения иных лучших дел. Таково
мое глубокое убеждение».

Вольная типография была создана 22 июня 1853
г. Через несколько дней появилось первое издание – брошюра «Юрьев день!

Юрьев день! Русскому дворянству». Начиная
агитацию за раскрепощение крестьян, Герцен обращается к дворянам, надеясь, что
среди них живы традиции декабристов. Он еще не видит революционного народа и не
верит в него, но уже и в этой брошюре угрожает дворянам обратиться через их
голову к крестьянству с призывом «к топору», к революции. 20 июля вышла вторая
брошюра – «Поляки прощают нас» – по вопросу о независимости Польши и за нею
третья – «Крещеная собственность».

Положение Вольной русской типографии было в
то время очень тяжелым. Начавшаяся Крымская война почти полностью разорвала
слабые связи типографии Герцена с Россией. «Начала наши были темны и бедны, –
вспоминал Герцен в предисловии к сборнику «Десятилетие Вольной русской
типографии в Лондоне». – Три года мы печатали, не только не продав ни одного
экземпляра, но, не имея возможности почти ни одного экземпляра послать в Россию
… все, напечатанное нами, лежало у нас на руках или в книжных подвалах…».

В 1854 – начале 1855 г. Герценом были
опубликованы лишь старые и новые его произведения – «Прерванные рассказы»,
«Тюрьма и ссылка», «Письма из Франции и Италии», «С того берега», речи на
организованных революционной эмиграцией «сходах», прокламации сблизившегося в
те годы с Герценом русского эмигранта В.А. Энгельсона.

Перелом в положении Вольной русской
типографии наступил после смерти Николая I и окончания Крымской войны. В связи
с новым подъемом общественного движения в России Герцен задумал издавать
альманах «Полярная звезда». 25 июля 1855 г., в годовщину казни декабристов,
вышел его первый номер. На обложке альманаха были изображены профили пяти
казненных декабристов: Пестеля, Рылеева, Бестужева-Рюмина, Муравьева-Апостола и
Каховского, а эпиграфом к нему служили слова из «Вакхической песни» Пушкина:
«Да здравствует разум». Герцен всеми средствами старался раскрыть
«непрерывность предания, преемственность труда, внутреннюю связь и кровное
родство» своей вольной печати с деятельностью декабристов.

Во введении к первой книге «Полярной звезды»
Герцен характеризовал ее как русское периодическое издание, выходящее без
цензуры, исключительно посвященное вопросу русского освобождения и
распространению в России свободного образа мыслей. «План наш чрезвычайно прост,
– писал Герцен. – Мы желали бы иметь в каждой части одну общую статью
(философия революции, социализм), одну историческую или статистическую статью о
России или о мире славянском, разбор какого-нибудь замечательного сочинения и
одну оригинальную литературную статью; далее идет смесь, письма, хроника и пр.
«Полярная звезда» должна быть, и это одно из самых горячих желаний наших,
убежищем всех рукописей, тонущих в императорской цензуре, всех изувеченных
ею…».

Первая книга журнала, кроме статей, заметок и
больших отрывков из «Былого и дум» самого Герцена, содержала статью Энгельсона
«Что такое государство?», переписку Белинского с Гоголем по поводу «Выбранных
мест из переписки с друзьями» (в том числе знаменитое зальцбруннское письмо
Белинского), письма Гюго, Прудона, Мишле, Маццини, приветствовавших «Полярную
звезду».

«Полярная звезда» была первым изданием
Герцена, получившим распространение в России. Известно, что ее первый номер уже
в 1855 г. проник не только в Европейскую Россию, но и в Сибирь, к ссыльным
декабристам, которые встретили его с восхищением.

Выпускать «Полярную звезду» строго
периодически оказалось невозможным: вторая книга вышла только в конце мая 1856
г. В статье «Вперед! Вперед!», помещенной там, Герцен писал: «На первый случай
вся программа наша сводится на потребность гласности, и все знамена
теряются в одном – в знамени освобождения крестьян с землею. Долой дикую
цензуру и дикое помещичье право! Долой барщину и оброк! Дворовых на волю! А со
становыми и квартальными мы сделаемся потом».

Второй номер по содержанию был разнообразнее
первого: кроме произведений Герцена, в него вошли присланные в Лондон
запрещенные стихи Пушкина, Рылеева и других поэтов, статьи Н.И. Сазонова и Н.П.
Огарева, два письма из России.

Эта книга «Полярной звезды», по свидетельству
Герцена, «разошлась, увлекая за собой все остальное». В начале 1857 г. все
напечатанное в Вольной типографии было распродано, материальные издержки стали
окупаться, а лондонский издатель и книгопродавец Н. Трюбнер придпринял на свой
счет вторые издания.

Более того, уже к середине 1856 г.
обнаружилось, что рукописей из России поступает так много, а по характеру
своему они иногда столь значительно отличаются от направления «Полярной
звезды», что необходимо время от времени издавать особые, составленные из этих
рукописей сборники. Так возникли сборники «Голоса из России». Первый из них
вышел в свет в июле 1856 г. «Мы не отвечаем за мнения, изложенные не нами», –
счел нужным предупредить Герцен в предисловии.

В начале апреля 1856 г. в Лондон приехал
старый друг и единомышленник Герцена – Николай Платонович Огарев, который
немедленно стал участвовать в изданиях Вольной типографии. Во второй книге
«Полярной звезды» была помещена его статья «Русские вопросы» за подписью «Р.Ч.»
(«Русский человек»). С этого времени Огарев становится ближайшим помощником и
соратником Герцена. Огареву, который только что приехал из России и живо
чувствовал потребности русской общественной жизни, и принадлежала мысль –
издавать в Лондоне новый периодический орган. Это издание должно было выходить
чаще, чем «Полярная звезда», откликаться на все текущие события и вопросы
русской жизни и быть удобным для распространения. По словам H.A.
Тучковой-Огаревой, «Герцен был в восторге от этой мысли» и тут же предложил
назвать новый орган «Колоколом».

Через год, в апреле 1857 г., Герцен особым
листком известил читателей о скором выходе «Колокола»: «События в России
несутся быстро, их надобно ловить на лету, обсуживать тотчас. Для этого мы
предпринимаем новое повременное издание. Не определяя сроков выхода, мы
постараемся ежемесячно издавать один лист, иногда два, под заглавием
«Колокол»… О направлении говорить нечего; оно то же, которое в «Полярной
звезде», то же, которое проходит неизменно через всю нашу жизнь… В отношении
к России мы хотим страстно, со всей горячностью любви, со всей силой последнего
верования, чтоб с нее спали наконец ненужные старые свивальники, мешающие
могучему развитию ее. Для этого мы теперь, как в 1855 году, считаем первым
необходимым, неминуемым, неотлагаемым шагом:

Освобождение слова от цензуры.

Освобождение крестьян от помещиков.

Освобождение податного сословия от побоев.

Обращаемся ко всем соотечественникам, делящим
нашу любовь к России, и просим их не только слушать наш «Колокол», но и самим
звонить в него».

Извещение было дословно включено Герценом в
передовую статью первого номера «Колокола», который появился 1 июля 1857 г.
«Колокол» представлял собой небольшой журнал на восьми страницах с
подзаголовком: «Прибавочные листы к «Полярной звезде». Девизом были выбраны
начальные слова «Песни о колоколе» Шиллера: «Vivos voco» – «Зову живых». Первый
номер открывался стихотворением Огарева:

…Звучит, раскачиваясь, звон,

И он гудеть не перестанет,

Пока – спугнув ночные сны –

Из колыбельной тишины

Россия бодро не воспрянет,

И крепко на ноги не станет,

И, непорывисто смела,

Начнет торжественно и стройно,

С сознаньем доблести спокойной,

Звонить во все колокола.

Вольная русская печать стала на прочные
основания. В статье «Памяти Герцена» В.И. Ленин писал: «Герцен создал вольную
русскую прессу за границей – в этом его великая заслуга <…> Рабье
молчание было нарушено». «…Герцен первый поднял великое знамя борьбы путем
обращения к массам с вольным русским словом»[8].

В первое пятилетие своего существования
«Колокол» имел в России неслыханный успех и приобрел исключительное влияние.
Это было естественно в условиях общественного подъема, начавшегося после
Крымской войны, роста крестьянского движения, постепенного назревания
революционного кризиса. «Колокол» отвечал на пробудившуюся в широких слоях
русского общества потребность в свободном бесцензурном органе
антикрепостнического и демократического направления, открыто разрешающем
наболевшие вопросы русской жизни.

Одной из причин успеха «Колокола» была,
конечно, поразительная одаренность Герцена как публициста. Чернышевский считал,
что «по блеску таланта в Европе нет публициста, равного Герцену». Незаменимым
соратником Герцена был Огарев, перу которого принадлежит большая часть
выступлений «Колокола» по экономическим и юридическим вопросам и который, как
никто другой, умел писать статьи и прокламации, обращенные к народу. Кроме их
статей, постоянно публиковались злободневные сообщения из России, блестяще
обработанные редакцией и снабженные убийственными примечаниями. Изредка
помещались в «Колоколе» стихотворения Огарева, Некрасова, М. Михайлова и др. В
1860-е годы в журнале не раз публиковались и перепечатывались революционные
прокламации.

«Колокол», а вслед за ним и другие издания
Вольной типографии распространялись по всей России – от Петербурга до Сибири,
от столицы до глухой провинции. Их читала учащаяся молодежь, они проникали в
дома чиновников и купцов (особенно старообрядцев), попадали иногда в руки
крестьян, в отдельных случаях доходили до «фабричных» и солдат. По словам
барона Корфа, издания Герцена «расходились по России в тысячах экземпляров, и
их можно было найти едва ли не в каждом доме, чтобы не сказать: в каждом
кармане». Из-за границы «Колокол» и другие издания Вольной типографии
доставлялись самыми различными путями.

В Лондоне распродажа изданий Герцена шла
через книгоиздательство Трюбнера, оно же распространяло их по всей Европе.
Естественно, что многие русские, побывавшие за границей, вывозили оттуда
издания Герцена. Немецкие книгопродавцы, которые наживали на перепродаже
изданий вольной печати огромные барыши, торговали ими не только в городах
Германии, но и перебрасывали через границу в виде контрабанды и, по
свидетельству современников, брались отвозить «Колокол» даже в Петербург.

Постоянной нелегальной организации,
занимавшейся доставкой «Колокола» и других изданий Герцена и Огарева, не
существовало, но вокруг Вольной типографии постепенно складывалась сеть
добровольных агентов. Так, в распространении «Колокола» участвовали
революционеры Николай и Александр Серно-Соловьевичи, М.Л. Налбандян, В.И.
Касаткин, Л.И. Мечников, Н.И. Жуковский, В.И. Бакст, М.А. Бакунин и др.

Революционная организация московских
студентов (кружок П.Г. Заичневского) создала типографию для литографирования
«Колокола» и отдельных сочинений Герцена; в Воронеже семинаристы переписывали
«Колокол» от руки «с местными добавлениями»; в Перми революционная молодежь
подготавливала перепечатку из «Колокола» статьи «Что нужно народу?» в
количестве пяти тысяч экземпляров.

Для переброски «Колокола» через границу и
связи с Россией были использованы агенты английских торговых фирм, имевших от
деления в Петербурге, моряки торговых и военных кораблей, представители
польской революционной эмиграции, у которой были необходимые связи в
приграничных местностях.

Под видом каталогов и детских книг спрятанный
в ящики с двойным дном и даже в бюсты Николая I «Колокол» доставлялся в порты
Черного и Балтийского морей или провозился через сухопутную границу.

Широкое распространение изданий Вольной
типографии в России вызвало множество писем в «Колокол». Корреспондентов не мог
остановить и страх перед правительственными репрессиями. Герцен получал
сообщения отовсюду, даже из министерских канцелярий и царских дворцов. Поток
корреспонденции сопровождался многочисленными посетителями, хлынувшими к
издателю в Лондон.

В первое пятилетие существования «Колокола» у
Герцена побывали сотни людей из России. Среди них были видные общественные
деятели, писатели, журналисты, ученые: Н.Г. Чернышевский, Л.Н. Толстой, И.С.
Тургенев, Ф.М. Достоевский, Марко Вовчок, М.Л. Михайлов, В.С. Курочкин, Н.В. и
Л.П. Шелгуновы, С. Сераковский, К.Д. Кавелин, П.В. Анненков, И.С. Аксаков и др.
Многие ехали за границу лишь для того, чтобы познакомиться с Герценом и
выразить ему свое сочувствие.

Правительство Александра II боялось герценовских
разоблачений, было напугано его требованиями и чрезвычайно опасалось
проникновения вольной печати в народ. Меры борьбы с лондонскими изданиями стали
предметом постоянных забот царского правительства. Лица, уличенные в передаче
изданий Вольной типографии или в связях с Герценом и Огаревым, подвергались
преследованию. Русской печати категорически запрещалось даже упоминать имя
Герцена. В то же время за границей подкупленная пресса выступала против
Герцена, изливая на него клевету и брань. Особенно старалась правительственная
русская газета «Le Nord», выходившая в Брюсселе на французском языке.

За границей стали появляться книги,
направленные против Герцена. Первой из них была книга «Искандер-Герцен» Н.В.
Елагина, одного из самых жестоких и нелепых цензоров при Николае I. В 1861 г.
вышла брошюра некоего барона Фиркса, бельгийского агента русского
правительства, скрывшегося под псевдонимом Шедо-Ферроти. Эта брошюра, автор
которой упрекал Герцена в чрезмерном самомнении, честолюбии, проповеди анархии
и призывал его к умеренности и благожелательному отношению к русскому царю,
была затребована царским правительством из Берлина, где она печаталась, и
распространена в России. В среде революционной демократии книжонка Шедо-Ферроти
вызвала глубокое негодование. «Династия Романовых и петербургская бюрократия
должны погибнуть. Их не спасут ни министры, подобные Валуеву, ни литераторы,
подобные Шедо-Ферроти», – писал Д.И. Писарев в статье-прокламации, которую он
предполагал напечатать в подпольной типографии. Четырьмя годами, проведенными в
камере одиночке Петропавловской крепости, поплатился он за это выступление.

Дозволив брошюру Шедо-Ферроти, правительство
дало понять, что находит желательным поход русской печати против Герцена. И
реакционная пресса во главе с Катковым, который в то время, по выражению В.И.
Ленина, повернул «к национализму, шовинизму и бешеному черносотенству»,
развернула кампанию разнузданной клеветы, систематической травли Герцена.

Однако ничто не могло помешать успеху и
влиянию «Колокола». Уже с 15 февраля 1858 г. он выходит дважды в месяц, а не
один раз, как раньше. Тираж его был увеличен до 2500–3000 экземпляров, что по
тем временам считалось очень большой цифрой, особенно если принять во внимание,
что каждый номер «Колокола» проходил через добрый десяток рук. В 1862 г.
количество выпущенных номеров достигло 35.

Герцен и Огарев продолжали ежегодно издавать
«Полярную звезду». С 1855 по 1862 г. вышло семь книжек[9].
В них публиковались стихотворения русских поэтов, запрещенные в России,
материалы о декабристах, стихи Огарева, «Былое и думы» Герцена, теоретические
статьи о социализме. До 1860 г. выходили и сборники «Голоса из России», где
преимущественно помещались присланные из России записки по наболевшим вопросам
русской жизни. Всего их было издано девять выпусков.

Вольная типография печатала много книг и
материалов исторического характера. Кроме двух «Исторических сборников» (1859,
1861) и шести сборников, посвященных раскольникам и старообрядчеству
(составлены В. Кельсиевым), вышли «Записки Екатерины II», «Записки кн. Е.Р.
Дашковой», «Записки И.В. Лопухина», «О повреждении нравов в России» князя М.М.
Щербатова. Эти издания имели огромную ценность для исторической науки, тем
более что их нельзя было тогда выпустить в России. Герцен же рассматривал их и
как «материалы для уголовного следствия над петербургским периодом нашей
истории».

Особенно большое значение придавали Герцен и
Огарев публикации материалов о жизни и деятельности декабристов, революционные
традиции которых они высоко чтили. Не ограничиваясь обширными сообщениями в
«Полярной звезде», они издали три выпуска «Записок декабристов», а также
выступили с книгой «14 декабря 1825 года и император Николай I», направленной
против верноподданнического произведения барона Корфа «Восшествие на престол Николая
I».

Важное место среди изданий Вольной типографии
занимали революционные воззвания, прокламации и брошюры, рассчитанные на
распространение в народе и написанные доступным для него языком. Начало было
положено в 1854 г. прокламациями В.А. Энгельсона «Первое видение святого отца
Кондратия», «Емельян Пугачев честному казачеству и всему люду русскому шлет
низкий поклон» и др. Много прокламаций и воззваний было напечатано в «Колоколе»
и отдельными изданиями в 1860-е годы. Среди них – воззвания «Земли и воли»
(«Что нужно народу?», «Что надо делать войску?», «Свобода» и др.), «К молодому
поколению» Н.В. Шелгунова и М.Л. Михайлова, три листка «Великорусса», несколько
брошюр, написанных представителями «молодой эмиграции».

Исключительную роль сыграла Вольная типография
в издании многих запрещенных в России художественных произведений. Здесь
впервые были напечатаны ода «Вольность», «Деревня», «Послание в Сибирь», «К
Чаадаеву» Пушкина, агитационные песни Рылеева и Бестужева, «Смерть поэта»
Лермонтова и множество других. Герцен и Огарев выпустили отдельными изданиями
«Думы» Рылеева, сборники «Русская потаенная литература XIX столетия»,
«Свободные русские песни», перепечатали книгу Радищева «Путешествие из
Петербурга в Москву». Было издано и много произведений редакторов «Колокола».

В основу программы «Полярной звезды» и
«Колокола» была положена теория «русского социализма».

После поражения революции 1848 г. Герцен и
Огарев пришли к убеждению, что Россия скорее и легче перейдет к социализму, чем
Западная Европа, так как в первой сохранились общинное землевладение, мирское
управление и понятие о праве каждого на землю. В крестьянской полуфеодальной
общине они увидели проявление социалистических начал, а в русском крепостном
крестьянине – бессознательного социалиста. Герцен и Огарев надеялись, что
принципы частной собственности никогда не получат в России такого развития, как
в Западной Европе, что Россия может перейти к социализму, миновав стадию
капиталистического развития. Исторической роли пролетариата они не понимали.

Представляя одну из разновидностей
утопического социализма, теория основоположников вольной печати была, по словам
В.И. Ленина, лишь «прекраснодушной фразой» и «добрым мечтанием» и на деле в ней
не было «ни грана социализма»[10].
В дальнейшем их учение о «русском социализме» было принято и усвоено
народничеством, в борьбе с которым развивался научный социализм в России.

Сила и значение программы «Полярной звезды» и
«Колокола» заключались в тех практических требованиях, которые были облечены в
форму «русского социализма». Вера в близкое торжество социализма соединялась у
Герцена и Огарева с постоянным стремлением к радикальному преобразованию
существующего социально-политического строя России, к уничтожению крепостного
права и самодержавия. «Герцен видел «социализм» в освобождении крестьян с
землей, в общинном землевладении и в крестьянской идее «права на землю», –
писал В.И. Ленин[11].

«Полярная звезда» и «Колокол» были органами
революционной крестьянской демократии. «Мы – крик русского народа,
битого полицией, засекаемого помещиками», – заявляли руководители
Вольной типографии («Колокол», 1857, №5).

Главной чертой направления «Колокола» и всей
вольной печати была борьба за освобождение крестьян от крепостного права.
Журнал систематически разоблачал «ужасы помещичьей власти», с сочувствием
говорил о крестьянских волнениях, требовал немедленного уничтожения крепостного
права с передачей крестьянам той земли, которая находилась в их пользовании.
«Колокол» (1857–1867) встал горой за освобождение крестьян», – указывал В.И.
Ленин[12].

Материалы о крестьянском движении,
публиковавшиеся в журнале, были в свое время единственными объективными
источниками, которые давали представление о том, что происходит в России. За
ними с интересом следили К. Маркс и Ф. Энгельс, придававшие очень большое
значение борьбе крепостных крестьян в России.

Наряду с освобождением крестьян «Колокол» и
вольная печать защищали всестороннюю демократизацию государственного строя в
России и боролись против самодержавия. Они настаивали на передаче законодательной
власти в руки земской государственной думы, на введении крестьянского
самоуправления, выборности государственных органов, на уничтожении
чиновничества, полиции и Третьего отделения, выступали за отмену телесных
наказаний, за свободу слова, печати и вероисповеданий, за бесплатное обучение в
начальной, средней и высшей школе. Из номера в номер «Колокол» обличал
бесправие народа и полицейский разбой, царившие в России, издевался над
правительством Александра II, обнажал тайные махинации правящей бюрократии. С
октября 1859 по 1862 г. Герцен и Огарев выпускали в качестве приложения к
«Колоколу» особый листок «Под суд!», посвященный разоблачению преступлений и
безобразий, творившихся в России (вышло тринадцать номеров).

Не щадил «Колокол» и православное духовенство.
«Для нас Адлерберги, Сечинские, Орловы так же равны, как Филареты, Макридии,
Акрупирии, московские, коломенские, эчмиадзинские и не знаю еще какие
святители», – писал Герцен.

Выступив против самодержавия и крепостного
права, Герцен, Огарев и их вольная печать подняли и развили традиции первого
поколения русского освободительного движения – декабристов. Постоянно указывали
они и на связь своей деятельности с идеями и заветами Белинского, которого
Герцен называл «самой революционной натурой николаевского времени».

Будучи органами революционной крестьянской
демократии, «Полярная звезда» и «Колокол» отразили в то же время либеральные
тенденции своих руководителей, их отступления от демократизма к либерализму.
Герцен и Огарев были менее последовательными революционерами, чем Чернышевский
и Добролюбов. Не понимая классовой природы русского самодержавия, они наивно
мечтали о «революции сверху». Этим и можно объяснить появление в «Полярной
звезде» и «Колоколе» писем Герцена к Александру П. в которых он уговаривает
царя освободить крестьян с землей. В.И. Ленин сказал об этих письмах, что их
«нельзя теперь читать без отвращения»[13].

Раскрывая причины идейных колебаний Герцена в
дореформенные годы, В.И. Ленин указывает на принадлежность его к помещичьей
барской среде, на то, что он до 1860-х годов «не видел революционного народа и
не мог верить в него»[14].

С другой стороны, ошибки Герцена, несомненно,
связаны и с той духовной драмой, которую переживал он после 1848 г. и которая,
по мнению В.И. Ленина, «была порождением и отражением той всемирно-исторической
эпохи, когда революционность буржуазной демократии уже умирала (в
Европе), а революционность социалистического пролетариата еще не созрела»[15].

Герцен правильно понял ограниченность
буржуазных революций, при которых народные массы остаются по-прежнему
обездоленными, но при этом впал в крайность и стал вообще недоверчиво
относиться к насильственным методам преобразования действительности.

Программа «Колокола» неизбежно приобрела
некоторые черты умеренности. Так, настаивая на освобождении крестьян с землей,
находящейся в их пользовании, Герцен и Огарев не требовали ликвидации
помещичьего землевладения и считали возможным установить за переданную
крестьянам землю небольшой выкуп из средств государства. Огарев писал, что
выкуп обойдется крестьянам дешевле, чем восстание, а для помещиков передача
земли крестьянам выгоднее, чем новая пугачевщина.

Непоследовательность руководителей «Колокола»
сказалась и на их отношениях с либералами и революционными демократами.

Либералы, как известно, «в штыки» встретили
основание Герценом Вольной типографии и выход «Полярной звезды» и «Колокола».
Однако либеральные иллюзии руководителей «Колокола» вызвали у западников и
славянофилов надежды на коренное изменение вольной печати. Учитывая огромное
влияние «лондонских изданий» на русское общество, они захотели использовать их
в своих интересах. Анненков, Кавелин, Тургенев, И. Аксаков и другие охотно
снабжали Герцена различными корреспонденциями, настойчиво советуя при этом не
увлекаться «крайностями» и «обратиться на путь истины». К сожалению, в
предреформенные годы Герцен и Огарев не были достаточно последовательны и
решительны в своем отношении к либералам, иногда прислушивались к их советам,
предоставляли страницы своих изданий для их статей. Здесь сказывалась вера
Герцена в прогрессивность русской дворянской интеллигенции, желание в союзе с
ней бороться против крепостничества.

Но при всех своих ошибках вольная печать
Герцена всегда оставалась защитницей народных интересов, а «Колокол» – органом
революционной демократии. Герцен и Огарев никогда не были либералами, а только
допускали отступления от демократизма к либерализму. Подтверждением коренного,
принципиального различия между направлением «Колокола» и либерализмом может
служить вся история отношений Герцена с русскими либералами. Так, в 1856 г.
Кавелин и Чичерин прислали Герцену несколько статей, снабдив их сердитым
«Письмом к издателю», в котором резко выступали против революционных идей
Герцена. «Только через правительство у нас можно действовать и достинуть
каких-либо результатов, – писали они. – …Ваши революционные теории никогда не
найдут у нас отзыва, и ваше кровавое знамя, развевающееся над ораторской
трибуною, возбуждает в нас лишь негодование и отвращение». Герцен опубликовал все
присланное в первой книжке «Голосов из России», указав в предисловии, что не
согласен с письмом и не отвечает за мнения, изложенные в статьях. В письмах же
к Рейхель и Тургеневу он заявлял, что «во всем расходится» с Кавелиным и
Чичериным, что «воззрение осиплых Голосов» – глупое и подлое. Позднее, в 1858
г., Чичерин, побывав в Лондоне и убедившись, что «исправить» Герцена
невозможно, написал Герцену письмо, где снова упрекал «Колокол» в
«легкомыслии», «запальчивости» и «шаткости». Возражая Чичерину в статье «Нас
упрекают» («Колокол», 1858, №27), Герцен защищал любые средства освобождения
крестьян от крепостной зависимости, вплоть до «топора», прибавляя, что
«поэтическим капризам истории» мешать «неучтиво». Эта статья, а также несколько
других революционных статей и писем, присланных из России и помещенных в
«Колоколе», вызвали бешеные нападки Чичерина. «Вы открываете страницы своего
журнала безумным воззванием к дикой силе», – писал он Герцену в пространном
ответе («Колокол», 1858, №29), высказывая сожаление, что царская цензура
бессильна над вольной печатью. «Нам нужно независимое общественное мнение, –
утверждал Чичерин, – но общественное мнение умеренное, стойкое…, которое
могло бы служить правительству и опорою в благих начинаниях и благоразумною задержкой
при ложном направлении». Пропаганду же «Колокола», «раздувающую пламя»,
«взывающую к топору», Чичерин объявил вредной для России.

Выступление Чичерина, которое Герцен назвал
«обвинительным актом», вполне раскрыло истинные отношения между руководителями
вольной печати и либералами. Герцен, отметив, что письмо Чичерина «писано с
совершенно противной точки зрения», порвал с его автором и группой
либералов, поддержавших «обвинительный акт», – Кетчером, Коршем, Милютиным.
Следует сказать, что не все либералы выступили на стороне Чичерина. Тургенев,
Анненков, Кавелин и некоторые другие обратились к Чичерину с протестом, они
считали, что Герцен еще «исправится». Поэтому Герцен сохранил тогда отношения с
некоторыми либералами.

Особенно близок Герцену в предреформенное
время был Тургенев, которого Герцен ценил за огромный художественный талант, ум
и широту взглядов. Но и между ними были существенные различия. Герцен и
Тургенев расходились в оценке «русского социализма», западноевропейской
государственности и культуры. Позднее Тургенев вполне искренно писал в своих
показаниях правительству, что он «никогда не разделял его [Герцена. – Ред.]
образа мыслей». Герцен тогда же подтвердил это в своем письме к Тургеневу от 10
марта 1864 г.: «В самом деле, особенной близости между нами никогда не было».

Отношение Герцена и Огарева к славянофилам –
этому правому крылу русского либерализма 1840–1850-х гг. – ничем существенным
не отличалось от их отношения к либерализму в целом. Несомненно, что
руководители «Колокола» и здесь не проявили должной последовательности. Они
ошибочно видели в славянофильском учении о самобытности России и общине близкие
им взгляды и цели, однако славянофильское преклонение перед общиной было далеко
от «русского социализма». Герцен видел в общине начало будущей социалистической
организации и выступал, несмотря на утопический характер своих воззрений, как
революционный демократ, а славянофилы пытались сделать из русской общины оплот
против революции и социализма. Герцену и Огареву были чужды религиозность
славянофилов, их монархические и патриархально-феодальные увлечения. В статье
«Еще вариации на старую тему» Герцен, отвечая на упреки Тургенева и других,
писал: «Я с ужасом и отвращением читал некоторые статьи славянских обозрений:
от них веет застенком, рваными ноздрями, епитимьей, покаяньем, Соловецким
монастырем… Они [славянофилы. – Ред.] не знают настоящей России…,
они свихнули свое понимание лицемерным православием и поддельной народностью».
Еще более сурово Герцен и Огарев осуждали защиту царизма на страницах
славянофильского органа – журнала «Русская беседа» – и известное выступление
Черкасского, который предлагал после освобождения крестьян сохранить, по словам
Герцена, «помещичий полицейский надзор и даже помещичью розгу».

Таким образом, Герцен и Огарев никогда не
стояли в одном лагере с либералами. Руководителям вольной печати было ясно, что
«нынешние государственные формы России никуда не годятся», что «жалкой системой
мелких частных улучшений» их не исправишь и необходима коренная ломка общественно-политического
строя. Если мирное преобразование страны окажется невозможным, Герцен и Огарев,
при всем своем «отвращении к крови», были готовы поддержать крестьянскую
революцию. В этом их основное отличие от либералов, для которых революция при любых
условиях была неприемлема.

Герцен и Огарев разоблачали либералов и вели
с ними борьбу. По словам В.И. Ленина, «Колокол» выдвинул важнейший вопрос «о
различии интересов либеральной буржуазии и революционного крестьянства в
русской буржуазной революции; иначе говоря, о либеральной и
демократической, о «соглашательской» (монархической) и республиканской
тенденции в этой революции. Именно этот вопрос поставлен «Колоколом» Герцена,
если смотреть на суть дела, а не на фразы, – если исследовать классовую борьбу,
как основу «теорий» и учений, а не наоборот»[16].
И далее: «справедливость требует сказать, что, при всех колебаниях Герцена
между демократизмом и либерализмом, демократ все же брал в нем верх»[17].

Буржуазные историки литературы Котляревский,
Корнилов, Ашевский и другие, «тщательно скрывая, чем отличался революционер
Герцен от либерала»[18],
изображали руководителей «Колокола» и «Современника» как представителей
различных классов и политических направлений, боровшихся между собою, охотно
писали о разногласиях между Герценом и Чернышевским. Однако совершенно
очевидно, что Герцен и Огарев, хотя и допускали отступления от демократизма,
все же находились в одном лагере с революционной демократией, а не с
либералами.

Чернышевский и Добролюбов видели в
руководителях «Колокола» своих ближайших предшественников и учителей, но это не
мешало им вскрывать уступки Герцена либерализму и сурово критиковать его за
это.

Одним из наиболее явных отступлений Герцена
от демократизма к либерализму явилась статья «Very dangerous!!!» («Очень
опасно!!!»), опубликованная в №44 «Колокола» 1 июня 1859 г. В ней он резко
напал на руководителей «Современника» и «Свистка» за их насмешки над
либерально-обличительной литературой и отрицательное отношение к «лишним
людям». Герцен обвинял «Современник» и «Свисток» в «пустом балагурстве» и
заявил, что, «истощая свой смех на обличительную литературу, милые паяцы наши
забывают, что на этой скользкой дороге можно досвистаться не только до
Булгарина и Греча, но (чего, боже, сохрани!) и до Станислава на шею».
Выступление Герцена не было случайным. Оторванный от России, он не понимал еще
ни убеждений разночинцев, ни их силы и продолжал переоценивать роль дворянской
интеллигенции в революционном движении.

Руководители «Современника», Чернышевский,
Добролюбов, Некрасов, были возмущены этой статьей. Чернышевский поехал в
Лондон, чтобы объясниться и договориться с Герценом. В двадцатых числах июля
1859 г. он встретился с Герценом. Они не понравились друг другу. «Кавелин в
квадрате – вот и все», – писал Чернышевский о Герцене Добролюбову. Отзыв этот
является результатом обострившихся отношений и, конечно, очень несправедлив.
Позднее Чернышевский назвал выступление Герцена со статьей «Very dangerous!!!»
«удивительным недоразумением», в которое впал «один из знаменитейших к
действительно лучших деятелей русской литературы».

Поездка Чернышевского в Лондон не была
бесполезной и безрезультатной. В №49 «Колокола» появилось разъяснение, в
котором Герцен признавал ошибочными свои выпады против руководителей
«Современника» – «русских собратьев».

Через год Герцен еще раз вернулся к
разногласиям с «Современником» в статье «Лишние люди и желчевики» («Колокол», №
83). Называя «Современник» «одним из лучших русских обозрений», Герцен
признавал правильным отношение журнала к либеральному обличительству. Защищая
«лишних людей», Герцен в то же время писал, что они «были столько же
необходимы» в 1830 и 1840-е годы, «как необходимо теперь, чтобы их не было».
Однако характеристика «желчевиков», т.е. разночинной демократии, дана Герценом без
сочувствия. В них он видел «людей озлобленных и больных душой», его пугала их
нетерпимость, «злая радость отрицания». Вместе с тем Герцен признавал, что
«желчевики» представляют «явный шаг вперед». Но и «лишних людей» и
«желчевиков», по мнению Герцена, должны сменить новые люди.

Как ни выигрывала эта статья по сравнению с
«Very dangerous!!!», все же и в ней сказались плохое знание Герценом русской
революционной демократии, его либеральные тенденции.

Разногласия между руководителями «Колокола» и
разночинной демократией были глубоко вскрыты в «Письме из провинции»
(«Колокол», №64), подписанном «Русский человек», и в предисловии к нему
Герцена. Автор «Письма» до сих пор неизвестен, но, несомненно, он разделял
взгляды Чернышевского и Добролюбова.

«Все ждали, что вы станете обличителем
царского гнета, – писал «Русский человек» Герцену, – что вы раскроете перед
Россией источник ее вековых бедствий – это несчастное идолопоклонство перед
царским ликом, обнаружите всю гнусность верноподданнического раболепия. И что
же? Вместо грозных обличений неправды, с берегов Темзы несутся к нам гимны
Александру II. …По всему видно, что о России настоящей вы имеете ложное
понятие. Помещики-либералы, либералы-профессора, литераторы-либералы убаюкивают
вас надеждами на прогрессивные стремления нашего правительства… Вы пожалеете
о своем снисхождении к августейшему дому. Посмотрите – Александр II скоро
покажет николаевские зубы. Не увлекайтесь толками о нашем прогрессе, мы все еще
стоим на одном месте… Нет, наше положение ужасно, невыносимо, и только топор
может нас избавить, и ничто, кроме топора, не поможет!.. Перемените же тон, и
пусть ваш «Колокол» благовестит не к молебну, а звонит в набат! К топору зовите
Русь. Прощайте и помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения
царей. Не вам ее поддерживать».

«…Где же у нас та среда, которую надо
вырубать топором? – возражал Герцен в предисловии «От редакции», которое было
ответом на «Письмо из провинции». – «К метлам!» надо кричать, а не «к
топорам!»… Кто же в последнее время сделал что-нибудь путное для России,
кроме государя? Отдадим же и тут кесарю кесарево».

Так открыто столкнулись либеральные иллюзии и
надежды Герцена с принципами революционной демократии.

Конфликт между Герценом и редакцией
«Современника» был острым, разногласия – глубокими и серьезными. Но было бы
ошибкой объявлять Герцена либералом и видеть в этих столкновениях борьбу
классово различных политических направлений.

К сожалению, в нашем литературоведении
встречались неверные утверждения о том, что редакция «Колокола» до реформы
состояла в блоке с либералами (3.П. Базилева в книге «Колокол» Герцена». М.,
1949, с. 72, 107 и др.), что программа герценовского журнала отличалась
«чрезвычайной умеренностью и под ней мог бы подписаться любой либерал» (Б.П.
Козьмин в статье «А.И. Герцен в истории русской общественной мысли». –
«Известия АН СССР», серия истории и филологии, 1945, №2), что, наконец, Герцен
и редакция «Современника» в 1859 г. «сражались на разных сторонах баррикады,
ибо защищали интересы враждующих классов» (В.Е. Евгеньев-Максимов в книге
«Современник» при Чернышевском и Добролюбове». Л., 1936, с. 372–373). По мнению
этих исследователей, Герцен и Огарев в дореформенные годы все свои усилия
прилагали к тому, чтобы убедить русское общество в благотворности мирных реформ
под главенством царя и в ненужности революции. На самом же деле Герцен и Огарев
и в те годы боролись против либерализма, подвергали беспощадной критике
самодержавие и выступали в защиту революции. Даже отвергая призыв «К топору зовите
Русь!», Герцен не отказывался от революционного насилия. Он только считал, что
топор – это «ultima ratio [последний довод. – Ред.] притесненных», что
призыв к топору преждевременен: «Призвавши к топору, надобно овладеть
движением, надобно иметь организацию, надобно иметь план…». Если же
крестьянское восстание станет фактом, тогда, писал Герцен, «рассуждать нельзя,
тут каждый должен поступать, как его совесть велит, как его любовь
велит».

Разногласия между Герценом и революционной
демократией, возглавляемой Чернышевским и Добролюбовым, несмотря на свою
глубину и серьезность, были разногласиями людей одного, по словам Герцена,
«дружеского стана». Это противоречия между демократом колеблющимся, допускающим
отступления от демократизма к либерализму (каким был Герцен), и демократами
более последовательными и цельными (какими были Чернышевский и Добролюбов).

«Колокол» и другие издания Герцена оказали
огромное влияние на развитие политического сознания демократической
интеллигенции 1850–1860-х гг. и сыграли большую роль в русском освободительном
движении. Глубокие мысли о связях Герцена с революционной демократией высказал
В.И. Ленин в своих работах «Памяти Герцена» и «Из прошлого рабочей печати в
России». С одной стороны, он установил идейно-политическое сродство Герцена с
революционной демократией. С другой, он вскрыл и различия между Герценом и
лучшими представителями революционной демократии. Чернышевский, по мнению
Ленина, «сделал громадный шаг вперед против Герцена. Чернышевский был гораздо
более последовательным и боевым демократом»[19].

По мере нарастания революционной ситуации в
России направление «Колокола» становится все более революционным. «Александр II
не оправдал тех надежд, которые Россия имела при его воцарении», – писал Герцен
в «Колоколе» 1 июля 1858 г. «Мы каемся перед Россией в нашей ошибке. Это – то
же николаевское время, но разварное с патокой», – заявил он через полтора
месяца. Непосредственно перед реформой разочарование достигло высшей степени.
«Прощайте, Александр Николаевич, счастливого пути! Bon voyage!.. Нам сюда», –
писал Герцен 15 апреля 1860 г. («Колокол», №68–69).

Утрачивая надежды на Александра II, Герцен и
Огарев все сильнее и сильнее осознавали, что во дворце нет «живых», что нужно
звать и будить народ и демократическую интеллигенцию. Решительные и смелые
призывы все чаще раздаются со страниц «Колокола». «В Тамбовской губернии
крепостной человек убил своего помещика, вступившись за честь своей невесты. И
превосходно сделал, прибавим мы», – сообщал Герцен («Колокол», №62). «Первый
умный полковник, который со своим отрядом примкнет к крестьянам вместо того,
чтобы душить их, сядет на трон Романовых», – утверждал он в следующем номере.

Сущность реформы была понята руководителями
«Колокола» очень быстро. Огарев, разбирая опубликованное «Положение» об отмене
крепостного права, писал в №101 журнала: «Старое крепостное право заменено
новым. Вообще крепостное право не отменено. Народ царем обманут». Сообщения из
России о том, что крестьяне ответили на «освобождение» восстаниями, заставили Герцена
и Огарева выразить свою оценку реформы еще более определенно. С 1861 г. в
«Колоколе» появляются статьи, рассчитанные на читателя из народа и написанные
доступным для него языком («Что нужно народу?», «Ход судеб» и др.).
Руководители вольной печати призывали народ к борьбе за землю и волю, за
выборность всех властей снизу доверху, за уничтожение бюрократии и
чиновничества.

Одновременно с публикацией в «Колоколе» эти
статьи выпускались в виде прокламаций и брошюр и в тысячах экземпляров
отправлялись в Россию. Было также решено издавать для читателей и
корреспондентов из народа новое прибавление к «Колоколу». Под названием «Общее
вече» оно стало выходить с 15 июля 1862 г.

Среди статей-прокламаций, напечатанных в
«Колоколе», следует выделить прокламацию «Что надо делать войску?», написанную
Огаревым, Обручевым и Н. Серно-Соловьевичем и выпущенную в Лондоне тремя
отдельными изданиями. Авторы этой прокламации призывали солдат и офицеров не
выступать против восставшего народа. «Солдаты должны помнить, – говорилось в
ней, – что они взяты на службу насильно или из помещичьих, или из казенных
крестьян, что их отцы и братья и теперь или помещичьи, или казенные, что и тем
и другим нужна земля и воля».

Понимая решающее значение войска для
революции, Герцен и Огарев неоднократно обращались к офицерам и солдатам с
призывом нарушать присягу царю, не стрелять в народ и переходить на его
сторону.

Большое значение в революционной борьбе
«Колокол» придавал студенческой молодежи. В статьях, посвященных студенческим
волнениям 1861 г., Герцен убеждал интеллигентную молодежь идти в народ.

Все чаще и сильнее зовет «Колокол» к
всенародному вооруженному восстанию. Теперь уже руководители журнала требуют не
только передачи крестьянам той земли, которая находилась в их пользовании при
крепостном праве, но и полной ликвидации помещичьего землевладения; теперь они
учат не верить обещаниям царя и правительства, а с оружием в руках подниматься
«на притеснителей».

Хорошо сознавая неорганизованность и бессилие
стихийных крестьянских восстаний, Герцен и Огарев в 1860-е годы настойчиво
пропагандируют идею создания тайной революционной организации, способной
возглавить народное движение. Известно, что в 1861–1862 гг. руководители
«Колокола» помогли Н. Серно-Соловьевичу, Обручеву, Слепцову и другим
представителям русских прогрессивных сил создать тайное революционное общество
«Земля и воля», которое в России было связано с Чернышевским. В основу
программы этой организации легла опубликованная в №102 «Колокола» прокламация
«Что нужно народу?», написанная Огаревым совместно с Обручевым и при содействии
Н. Серно-Соловьевича, Слепцова и Налбандяна.

На вопрос: «Что нужно народу?» – авторы
прокламации отвечали: «Очень просто, народу нужна земля и воля» и разъясняли,
что «шуметь без толку и лезть под пулю вразбивку нечего; а надо молча
собираться с силами, искать людей преданных, которые помогли бы и советом, и
руководством, и словом, и делом, и казной, и жизнью, чтоб можно было умно,
твердо, спокойно, дружно и сильно отстоять против царя и вельмож землю мирскую,
волю народную да правду человеческую». Прокламация советовала народу не ждать
«никакого добра» от царя и учила, что «пуще всего надо народу сближаться с
войском».

Еще более ясно и остро вопрос об организации
тайного революционного общества был поставлен в №107 и 108 «Колокола» в
полемике против прокламаций общества «Великорусе». Н. Серно-Соловьевич в статье
«Ответ «Великоруссу» и Огарев в редакционном примечании к этой статье открыто
призывали к созданию тайных организаций. «Для страны, находящейся под вековым
рабством, – писал Серно-Соловьевич, – нет другого средства сбросить иго, как
тайные союзы. Они образуют борцов, соединяют силы, подготовляют движение, без
них массы или не поднимаются, или, поднявшись, неподготовленные, не выдерживают
борьбы с организованным врагом».

Говоря о задачах революционной организации,
Серно-Соловьевич и Огарев, в противоположность «Великоруссу», утверждали, что
«надо обращаться не к обществу, а к народу».

Разошлись они с «Великоруссом» и в понимании
целей революционной организации. «Великорусе» полагал, что главная цель
движения – конституция, а Серно-Соловьевич и Огарев, соглашаясь, что
«конституция лучше самодержавия», считали, что не она «цель и последнее слово».
«Наша цель, – заявлял Серно-Соловьевич, – полное освобождение крестьян, право
народа на землю, право его устроиться и управляться самим собою, освобождение и
свободный союз областей».

С появлением в «Колоколе» статьи «Что нужно
народу?» влияние «Земли и воли» стало заметно сказываться на облике журнала. Он
становится заграничным центром этой революционной организации. Появление на
страницах «Колокола» прокламаций «Земли и воли», перепечатка их в виде
отдельных листков и брошюр, объявление редакции об основании «общего фонда» на
«общее русское дело» (№133), обращение Совета общества «Земля и воля» ко всем
русским людям вносить денежные пожертвования «в пользу сосланных и ссылаемых»
(№157) ярко свидетельствуют об этом. Герцен относился к созданию и деятельности
«Земли и воли», по-видимому, более сдержанно, чем Огарев, но и он 1 марта 1863
г. выступил с открытым обращением к «Земле и воле» (№157).

Позднее, начиная с №197 «Колокола» (25 мая
1865 г.), Герцен и Огарев прибавили к старому девизу журнала «Vivos voco» девиз
«Земля и воля».

Героическая борьба революционной демократии
против самодержавия, мужественное поведение осужденных – Чернышевского,
Михайлова, Н. Серно-Соловьевича и многих других – заставили Герцена и Огарева
по-новому оценить разночинную интеллигенцию, ее огромную историческую роль в
революционном движении, ее вождей. «Колокол» начинает с исключительным
уважением говорить о новой интеллигенции, появившейся из «духоты семинарий,
из-под гнета духовных академий, из бездомного чиновничества, из удрученного
мещанства». «La roture» [разночинцы. – Ред.], – заявлял Герцен в
«Письмах к путешественнику» («Колокол», 1865, №197), – единственная гавань, в
которую можно спрыгнуть с тонущего дворянского судна».

Воплощением новой России стал для
руководителей «Колокола» Чернышевский. Еще до ареста вождя русской революционной
демократии Герцен изменил свое отношение к нему и отказался от выступлений,
подобных статьям «Very dangerous!!!» или «Лишние люди и желчевики».

Когда Чернышевский был арестован и осужден и
даже имя его было запрещено в России, «Колокол» в многочисленных статьях
защищал «самого выдающегося публициста» и разоблачал правительство и
либеральное общество, рукоплескавшее ссылке «самого талантливого из преемников
Белинского».

Отход Герцена и Огарева от либеральных
надежд, тесное сближение с революционной демократией неизбежно должны были
сопровождаться их окончательным разрывом с либералами, повернувшими на путь
реакции и союза с правительством.

Последние связи «Колокола» с либералами
оборвались с началом польского восстания 1863 г. Одержимая, по выражению Герцена,
«пеньковым патриотизмом», русская реакционная и либеральная пресса бесстыдно
клеветала на восставших поляков, яростно требовала от правительства немедленной
кровавой расправы с ними. И только «Колокол» открыто отстаивал свободу Польши.
«Мы с Польшей, потому что мы за Россию, – писал Герцен. – Мы со стороны
поляков, потому что мы русские. Мы хотим независимости Польши, потому что мы
хотим свободы России. Мы с поляками, потому что одна цепь сковывает нас
обоих… Мы против империи, потому что мы за народ» («Колокол», 1863, №160).

Не ограничиваясь выступлениями в журнале,
Герцен и Огарев оказали и материальную поддержку польскому восстанию. Вместе с
обществом «Земля и воля» они выпустили несколько воззваний и прокламаций,
призывающих русских солдат и офицеров не участвовать в усмирении Польши, а
послужить делу народного освобождения.

Борьба Польши за свою независимость имела
прогрессивный характер, так как наносила удар всесилию царизма, продолжавшего
играть роль мирового жандарма. Именно поэтому польское восстание 1863 г.
приветствовали Маркс и Энгельс.

«…Ты должен теперь внимательно следить за
«Колоколом», ибо теперь Герцену и К° представляется случай доказать свою
революционную честность», – советовал Маркс Энгельсу 13 февраля 1863 г.[20]
Свою «революционную честность» руководители «Колокола» доказали более чем
убедительно. В статье «Памяти Герцена» Ленин писал: «Когда вся орава русских
либералов отхлынула от Герцена за защиту Польши, когда все «образованное
общество» отвернулось от «Колокола», Герцен не смутился. Он продолжал
отстаивать свободу Польши и бичевать усмирителей, палачей, вешателей Александра
II. Герцен спас честь русской демократии»[21].

Благодаря разрыву Герцена и Огарева с
либералами и сближению с революционной демократией «Колокол» стал в 1860-е годы
более последовательным демократическим органом, чем раньше.

Но и в этот период их решительные призывы к
свержению самодержавия иногда уступают место старым надеждам на мирное
преобразование государственного строя России. Особенно ясно пореформенные
колебания руководителей «Колокола» сказались в статьях по поводу прокламации
«Молодая Россия», появившейся в России в мае 1862 г. «Молодая Россия»
стремилась к «революции кровавой и неумолимой», справедливо порицала «Колокол»
за обращение к царю, за либеральные надежды на мирный переворот, за «близорукий
ответ» на письмо «Русского человека». Герцен посвятил «Молодой России» две
статьи: «Молодая и старая Россия» (№139) и «Журналисты и террористы» (№141).
Очень энергично защищая авторов прокламации от клеветы и расправы
правительства, издеваясь над испугом либералов перед «Молодой Россией», он в то
же время продолжал надеяться на возможность мирного освобождения народа:
«Придет роковой день – станьте грудью, лягте костьми, но не зовите его, как
желанный день. Если солнце взойдет без кровавых туч, тем лучше, а будет ли оно
в Мономаховой шапке или во фригийской – все равно».

Вместе с тем в герценовской критике «Молодой
России» было много верного. Герцен справедливо обвинял авторов прокламации в
доктринерском пренебрежении к народу и перенесении на русскую почву
бланкистской, заговорщической тактики. При этом он вовсе не считал
революционные методы борьбы принципиально недопустимыми: «Насильственные
перевороты бывают неизбежны; может, будут и у нас… на них надобно быть
готовым».

И хотя либеральные иллюзии не исчезли из
«Колокола» до его конца, следует сказать, что в 1860-е годы революционные идеи
в пропаганде значительно усилились, направление журнала стало более
последовательным. Следствием этого явились правильное освещение «Колоколом»
сущности реформы, переход Герцена и Огарева к практической революционной
деятельности в России, их честные революционные позиции во время польского
восстания. Герцен «не мог видеть революционного народа в самой России в 40-х годах,
– писал В.И. Ленин. – Когда он увидал его в 60-х – он безбоязненно встал на
сторону революционной демократии против либерализма. Он боролся за победу
народа над царизмом, а не за сделку либеральной буржуазии с помещичьим царем.
Он поднял знамя революции»[22].

С осени 1863 г. начался период упадка
«Колокола» и Вольной типографии. Резко уменьшаются поток корреспонденции и
количество читателей. «К концу 1863 года, – вспоминал Герцен, – расход
«Колокола» с 2500–3000 сошел на 500 и ни разу не поднимался далее 1000
экземпляров». С 15 мая 1864 г. Герцен и Огарев стали выпускать «Колокол» лишь
один раз в месяц, а 15 июля закончили выход «Общего веча». Тогда же Вольная
типография и книгоиздательство Трюбнера прекращают издание всяких книг и
сборников. Еще раньше – с 1863 г. – перестает выходить «Полярная звезда».

Кризис журнала и Вольной типографии был
вызван общим спадом революционной волны в России. Летом 1862 г. царское
правительство, подавив стихийные крестьянские волнения и обвинив в
петербургских пожарах «бунтовщиков»
– разночинцев, выступило походом
против революционной демократии. Были закрыты на восемь месяцев «Современник» и
«Русское слово», запрещены воскресные школы. В казематах Петропавловской
крепости томились Чернышевский и Писарев, подверглись аресту десятки людей,
обвиненных в сношениях с «лондонскими пропагандистами». Разгром польского
восстания знаменовал окончательную неудачу демократического подъема. Надежды на
близкую крестьянскую революцию рассеялись. Революционные организации, не
имевшие прямой опоры в народе, были уничтожены правительством или распались. В
1864 г. прекращает свое существование «Земля и воля». Либералы, напуганные
возможностью новой «пугачевщины», полностью перешли на сторону правительства. В
«обществе» распространяются националистические настроения, вызванные польским
восстанием. Широкие круги интеллигенции, сочувствовавшие раньше революционным
демократам, отказываются от участия в общественно-политической жизни страны. С
другой стороны, и среди революционной интеллигенции популярность «Колокола»
постепенно падала. У разночинцев был другой властитель дум – более
последовательный и решительный, чем Герцен, – Чернышевский.

Положение «Колокола» и Вольной типографии
стало исключительно тяжелым. Чтобы поправить его, Герцен решает перенести
издание «Колокола» из Лондона в Женеву, надеясь найти поддержку у русской
революционной эмиграции, которая после разгрома революционного движения в
России спасалась от преследований царского правительства за границей, чаще
всего в городах Швейцарии. Здесь проживали А. Серно-Соловьевич, Л. Мечников, Н.
Утин, позднее – С. Нечаев и многие другие. Были среди них и последователи
Бакунина, и люди, случайно, круговоротом событий попавшие в революционную
стихию и затем «принесшие покаяние», но большинство «молодой эмиграции» имело
полное право называть себя достойными учениками Чернышевского. Именно среди
этой части швейцарской эмиграции возникла русская секция Первого
Интернационала.

197-й номер «Колокола» вышел уже в Женеве 25
мая 1865 г. Туда была переведена и Вольная типография.

Но переезд в Женеву не помог журналу.
Реакция, усилившаяся в России после покушения Каракозова, препятствовала его
возрождению. Не суждено было сбыться и надеждам Герцена и Огарева на
сотрудничество с «молодой эмиграцией», которая требовала, чтобы «Колокол»
зависел от широкой корпорации эмигрантов. Герцен же, предлагая им чаще
печататься в журнале и даже соглашаясь пригласить некоторых постоянных
сотрудников «Колокола» в совет редакции, решительно отказывался выпустить
руководство журналом из своих рук и передать «Колокол» и средства,
обеспечивающие его издание, корпорации, так как во многом расходился с «молодой
эмиграцией» и не верил в ее литературные силы.

А. Серно-Соловьевич выступил против Герцена с
нашумевшей брошюрой «Наши домашние дела» (1867). Он был прав, когда обвинял
Герцена в колебаниях, в заигрывании с либералами, когда издевался над умилением
Герцена перед идейкою «земского царя» и возмущался его несправедливым отзывом о
стрелявшем в царя Каракозове, которого Герцен назвал «сумасшедшим».

Однако Серно-Соловьевич и другие выдвинули
против Герцена и ряд неверных обвинений. Так, Серно-Соловьевич совершенно
бездоказательно утверждал, что все молодое поколение «с отвращением»
отвернулось от Герцена, что никакого положительного значения в русском
революционном движении Герцен не имеет, что между Герценом и Чернышевским «нет,
не было, да и не могло быть ничего общего». Серно-Соловьевич не понимал, что
Герцен, несмотря на все свои колебания, принадлежал к одному лагерю с Чернышевским,
что значение Герцена в формировании взглядов молодого поколения и в развитии
революционного движения в России было огромно.

Со своей стороны, Герцен справедливо возражал
против увлечения некоторых представителей «молодой эмиграции» бакунинскими,
заговорщическими методами, против их склонности к террору, против нечаевщины,
подложных манифестов и т.п. И хотя Герцен допускал иногда недооценку массового
революционного насилия, это не мешало ему быть в данном случае более глубоким
политическим мыслителем, чем многие революционеры того времени и будущие
русские народники.

Нужно отметить и то, что Герцен отказался от
публичной полемики с Серно-Соловьевичем, видимо, признав внутреннюю правоту
многих обвинений «молодой эмиграции». В посвященной общей характеристике
«нигилистов» статье «Еще раз Базаров» («Полярная звезда», 1869) он не столько
нападал на молодежь, сколько старался оправдать свое поколение в глазах
последней.

Многие представители «молодой эмиграции»
более объективно, чем Серно-Соловьевич, оценивали историческую роль Герцена.
Так, Н. Утин в 1869 г. в одном из своих писем утверждал, что молодое поколение
относится к Герцену «с тем уважением, которое заслуживает 17-летний труд на
пользу дела свободы, хотя бы это дело или, вернее, практический путь к совершению
этого дела понимался им иначе, чем нами, сообразно с ходом времени и
обновлением поколений». А когда Герцен умер, в Лейпциге вышла анонимная
брошюра, посвященная основателю вольной печати. «Явятся другие с горячей
любовью к делу, люди честные, энергичные, но того значения, которое имел
«Колокол», не будет иметь ни один обличительный орган, какое бы ни имел крайнее
направление, – писал автор брошюры. – Мы обязаны были ему [Герцену. – Ред.]
в лучшие годы студенческой жизни лучшими часами… Им мы подготовлены и к
пониманию Чернышевского».

«Колокол» продолжал угасать. Наконец, в
десятилетнюю годовщину журнала, в №244–245 от 1 июля 1867 г., Герцен и Огарев
объявили, что они приостанавливают издание «Колокола» на полгода. Но русский
«Колокол» – журнал для России и на русском языке – уже не возобновился. Через
полгода Герцен и Огарев стали выпускать «Колокол» на французском языке под
названием «Kolokol (La Cloche), revue du développement sociale,
politique et littéraire en Russie». Это был журнал, преследовавший
особые задачи. От имени русской демократии он обращался к европейскому обществу
с целью разъяснить ему истинное положение дел в России и ее историческое
значение. Выпустив пятнадцать номеров «Kolokol» и семь номеров «русского
прибавления» к нему, Герцен и Огарев 1 декабря 1868 г. навсегда закончили его
издание[23].

Некоторое отступление к либерализму не
помешало «Колоколу» с честью закончить свой путь в качестве органа
демократического и революционного. Больше того, в последние два-три года
существования журнала в статьях его руководителя Герцена – «К концу года»,
«Порядок торжествует», «Маццини – полякам», «Нашим врагам» – появился новый
взгляд на роль пролетариата в истории и на перспективы социального развития
человечества.

Будучи социалистом-утопистом, Герцен не
понимал исторической роли пролетариата и считал, что рабочий класс в Западной
Европе подчинится всевластию частной собственности и мещанства. В последние же
годы жизни у него наметилось несколько иное отношение к пролетариату, и он, по
словам В.И. Ленина, «обратил свои взоры <…> к Интернационалу, к
тому Интернационалу, которым руководил Маркс…»[24].
И хотя надежды на социалистическое преобразование России Герцен по-прежнему
связывал преимущественно с крестьянством и общинным землевладением, его мнение
о перспективах исторического развития Западной Европы сильно изменилось. Теперь
он склонялся к мысли, что пролетариат явится той исторической силой, которая
осуществит в Западной Европе социалистический переворот. Так, в письмах «К
старому товарищу», написанных уже после прекращения «Колокола» и «Полярной
звезды» и опубликованных в «Сборнике посмертных статей» (1870), Герцен
утверждал, что «экономические вопросы подлежат математическим законам» и
«царству капитала и безусловному праву собственности так же пришел конец, как
некогда пришел конец царству феодальному и аристократическому». Второе письмо
он начал с признания огромной роли Первого Интернационала, «международных
работничьих съездов», объединяющих в «боевую организацию «мир рабочий». «Работники,
– писал Герцен, – соединяясь между собой, выделяясь в особое «государство в
государстве», достигающее своего устройства и своих прав помимо капиталистов и
собственников, составят первую сеть и первый всход будущего экономического
устройства». В конце своей жизни Герцен переходил, по определению В.И. Ленина,
«от иллюзий «надклассового» буржуазного демократизма к суровой, непреклонной,
непобедимой классовой борьбе пролетариата»[25].

Вольная русская печать во главе с «Колоколом»
сыграла огромную роль в борьбе против крепостного права и самодержавия и
содействовала пробуждению разночинцев.

Исключительное влияние вольной печати Герцена
и «Колокола» на развитие русской журналистики, в особенности бесцензурной
печати, совершенно несомненно. «Предшественницей рабочей
(пролетарски-демократической или социал-демократической) печати была тогда [при
крепостном праве. – Ред.] общедемократическая бесцензурная печать с
«Колоколом» Герцена во главе ее», – указывал В.И. Ленин[26].

Глубокий след оставила деятельность Герцена и
Огарева в русской литературе. Достаточно напомнить, что они впервые
опубликовали письмо Белинского к Гоголю и множество других произведений,
запрещенных в России, что они сами были прекрасными писателями, блестящими
публицистами и глубокими критиками, чтобы убедиться, как высоко подняла их
вольная печать революционно-демократические традиции в литературе и какое
большое влияние оказали их издания на всю последующую русскую литературу,
критику и журналистику.

Обратившись с революционной проповедью к
народу, «Колокол» сыграл существенную роль в революционном воспитании
трудящихся масс, в подготовке русской революции. В статье «Памяти Герцена» В.И.
Ленин писал: «Чествуя Герцена, пролетариат учится на его примере великому
значению революционной теории; – учится понимать, что беззаветная преданность
революции и обращение с революционной проповедью к народу не пропадает даже
тогда, когда целые десятилетия отделяют посев от жатвы…»[27].

в начало

к содержанию << >>
на следующую страницу

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ЦК ВКП (б)

О ЖУРНАЛАХ «ЗВЕЗДА» И «ЛЕНИНГРАД»

ЦК ВКП (б) отмечает, что издающиеся в Ленинграде литературно-художественные журналы «Звезда» и «Ленинград» ведутся совершенно неудовлетворительно.

В журнале «Звезда» за последнее время, наряду со значительными и удачными произведениями советских писателей, появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе. Редакции «Звезды» известно, что Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны» («Звезда» № 5 — 6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей. Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами. Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами.

Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезды» хорошо известны физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких захватчиков, написал такую омерзительную вещь, как «Перед восходом солнца», оценка которой, как и оценка всего литературного «творчества» Зощенко, была дана на страницах журнала «Большевик».

Журнал «Звезда» всячески популяризует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой, безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства — «искусства для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом, наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе.

Предоставление Зощенко и Ахматовой активной роли в журнале, несомненно, внесло элемент идейного разброда и дезорганизации в среду ленинградских писателей. В журнале стали появляться произведения, культивирующие несвойственный советским людям дух низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада. Стали публиковаться произведения, проникнутые тоской, пессимизмом и разочарованием в жизни (стихи Садофьева и Комиссаровой в № 1 за 1946 г. и т. д.). Помещая эти произведения, редакция усугубила свои ошибки и еще более принизила идейный уровень журнала.

Допустив проникновение в журнал чуждых в идейном отношении произведений, редакция понизила также требовательность к художественным качествам литературного материала. Журнал стал заполняться малохудожественными пьесами и рассказами («Дорога времени» Ягдфельда, «Лебединое озеро» Штейна и т. д.). Такая неразборчивость в отборе материалов привела к снижению художественного уровня журнала.

ЦК отмечает, что особенно плохо ведется журнал «Ленинград», который постоянно предоставлял свои страницы для пошлых и клеветнических выступлений Зощенко, для пустых и аполитичных стихотворений Ахматовой. Как и редакция «Звезды», редакция журнала «Ленинград» допустила крупные ошибки, опубликовав ряд произведений, проникнутых духом низкопоклонства по отношению ко всему иностранному. Журнал напечатал ряд ошибочных произведений («Случай над Берлином» Варшавского и Реста, «На заставе» Слонимского). В стихах Хазина «Возвращение Онегина» под видом литературной пародии дана клевета на современный Ленинград. В журнале «Ленинград» помещаются преимущественно бессодержательные, низкопробные литературные произведения.

Как могло случиться, что журналы «Звезда» и «Ленинград», издающиеся в Ленинграде, городе-герое, известном своими передовыми революционными традициями, городе, всегда являвшемся рассадником передовых идей и передовой культуры, допустили протаскивание в журналы чуждой советской литературе безыдейности и аполитичности?

В чем смысл ошибок редакций «Звезды» и «Ленинграда»?

Руководящие работники журналов и, в первую очередь, их редакторы т. т. Саянов и Лихарев, забыли то положение ленинизма, что наши журналы, являются ли они научными и художественными, не могут быть аполитичными. Они забыли, что наши журналы являются могучим средством Советского государства в деле воспитания советских людей, и в особенности молодежи, и поэтому должны руководствоваться тем, что составляет жизненную основу советского строя, — его политикой. Советский строй не может терпеть воспитания молодежи в духе безразличия к советской политике, в духе наплевизма и безыдейности.

Сила советской литературы, самой передовой литературы в мире, состоит в том, что она является литературой, у которой нет и не может быть других интересов, кроме интересов народа, интересов государства. Задача советской литературы состоит в том, чтобы помочь государству правильно воспитывать молодежь, ответить на ее запросы, воспитать новое поколение бодрым, верящим в свое дело, не боящимся препятствий, готовым преодолеть всякие препятствия.

Поэтому всякая проповедь безыдейности, аполитичности, «искусства для искусства» чужда советской литературе, вредна для интересов советского народа и государства и не должна иметь места в наших журналах.

Недостаток идейности у руководящих работников «Звезды» и «Ленинграда» привел также к тому, что эти работники поставили в основу своих отношений с литераторами не интересы правильного воспитания советских людей и политического направления деятельности литераторов, а интересы личные, приятельские. Из-за нежелания портить приятельских отношений притуплялась критика. Из-за боязни обидеть приятелей пропускались в печать явно негодные произведения. Такого рода либерализм, при котором интересы народа и государства, интересы правильного воспитания нашей молодежи приносятся в жертву приятельским отношениям и при котором заглушается критика, приводит к тому, что писатели перестают совершенствоваться, утрачивают сознание своей ответственности перед народом, перед государством, перед партией, перестают двигаться вперед.

Все вышеизложенное свидетельствует о том, что редакции журналов «Звезда» и «Ленинград» не справились с возложенным делом и допустили серьезные политические ошибки в руководстве журналами.

ЦК устанавливает, что Правление Союза советских писателей и, в частности, его председатель т. Тихонов не приняли никаких мер к улучшению журналов «Звезда» и «Ленинград» и не только не вели борьбы с вредными влияниями Зощенко, Ахматовой и им подобных несоветских писателей на советскую литературу, но даже попустительствовали проникновению в журналы чуждых советской литературе тенденций и нравов.

Ленинградский горком ВКП (б) проглядел крупнейшие ошибки журналов, устранился от руководства и предоставил возможность чуждым советской литературе людям, вроде Зощенко и Ахматовой, занять руководящее положение в журналах. Более того, зная отношение партии к Зощенко и его «творчеству», Ленинградский горком (т.т. Капустин и Широков), не имея на то права, утвердил решением горкома от 26. VI. с. г. новый состав редколлегии журнала «Звезда», в который был введен и Зощенко. Тем самым Ленинградский горком допустил грубую политическую ошибку. «Ленинградская правда» допустила ошибку, поместив подозрительную хвалебную рецензию Юрия Германа о творчестве Зощенко в номере от 6 июля с. г.

Управление пропаганды ЦК ВКП (б) не обеспечило надлежащего контроля за работой ленинградских журналов.

ЦК ВКП (б) постановляет:

1. Обязать редакцию журнала «Звезда», Правление Союза Советских Писателей и Управление пропаганды ЦК ВКП (б) принять меры к безусловному устранению указанных в настоящем постановлении ошибок и недостатков журнала, выправить линию журнала и обеспечить высокий идейный и художественный уровень журнала, прекратив доступ в журнал произведений Зощенко, Ахматовой и им подобных.

2. Ввиду того, что для издания двух литературно-художественных журналов в Ленинграде в настоящее время не имеется надлежащих условий, прекратить издание журнала «Ленинград», сосредоточив литературные силы Ленинграда вокруг журнала «Звезда».

3. В целях наведения надлежащего порядка в работе редакции журнала «Звезда» и серьезного улучшения содержания журнала иметь в журнале главного редактора и при нем редколлегию. Установить, что главный редактор журнала несет полную ответственность за идейно-политическое направление журнала и качество публикуемых в нем произведений.

4. Утвердить главным редактором журнала «Звезда» т. Еголина с сохранением за ним должности заместителя начальника Управления пропаганды ЦК ВКП (б).

5. Поручить Секретариату ЦК рассмотреть и утвердить состав редакторов отделов и редколлегии.

6. Отменить решение Ленинградского горкома от 26 июня с. г. о редколлегии журнала «Звезда» как политически ошибочное. Объявить выговор второму секретарю горкома тов. Капустину за принятие этого решения.

7. Снять с работы секретаря по пропаганде и заведующего отделом пропаганды и агитации Ленинградского горкома тов. Широкова, отозвав его в распоряжение ЦК ВКП (б).

8. Возложить партруководство журналом «Звезда» на Ленинградский обком. Обязать Ленинградский обком и лично первого секретаря Ленинградского обкома тов. Попкова принять все необходимые меры по улучшению журнала и по усилению идейно-политической работы среди писателей Ленинграда.

9. За плохое руководство журналом «Ленинград» объявить выговор тов. Лихареву Б. М.

10. Отмечая, что журнал «Звезда» выходит в свет со значительными опозданиями, оформляется крайне небрежно (обложка имеет неприглядный вид, не указывается месяц выхода очередного номера), обязать редакцию «Звезды» обеспечить своевременный выход журнала и улучшить его внешний вид.

11. Возложить на Управление пропаганды ЦК (т. Александрова) контроль за выполнением настоящего постановления ЦК.

12. Заслушать на Оргбюро ЦК через 3 месяца отчет главного редактора «Звезды» о выполнении постановления ЦК.

13. Командировать т. Жданова в Ленинград для разъяснения настоящего постановления ЦК ВКП (б).

РГАСПИ. Ф. 77. Оп. 4. Д. 30. Л. 9—14. Машинопись с рукописной правкой И. В. Сталина.

АРЛЕН БЛЮМ

«Берегите Зощенко…»

Подцензурная судьба писателя после августа 1946-го

Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2004

Я требую памятников для Зощенки по всем городам и местечкам или, по крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду…

Осип Мандельштам. 1930 г.

Кто не хочет перестраиваться, например, Зощенко, пускай убирается ко всем чертям…

Иосиф Сталин. 1946 г.

“Беречь” Зощенко призывал из далекого эмигрантского далека А. М. Ремизов, добавив при этом: “Это наш, современный Гоголь”. Но в слове “беречь” таился и второй смысл, который уловлен был властями как призыв тоже оберегать Зощенко, но по-своему — от читающей публики. На первых порах — в годы “относительно вегетарианского”, как говаривала Анна Ахматова, нэпа, когда слава Зощенко была поистине всенародной, такое “обережение” имело еще скромный характер. Впрочем, писатель был взят на заметку буквально с первых же его шагов в литературе, уже в 1923 г., когда готовился 6-й номер журнала “Россия”, предполагавший напечатать его рассказ “Старуха Врангель”. Сверхсекретный “Бюллетень Главлита РСФСР” за март этого года зафиксировал: “Материал: журнал “Россия”, № 6, в доцензурном виде. Смакование из номера в номер “гримас революции”. На этот раз здесь помещен рассказ “Старуха Врангель” (запрещен): советский быт изображается здесь приемами гофманских кошмаров; следователь ЧК — кретин, с примесью хитренького паясничанья, — арестовывает старуху Врангель, та умерла со страха”.¹ Тем не менее, Зощенко сумел в том же, 1923 г. напечатать этот рассказ во второй своей книге — сборнике “Разнотык”. В позднейшие годы рассказ не печатался и смог увидеть свет лишь в эпоху перестройки. Между прочим, этот рассказ, ходивший в рукописном виде, был прочитан Ремизовым еще до эмиграции, в 1921 г., и так ему понравился, что он тотчас наградил Зощенко созданным им шутливым “Орденом Обезьяньего Знака”.²

О цензурных злоключениях Зощенко до августа 1946 г. автор этих строк уже имел случай рассказать читателям журнала;³  сейчас же — в качестве своего рода продолжения — речь пойдет о таковых в позднейшие годы.

О страшном августе 1946-го, окончательно задавившем литературу и писателей, воспрянувших было духом в годы войны (как оказалось, несколько преждевременно и необдуманно), написано уже немало. Много внимания в публикациях уделяется, естественно, последним двенадцати годам жизни Зощенко.⁴ Тем не менее время от времени из прежде засекреченных архивных недр “выплывают” документы, которые позволяют глубже и полнее представить последовавшую трагедию, случившуюся прежде всего с двумя главными, назначенными сверху жертвами ждановского погрома — Ахматовой и Зощенко.

Чиновники различных идеологических и охранительных ведомств наперегонки норовили заявить о своей преданности, добивая писателей. Через две недели после выхода постановления ЦК “О журналах └Звезда” и └Ленинград”” Главлит принял меры по своей линии, приказав изъять все три книги Зощенко, вышедшие в 1946 г. Заодно велено было “приостановить производство и распространение двух книг Ахматовой”, готовившихся к изданию в этом же году. Приказ Главлита №42/1629с от 27 августа 1946 г., предписывавший “изъять книги Зощенко и Ахматовой из книготорговой сети и библиотек общественного пользования”, сопровождался любопытным примечанием: “Снята копия и отправлено в Главсевморпуть”.⁵ Это означало, видимо, что даже на судах, героически пробивавших себе путь сквозь льды северных морей, должны были предать огню эти книги (или выбросить за борт?). Такую же операцию, согласно полученной радиограмме, производили и зимовщики на подчинявшихся Главсевморпути полярных станциях, если книги Зощенко и Ахматовой оказались в их библиотечках.

Свою лепту в травлю Зощенко внесла, разумеется, и ленинградская партийная организация. 16 августа состоялось общегородское собрание писателей и работников издательств в Актовом зале Смольного, на котором выступил Жданов. Стенограмма этого заседания производит удручающее впечатление: от Зощенко поспешили “отмежеваться” почти все писатели, даже (увы!) бывший друг по “Серапионову братству” Н. Н. Никитин⁶ . Еще через три дня (19 августа) на имя секретаря обкома В. С. Попкова (арестованного, как известно, по “Ленинградскому делу” в 1949 г. и через год расстрелянного) поступило донесение, в котором редколлегия ленинградского юношеского журнала “Костер” (он был основан по инициативе С. Я. Маршака в 1936 г.) обвинялась в “отсутствии элементарной политической бдительности”. Как оказалось, “в 7-м (июльском) номере журнала помещен в числе других портрет Зощенко с краткой хвалебной характеристикой его └творчества””. Выяснилось также, что тираж журнала поступил в областную контору “Союзпечать” в тот самый злосчастный день, когда вышло постановление ЦК, — 14 августа, а 17-го контора начала рассылать его по стране. Автор послания, сотрудник Отдела пропаганды и агитации Обкома Хохоренко, с гордостью доносил, что ему удалось задержать на складе “Союзпечати” 12 500 экземпляров журнала (из общего тиража 17 000) и предать их уничтожению. Редколлегия журнала, по словам Хохоренко, “хорошо знала о содержании подготовленного к выпуску журнала, знала о решении ЦК ВКП(б) <…> но не приняла мер к тому, чтобы задержать рассылку журнала”. Всем членам редколлегии — опять-таки “за притупление политической бдительности” — был объявлен строгий выговор по партийной линии.⁷

“Круги по воде” расходятся все шире и шире, захватывая книги Зощенко, не вызывавшие прежде претензий. Цензоры и иные “ответственные товарищи” начинают запрещать их задним числом, спеша проявить бдительность и тем самым обезопасить себя от возможных неприятностей. Так, 13 ноября 1946 г. запрещено переиздание диафильма “Галоши и мороженое”. Смешной и вполне невинный рассказ Зощенко, по которому он снят, был напечатан впервые в 5-м номере журнала “Крокодил” за 1939 г. “Кинодиафильм является наглядным пособием, помогающим воспитывать детей в духе преданности и любви к нашей Социалистической Родине, искусству, науке и пр. — так начиналось донесение Мособлгорлита 1946 г. — Но какую мораль преподносит детям диафильм “Галоши и мороженое”? (Далее подробно излагается содержание рассказа. — А. Б.) Что же полезного может дать нашим детям просмотр такого диафильма? <…> Диафильм опошляет нравственность наших детей и их родителей, безыдеен, показ его детям невозможен. Пленку диафильма изъять”. Главлит согласился с этим решением, приказав “изъять из книготорговой сети, клубов, школ и библиотек диафильм “Галоши и мороженое” (“Кинодиафильм”, вып. 1946 г.)”⁸ . Через год после августовской расправы вспомнили о замечательной книге А. Г. Архангельского (1889—1938) “Избранное. Пародии, эпиграммы, сатира”, очередное издание которой вышло в 1946 г. с иллюстрациями Кукрыниксов. Книга свыше года лежала под спудом. В июне 1947 г. директор Гослитиздата Ф.Головенченко обратился в ЦК с такой просьбой: “В феврале 1946 г. Гослитиздатом была отпечатана тиражом в 25 тыс. экз. книга Архангельского “Пародии” с иллюстрациями художников Кукрыниксы. Книга была издана в соответствии с планом изданий Гослитиздата, утвержденным ЦК ВКП(б). Сразу по выходе в свет книга была задержана по указанию Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б), так как помещенная в ней пародия на произведения Зощенко вызвала сомнение в целесообразности ее опубликования. Учитывая несомненную литературную и художественную ценность пародий Архангельского и иллюстраций Кукрыниксов, прошу Вашего разрешения на распространение книги”. Однако Управление пропаганды и агитации посчитало “целесообразным отклонить предложение т. Головенченко о распространении книги”⁹. Книга подверглась запрету и была запрятана в спецхран, однако в некоторых библиотеках, как удалось установить, она хранилась в общих фондах, но с вырезанными страницами — как раз теми, на которых напечатаны пародии на Зощенко и Ахматову: их имена тщательно выскабливались даже в оглавлении.

В “потере бдительности” обвинены были цензоры Леноблгорлита. Его начальник А. Г. Чахирев вызван в сентябре в Главлит “для объяснений”, затем в Ленинград нагрянула особая комиссия Главлита, выявившая множество недостатков. Сам Чахирев, как гласил приказ “О работе Леноблгорлита”, “не проявил политической остроты и партийной принципиальности при осуществлении контроля художественной литературы, <…> не воспитывал кадры цензоров в духе большевистской ответственности за идеологическое содержание произведений печати, не прислушивался к голосу отдельных работников, ставивших вопрос о запрещении некоторых произведений Зощенко и Ахматовой, не информировал об этих сигналах областной и городской комитеты ВКП(б), а также Главлит <…> не сделал всех необходимых политических выводов по обеспечению в должной мере политико-идеологического контроля произведений печати”. Заодно досталось цензору А. А. Троицкому, который “в декабре 1946 г. разрешил к печати сборник стихотворений Вс. Рождественского, проникнутого духом ахматовщины. Издание настоящего сборника Главлитом запрещено”. Набор подготовленного и сверстанного уже сборника был рассыпан, а руководители Леноблгорлита вскоре отстранены от работы за “проявление политической близорукости”.¹⁰

В течение года, с августа 1946-го до середины 1947-го, имя Зощенко вообще было запрещено упоминать, даже в отрицательном контексте. Лишь в сентябре 1947 г., благодаря особому ходатайству в ЦК только что назначенного на пост главного редактора К. М. Симонова, “Новому миру” позволили опубликовать 10 коротеньких рассказов (примерно треть от присланных), собранных писателем во время встреч с вышедшими из лесов Ленинградской области партизанами. Кое-что на рубеже 40—50-х гг. изредка появляется в журналах “Крокодил” и “Огонек” — опять-таки преимущественно рассказы из “партизанских” и “солдатских” циклов. Затем снова начинаются гонения, вызванные известным самоубийственным выступлением Зощенко на встрече с английскими студентами в Ленинграде 5 мая 1954 г. Газета “Ленинградская правда” (28 мая 1954 г.) сообщала тогда в отчете о партийном собрании писателей: “Участники партийного собрания отмечают, что среди ленинградских писателей есть люди, которые занимают неправильную позицию. До сих пор не сделал никаких выводов из постановления ЦК ВКП(б) “О журналах └Звезда” и └Ленинград”” М. Зощенко. Факты последнего времени свидетельствуют о том, что М. Зощенко скрывал свое истинное отношение к этому постановлению и продолжает отстаивать свою гнилую позицию”. 3 июня уже центральный орган партии — газета “Правда” — помещает статью известного литпогромщика В. Ермилова “За социалистический реализм”, обвинявшую М. Зощенко в “безыдейности” и прочих грехах.

Исключенный из Союза писателей, отлученный от печатного станка, загнанный писатель, как и многие другие, пытался “уйти в переводы”. К этой работе с отвращением, как известно, относились Ахматова, Арсений Тарковыыский (“О восточные переводы! / Как болит от вас голова…”) и другие крупнейшие писатели. Все же это давало хоть какие-то средства к существованию. Зощенко “ушел” в переводы с финского. В петрозаводском журнале “На рубеже” (1948, №8—10) публикуется в его переводе роман М. Лассила “За спичками”, но характерно вот что: в первых двух номерах имя Зощенко как переводчика отсутствует. Нет его и в большей части тиража отдельного издания романа (Петрозаводск, 1948).

Зощенко пробовал тогда найти другую нишу, пытаясь поставить на сцене свои многочисленные водевили, скетчи, сценки и т. п. Но тщетно: сценическая площадка была для него практически закрыта. На сей счет “профилактические меры” были предприняты Главным управлением по контролю за репертуаром и зрелищами (Главреперткомом).¹¹ 24 августа 1946 г. им был издан и разослан развернутый приказ, “нацеливавший” подведомственные ему структуры на неукоснительное выполнение постановления ЦК от 14 августа, в котором дана “исчерпывающая идейно политическую оценка политически вредным писаниям несоветских литераторов Зощенко и Ахматовой”. “Это постановление, — отмечалось далее, — является боевой программой действий для всех работников советского искусства. А между тем, в работе как Центрального аппарата Главного управления, так и в республиках, краях и областях, имели место серьезные ошибки, обусловленные тем, что многие работники системы Главреперткома проявили либерализм по отношению к произведениям, чуждым и враждебным советскому искусству своей безыдейностью, обывательской пошлостью, реакционной аполитичностью. Грубой ошибкой Главного управления является разрешение к исполнению ряда клеветнических, пошлых рассказов Зощенко (“Рогулька”, “Операция”, “Дрова”, “Славный философ Диоген”, “Фокин-Мокин”, “Монтер”, “История болезни”) и его пасквилянтской пьесы “Парусиновый портфель”, а также проникнутых духом пессимизма и упадочничества декадентских стихов Ахматовой. <…> Приказываю: 1. Уполномоченным Главреперткома изъять из репертуара театров, эстрадных и концертных исполнителей и художественной самодеятельности все пьесы и рассказы Зощенко и стихи Ахматовой, равно как и декадентские романсы, написанные на тексты Ахматовой. 2. Уполномоченного Главреперткома по г. Ленинграду тов. Гусина, допустившего грубую политическую ошибку, дав разрешение на показ пошлой и вредной комедии Зощенко “Очень приятно”, запрещенной Главным управлением, с работы снять”.¹²

Надежда Мандельштам не без оснований полагала, что для писателя редактор пострашнее цензора: “У нас ведь не цензура выхолащивает книгу — ей принадлежат лишь последние штрихи, — а редактор, который со всем вниманием вгрызается в текст и перекусывает каждую ниточку”.¹³

Руководители издательств, назначаемые из крупных партийных работников, и редакторы-выдвиженцы подвергали тексты жесткой идеологической правке, ничуть не уступая в этом смысле собственно цензурным инстанциям, а порой и превосходя их в своем рвении. Не менее роковую и зловещую роль играли руководители и функционеры так называемых “творческих союзов” — писателей, композиторов, художников и т. д., осуществлявших контроль за подведомственными им издательствами, редакциями журналов, выставками, зрелищными представлениями. Об этом свидетельствует сохранившаяся стенограмма заседания редакционного совета Ленинградского отделения издательства “Советский писатель”. В июле 1946 г., незадолго до выхода постановления ЦК, на нем обсуждалась рукопись новой книги Зощенко “Рассказы. Фельетоны. Театр. 1941—1945”.

Наибольшие претензии членов редсовета вызвал сценарий “Опавшие листья”. Зощенко пытался отстоять его: “Если бы это была книга “Избранное”, я бы процедил его, но позвольте мне издать то, что я написал во время войны”. Двусмысленную позицию занял В. М. Саянов, пытаясь “защитить” Зощенко от грядущих неприятностей: “У меня вызывает сомнения одна вещь — “Опавшие листья”… Зная примерно круг критиков и цензоров, я знаю, что к этой вещи могут быть придирки, поэтому пересмотреть кое-что нужно… Эту вещь нужно пересмотреть… писатель рискует вызвать нарекания критики… (Зощенко, перебивая: “Мы же не цензурный орган…”) Я не могу, уважая тебя, не говорить об этом… Иногда из желания говорить только приятные вещи в глаза, не указывают на то, что есть…”

Но все точки над i расставил А. А. Прокофьев, через год ставший секретарем Ленинградской писательской организации и заявивший с большевистской прямотой: “Я не читал этого произведения Михаила Михайловича (курсив наш; знаменитая формула! — А. Б.). Но хочу сказать в пользу разговора. Я имею в виду следующее: мы, члены Редсовета, имеем право указывать автору на то, что, по нашему мнению, идеологически слабо или не так желательно в книге. Да, мы не цензура. Но мы в то же время должны следить не только за стилистикой, но и за политикой. Цензура имеет свои законы, но мы можем, не вступая на ее путь, тоже указать Михаилу Михайловичу. В цензуре тоже люди сидят не о семи головах, но та редакционная работа, которую мы делаем, является помощью цензуре (курсив наш. — А. Б.)”.

За публикацию сценария высказались Ольга Берггольц и Николай Никитин. Последний (напомним, что все это происходило еще до выхода постановления) попробовал примирить выступавших: “Ясно, что мы обязаны обсуждать с идеологической точки зрения, но не в порядке замены цензуры”.¹⁴

Понятно, что вся эта “полемика” потеряла после августа какой-либо смысл. Книги попавшего в идеологический штрафбат писателя не выходили в течение 10 лет — до издания в пору “хрущевской оттепели” в 1956 г. “Избранных рассказов и повестей. 1923—1956”. В “Деле автора М. М. Зощенко по изданию отдельных произведений” за этот год, также сохранившемся в архиве, помещена так называемая “внутренняя рецензия” Д. А. Гранина, в которой он горячо рекомендует издательству выпустить эту книгу. Весьма примечательна аргументация автора рецензии, решившего, для пущей убедительности, говорить с теми, от кого зависела судьба книги, на понятном им “партийном” языке: “Наконец, издание сборника лучших рассказов Зощенко имеет и политическое значение — наша борьба за партийность литературы никогда не означала пожизненного отчуждения того или иного писателя без разумного ответа, достаточно вспомнить позицию Ленина в отношении сборника рассказов Аверченко”. (Как известно, ряд книг Аверченко, в том числе сборник “Осколки разбитого вдребезги”, включавший ряд рассказов из книги “Дюжина ножей в спину революции”, был издан в двадцатые годы благодаря своеобразной рекомендации Ленина: “Огнем дышащая ненависть делает рассказы Аверченко — и большею частью — яркими до поразительности. <…> Некоторые рассказы, по-моему, заслуживают перепечатки. Талант надо поощрять”.¹⁵) Затем, видимо, спохватившись, решив, что, несмотря на апелляцию к священному имени, такой прецедент может сыграть скорее отрицательную роль, — напомним, что книги Аверченко в то время не издавались, а все издания его рассказов, советские в том числе, были запрятаны в спецхраны, — рецензент добавляет: “Пример этот может показаться бестактным по адресу советского писателя, но я привожу его не в порядке сходства, а для различия”.¹⁶

Зощенко успел увидеть еще одну свою книгу, изданную за месяц до своей кончины — в июне 1958 г. — “Рассказы и фельетоны” (М.: Художественная литература). Даже после смерти он был оставлен под подозрением: в 60-е — начале 70- х гг.его произведения появлялись в свет изредка и в крайне усеченном виде, а говорить о них рекомендовалось (вернее — разрешалось) как можно меньше и обязательно в идеологически выдержанном тоне. Время от времени выходили его однотомники и даже двухтомники, но корпус текстов тщательно при этом выверялся, отсекалось все, что не совпадало с “текущим моментом” в идеологии. В архиве Леноблгорлита сохранились документы, красноречиво свидетельствующие о крайне настороженном отношении цензоров к творческому наследию писателя, особенно когда речь шла о публикации не издававшихся текстов. Так, например, под занавес “оттепели”, 26 апреля 1963 г., имя Зощенко фигурирует в “Справке о некоторых вопросах политико-идеологического содержания художественной литературы и изопродукции, выпускаемой в Ленинграде”, адресованной обкому партии. Вначале начальник ленинградской цензуры с “чувством глубокого удовлетворения” констатирует, что “политико-идеологическое содержание художественной литературы и изопродукции в ленинградских издательствах в основном соответствует требованиям, предъявляемым Партией и Правительством к советской литературе и искусству. Выпущенные за последние два года книги написаны с позиций социалистического реализма. Они партийны, народны, помогают делу строительства коммунизма”. Дальше, как и положено, начинается негативная часть справки: “Но иногда у некоторых авторов наблюдается некритический подход к отбору фактов для своих произведений”. В качестве примера приводится публикация в ленинградском сборнике “День поэзии” за 1962 г. первой главы “Поэмы без героя” Ахматовой “с ее какой-то потусторонней, салонной лирикой”.

Большую часть справки занял цензурный “анализ” книги Зощенко:

“В январе 1962 г. была подписана к печати, а в апреле 1962 г. вышла в свет книга “Неизданные произведения” М. Зощенко. В книге в ряде случаев гитлеровские солдаты рисуются добродушными простачками (рассказ “Хозяева идут”), а условия партизанской борьбы облегченными. Вот в рассказе “Федот, да не тот” утверждается, что уже с конца 1943 года население приходило в партизанский отряд как в свое советское учреждение, находящееся в тылу у немцев. “Приходили люди по многим делам своим. И даже, не страшась немцев, везли на санях больных лечиться… Между прочим, в отряд пришел один гитлеровец, солдат, служивший в комендатуре при волости. Пришел он с жалобой на своего коменданта, который побил его по лицу” (с.127).

В рассказе “Хозяева идут” на стр. 121 нами был снят текст с описанием героической смерти немецких солдат, облагораживающем фашистскую армию: “Я тоже считаю, что немцы не трусы. Они очень, очень смело дерутся и умеют храбро умирать. Помню мы догнали в поле одну группу немцев. Деваться им было некуда. Они встали у стога сена, крепко взяли друг друга за руки и стоят. И вдруг тихо начали петь. Мы кричим им, кричим: “Сдавайтесь, фрицы!”, а они отрицательно качают головой и продолжают петь” (этот фрагмент подчеркнут. — А. Б.).

В “Рассказе знакомого полковника” дано неправильное описание кадров руководителей колхозов. “По нашим прежним понятиям, Петруша, председатель колхоза — это недоучка, а то и попросту серый мужик. Сами из деревни, знаем, как у нас нередко бывало! Как не рассмеяться, если я занял должность, какая раньше не требовала ничего, кроме, пожалуй, умения произносить цветистые речи с трибуны” (с. 211) (подчеркнуто. — А. Б.).¹⁷

Книга, хотя и подвергнутая указанной выше вивисекции, все-таки вышла в свет в 1962 г.

Крайне ревниво и настороженно относилась ленинградская цензура к публикациям, посвященным жизни и творчеству писателя. Журнал “Аврора”, например, в самый “разгар застоя”, в 1975 г., намеревался напечатать в июльском номере статью, посвященную 80-летию со дня рождения Зощенко. В “Информации о политико-идеологических замечаниях по материалам журнала “Аврора”, № 7 за 1975 год”, опять-таки посланной в обком, сообщалось, между прочим: “В этот номер журнала редакция поместила статью Владимира Соловьева “Литературный герой: функция и фикция”, посвященную 80-летию Михаила Зощенко. Критик заявляет: “Сейчас меня тревожит судьба Михаила Зощенко и куда меньше интересуют разборы отдельных его произведений”. Зощенко, по мнению В. Соловьева, “любил скрываться, и маску писателя читатель видел чаще, чем его лицо. У него были авторские наместники, которым он доверял свой талант. Одному из таких “наместников” он передоверил свою судьбу”. Кто же этот “наместник”? Критик отвечает на этот вопрос так: “Он (Зощенко) создал в двадцатые годы усредненный тип обывателя, образ колеблемый и неустойчивый — то жертвенный, то агрессивный, то вызывающий жалость, а то — опаску”. И далее о зощенковском герое сказано: “Он многолик и многозначен — и в ряде случаев, в ряде столкновений вызывает сочувствие. Порою он даже не авторская маска, а авторское alter ego. Своего героя Зощенко одаривает автобиографическими чертами: участие в войне, отравление газами, ранение, нервное заболевание. Через этого героя писатель пытается выразить свое отношение к тем или иным явлениям жизни — инциденты в бане или в больнице наглядное тому свидетельство”. Соединив таким образом автора и его героев в одно лицо, критик В. Соловьев тем самым вольно или невольно приписывает писателю взгляды его литературных героев. Между тем, эти взгляды охарактеризованы в статье следующим образом: “Зощенковский герой относится к революции меркантильно, пытаясь извлечь из нее ближайшую выгоду… <он> глубоко убежден, что о человеке должно судить не по личным его заслугам и достоинствам, а по принятому “обменному” что ли курсу ценностей: от социального происхождения до союзной книжки… В представлении зощенковского героя-рассказчика бюрократическая функция подменяет человека” и т. д. Нечеткость и поверхностность суждений, проявленные В. Соловьевым в понимании творческого пути писателя, сказались и в оценках творческого метода Зощенко. “Михаил Зощенко обнаружил и четко сформулировал конфликт своего (да и не только своего!) времени — конфликт уже не классовый, но всё равно острый и непримиримый”, — читаем по поводу известного рассказа “Серенада”. Рассказы “Аристократка”, “В бане”, “История болезни” В.Соловьев определяет как “фантастические” и добавляет при этом: “Фантастика — способ показать абсурдность реальности, к которой мы постепенно привыкаем, а не надо бы…” В статье “Литературный герой: функция и фикция” мимоходом упоминается, что повесть М. Зощенко “Перед восходом солнца” была “резко встречена критикой”, при этом ни слова не говорится, что оценка этому произведению была дана в известном партийном постановлении, определившем характер целого периода в творчестве Зощенко. Как видно, критик не счел нужным обратиться к этому документу.

По согласовании с отделом культуры ОК КПСС статья В. Соловьева не была разрешена к опубликованию.

Начальник Управления (Б. Марков)”.¹⁸ 

Незадолго до перестройки, в 1983 г., цензурные претензии вызвал 6-й номер “Звезды”: Леноблгорлит потребовал изъятия ряда материалов и возвратил верстку номера в редакцию — “в связи с тем, что отдельные материалы не полностью подготовлены к печати”. В частности, в одной из статей цензура заметила “перекос”, благодаря которому Зощенко уделяется слишком большое внимание: “Вызывает сомнение целесообразность публикации статьи И. Эвентова “В. Маяковский и М. Зощенко”, фактически посвященной М. Зощенко, а не В. Маяковскому, девяностолетие со дня рождения которого отмечается в 1983 году”.¹⁹

“В ЦК КПСС поступают письма, авторы которых обращают внимание на широкое издание в последние годы произведений Зощенко — так начиналась справка, подготовленная 12 сентября 1984 г. заведующими отделами культуры и пропаганды ЦК КПСС В. Шауро и Б. Стукалиным. (Такими “авторами” вряд ли были обычные читатели; скорее всего — толпившиеся у кормушки “обиженные” писатели и литературные функционеры.) В справке по данным Всесоюзной книжной палаты приведены сведения о тиражах и количестве изданий книг писателя с 1947-го по 1983 г. Особое внимание обращено на то, что “коллегией Госкомиздата принято решение о подготовке к выпуску в издательстве “Художественная литература” четырехтомного собрания сочинений М. Зощенко тиражом 100 тыс. экземпляров. Причем составители собрания намечают включить в него и повесть “Перед восходом солнца”, первая часть которой была опубликована в журнале “Октябрь” в 1943 г. и получила резкое осуждение в Постановлении ЦК в 1946 году”. Вывод: “Имея в виду, что такое широкое тиражирование произведений М. Зощенко вряд ли оправданно, Отдел культуры и Отдел пропаганды ЦК КПСС считают необходимым поручить Госкомиздату СССР принять меры к упорядочению произведений М. Зощенко”.²⁰ Под эвфемизмом “упорядочение” понималось, конечно, уменьшение количества изданий и снижение тиражей.

С повести “Перед восходом солнца”, публикация которой была оборвана в журнале “Октябрь” в 1943 г., и начались злоключения Зощенко. Как известно, в ряде постановлений ЦК она была названа “политически вредным и антихудожественным произведением”, журнал “Большевик” (1944, № 2) публикует установочную статью “Об одной вредной повести”, обвинявшую Зощенко в “клевете на советских людей”, а 20 июня того же года вернувшегося в Ленинград писателя вызывают в Управление МГБ, требуя ответить на более чем 30 вопросов, связанных с этой повестью. В 1972 г. “Звезда” совершила неожиданный прорыв, опубликовав вторую часть запрещенной книги под более нейтральным названием “Повесть о разуме” (1972, № 3) с предисловием известного философа Арсения Гулыги. Ни словом не упоминая о злосчастной публикации повести “Перед восходом солнца” и даже ни разу не назвав ее, он, тем не менее, довольно подробно пересказал в предисловии ее содержание. Таковы были способы обмана цензуры в то время… М. О. Чудаковой в книге “Поэтика Михаила Зощенко” (М., 1977. С. 166—168) все же удалось рассказать о работе Зощенко над окончанием повести и частично коснуться вопроса об осуждении ее официальной критикой. Но книга Чудаковой была издана в Москве; перепуганные же цензоры Леноблгорлита изрядно пощипали вышедшую в том же году в Ленинграде книгу Дмитрия Молдавского “Михаил Зощенко. Очерк творчества”, хотя ему все же удалось сказать о том, что Зощенко называл повесть “Перед восходом солнца” своей “главной книгой” и боялся “умереть, не закончив эту книгу” (с. 254).

Последнее, как следует надеяться, упоминание о Зощенко и его повести, сохранившееся в архивах ЦК партии, относится уже к началу перестройки: 17 апреля 1985 г. первый секретарь Союза писателей СССР Г. Марков направляет “в порядке информации” письмо, присланное ему тем же Д. Молдавским, который посчитал “своим долгом сообщить о сделанной находке”: при изучении рукописей Зощенко ему удалось найти несколько страниц, не вошедших в публикацию “Октября” 1943 г. “Мне кажется, — писал литературовед, — для пользы дела следовало бы выпустить “Перед восходом солнца” полностью, включив выпущенные страницы”. 29 мая письмо легло на стол заместителя заведующего Отделом культуры ЦК А. Беляева, который, видимо, не знал, что с ним делать: как раз незадолго до того, в апреле 1985 г., состоялся “исторический” пленум ЦК КПС, на котором новый генсек Горбачев заговорил о каком-то неведомом “человеческом факторе”, а также малопонятных “ускорении” и даже “гласности”. На всякий случай — мало ли куда еще ветер подует! — он оставил такую “констатирующую” резолюцию: “Повесть М. Зощенко “Перед восходом солнца”, напечатанная в журнале “Октябрь”, вызвала резкую критику в партийной прессе, получила осуждение в постановлении ЦК ВКП(б) от 14 августа 1946 г. “О журналах └Звезда” и └Ленинград””. Тов. Маркову сообщено, что информация в ЦК КПСС получена”.²¹

Как видно из этой переписки, вопрос о публикации повести мог быть решентолько на “самом высоком уровне”. Полностью она стала печататься лишь в конце 80-х. Тогда же впервые публикуются документы и письма, свидетельствующие об организованной травле Зощенко, начавшейся в 1943 г. и продолжавшейся до конца его жизни.²²

Говоря о цензурных мытарствах Зощенко (даже после его смерти!), следует, конечно, помнить о том, что зловещая тень августовского постановления все эти годы нависала над ним и ленинградской литературой вообще. Отменено оно было “как ошибочное” лишь в 1988 г. Как сообщала “Правда” (22 октября 1988 г.), “проводимая партией в условиях революционной перестройки политика в области литературы и искусства практически дезавуировала и преодолела эти положения и выводы, доброе имя видных писателей восстановлено, а их произведения возвращены советскому читателю”.

Что ж, много ли нам надо, спасибо и на том. Как пелось в одной песенке застойного времени, “прошла весна, настало лето: спасибо партии за это”.

 

¹ ЦГАЛИ СПб. Ф. 31. Оп. 2. Д. 97. Л. 97.

² См. письмо Зощенко жене от 1 июля 1921 г. с подписью: “Супруг Михаил, он же кавалер ордена Обезьяньего Знака” (Лицо и маска Михаила Зощенко, М., 1994. С. 38).

³ Художник и власть: 12 цензурных историй (К 100-летию М. М. Зощенко). // Звезда. 1994. №8. С. 81—91.

⁴ См., в частности, материалы, вошедшие в специальный “зощенковский” номер “Звезды”, посвященный его 100-летию (1994, № 8);см. также: Лицо и маска Михаила Зощенко. М., 1994; Томашевский Ю. Судьба Михаила Зощенко. // Зощенко М. М. Собр. соч. в 5 тт. Т. 5. М., 1994. С. 340—417. Файман Г. С. Уголовная история советской литературы. М., 2003. С. 137—297, и др.

⁵ ГАРФ. Ф. 9425. Оп. 1. Д. 404. Л. 5.

⁶ Опубликована и прокомментирована покойным сопредседателем петербургского “Мемориала” В. В. Иофе (Звезда. 1996.№8. С. 3—25).

⁷ ЦГА ИПД. Ф. 24. Оп. 2-в. Д. 7482. ЛЛ. 68—69.

⁸ ГАРФ. Ф.9422. Оп. 2. Д. 84. Л. 177.

⁹ ЦХИДНИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 564. ЛЛ. 6—7.

¹⁰ РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 125. Д. 537. ЛЛ. 10—12.

¹¹ Вначале он существовал при Главлите, созданном 6 июня 1922г., а в 1936-м перешел в ведение Комитета по делам искусств при СНК СССР.

¹² РГАЛИ. Ф. 656. Оп. 6. Д. 32. ЛЛ. 98—99. В архивном фонде Главреперткома хранятся десятки документов, касающихся запрета исполнения произведений Зощенко и Ахматовой. Автор собирается вернуться к этой теме и написать отдельную статью, основанную на этих документах. Эта проблема частично рассмотрена в работах М. С. Муромского (см., в частности: Судьба драматургического наследия М. М. Зощенко. // М. М. Зощенко. Материалы к творческой биографии. Т. 1. СПб., 1997. С. 152—171; “Непостижимо трудно сейчас в литературе…” // Там же. Кн. 3. СПб., 2002. С. 232—238).

¹³ Мандельштам Н. Я. Вторая книга. М., 1990. С. 101.

¹⁴ ЦГАЛИ СПб. Ф. 344. Оп. 1. Д. 114. ЛЛ. 11—17.

¹⁵ Талантливая книжка. // Правда. 1921. 23 ноября. См.: Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 249.

¹⁶ ЦГАЛИ СПб. Ф. 344. Оп. 2. Д. 337. ЛЛ. 54—55.

¹⁷ ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 2. Д. 79. ЛЛ. 24—29.

¹⁸ ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп 2. Д. 130. ЛЛ. 55—57. Автором был критик Владимир Борисович Соловьев (в конце 1970-х годов эмигрировал в США). Некоторые положения его статьи, вырванные цензурой из контекста, выглядят весьма спорно; во всяком случае, они нуждаются в доказательствах, которые, возможно, имелись в полном тексте.

¹⁹ ЦГАЛИ СПб. Ф. 359. Оп. 2. Д. 203. Л. 4.

²⁰ Файман Г. Указ. соч. С. 289.

²¹ Там же.С. 292—293.

²² Томашевский Ю. М. М. Зощенко: письма, выступления, документы 1943—1958 годов. //Дружба народов. 1988. № 3. С. 168—189.