Воронцовский дворец руководство

Степан Щеколдин (5 мая 1904, Москва — 6 мая 2002, Ставрополь) окончил Александровское коммерческое училище, интересовался искусством, театром. Организовал у себя дома с товарищем кружок для самообразования и развития, за что был в 1933 году постановлением Особого совещания сослан в Северный край на три года в ссылку, с формулировкой — «за контрреволюционную деятельность».

После истечении срока административной ссылки в Архангельске, Степан Щеколдин получил запрета селиться в 20 больших городах СССР. В 1937 году С. Г. Щеколдин отправился к жене в Евпаторию, которая жила у родителей. В нашем городе он случайно попал на курсы экскурсоводов и изучил маршрут по Южному Берегу Крыма. Впервые увидев Алупкинский дворец-музей, Степан Щеколдин был очарован им, но вакантного места экскурсовода не было…  О том, чтобы уехать из Алупки, Щеколдин не думал. Степан Григорьевич устроился бухгалтером в пекарню, то и дело приходил во дворец-музей и, наконец, в 1938 году удача улыбнулась ему, появилось место экскурсовода в Воронцовском дворце.

Степан Григорьевич Щеколдин — старший научный сотрудник Воронцовского дворца-музея в Алупке, в годы Великой Отечественной войны дважды спасший музей от уничтожения и разорения. 22 июня 1941 гитлеровская авиация бомбила Севастополь…

До захвата фашистами Крыма, советская администрация намеревались вывезти экспонаты из Воронцовского дворца в 144 ящиках, но власти смогли предоставить автотранспорт только под 34 ящика, которые прибыли в порт Ялты для погрузки на теплоход «Армения». Немцы потопили этот корабль ещё при его подходе к Ялте…

В декабре 1941 году Степан Щеколдин работал заместитель директора дворца-музея в Алупке, съездил в порт Ялты и разыскал там 34 ящика с экспонатами Воронцовского музея, подготовленные к эвакуации из Крыма, и вернул экспонаты в музей. В Ялтинском порту царила большая неразбериха, семь ящиков с экспонатами дворца, в которых был в основном, фарфор, были полностью разграблены. После войны вещи из Алупкинского дворца находили в домах и квартирах ялтинцев.

В 1942 году Крым был оккупирован фашистами

За дворцом-музеем в Алупке присматривали три человека — С.Г. Щеколдин, заместитель директора по научной части Анатолий Коренев, и сторож Кухарский. В 1942 году Степан Григорьевич Щеколдин стал директором дворца-музея, сменив умершего от истощения Анатолия Коренева. При фашистской оккупации Крыма Щеколдин действовал так, как считал нужным для сохранения сокровищ Воронцовского дворца. Он обратился в немецкую комендатуру, и получил пост хранителя дворца-музея и все необходимые бумаги, защищавшие Воронцовский дворец, как музей.

Степан Щеколдин принял на работу во дворец двух смотрительниц, и двух 16-летних юношей: Николая Минакова и Амди Усеинова, а найти работу в голодающей Алупке было нелегко.

Музей заработал, но только для немецких и румынских солдат и офицеров.

«В 1942 году немцы устроили во дворце банкет по случаю захвата Севастополя. На банкете был какой-то немецкий генерал, — рассказывал на допросе Николай Минаков. — Банкет был в столовой дворца, где присутствовал и Щеколдин… За время оккупации в музей приезжали видные гитлеровцы. Были Гиммлер, Розенберг, Кейтель, румынский король Михаил, которых сопровождал по музею Щеколдин.».

Началась опасная игра с немцем, Степан Щеколдин не позволял приходившим в музей немецким офицерам забирать экспонаты из дворца, а если они всё же воровали, кто бронзовый канделябр с Никой, кто пепельницу, то он шёл к коменданту Алупки и решительно требовал разобраться с этими хищениями. Немецкий комендант грозил его расстрелять за обвинение в мародерстве «благородных немецких офицеров», но наутро экспонат чудесным образом втихаря возвращался на место в музей.

В марте 1942 года дворец-музей посетил представитель штаба Розенберга. Это ведомство занималось сбором и вывозом культурных ценностей из оккупированных стран. Директору Воронцовского дворца Щеколдину было выдано удостоверение: «герру профессору Щеколдину» поручалось охранять дворец и всё его содержимое и это звание, присвоенное немцами, так за ним и осталось на всё время оккупации Крыма.

«Я возражал, сказав, что называться профессором и доктором права не имею», — объяснял на допросе Степан Григорьевич.

Директор музея умело пользовался документами от ведомства Розенберга, в которых запрещалось вывозить из музея какие-либо экспонаты до определения в Берлине судьбы Крыма и, соответственно, Воронцовского дворца. Но в жизни и эта охранная бумага для дворца-музея не всегда действовала…

В 1943 году армейский генерал захотел демонтировать одного из мраморных львов, украшавших террасу дворца и увезти его в Германию, но Щеколдин осмелился поспорить с немецким генералом и за это даже попал в тюрьму. Когда же армейский генерал после отпуска в Крыму отправился на фронт, комендант Алупки выпустил Щеколдина из тюрьмы.

Директор музея «обнаглел» до того, что когда немцы потребовали предоставить подробный план дворца, то он составил чертеж, на котором не отметил потайную комнату за железной дверью, тщательно замаскированную и спрятанную за длинным рядом книжных полок до потолка. В этой потайной комнате хранились ценные экспонаты — около трёх тысяч старинных гравюр и портуланов из личной коллекции графа Воронцова. Портолан  — это морская карта эпохи Возрождения от конца XIII до XVI века, на которой показана акватория Средиземного и Чёрного морей, а также побережье Атлантического океана за Гибралтаром: на север — от Пиренейского полуострова до Фландрии.

Степан Щеколдин отстаивал сокровища Воронцовского дворца от уничтожения и разграбления немцами, однако ведомство Розенберга основательно обобрало музей при подготовке к бегству фашистов из Крыма в апреле 1944 года.

Из Воронцовского дворца пропала и коллекция картин Русского музея, которая в 1941 года находилась на выставке в музее-дворце, пропали картины, украшавшие дворец, и фарфор, и многие другие ценности. А Щеколдин, как научный работник и директор музея, обязан был составлять музейные описи и оценки экспонатов. Отказаться он не мог.

При эвакуации последних фашистских частей в апреле 1944 года гитлеровцы хотели взорвать и сам Воронцовский дворец. Ночью 13 апреля 1944 года к дворцу подъехала машина, из неё немецкие солдаты выгрузили снаряды, уложив по фасаду дворца. Директор и один из помощников ночью перетащили ящики со снарядами в парк и уложили в траншее. И когда подъехал другой грузовик с солдатами-подрывниками, снарядов они не нашли, побегали — и уехали…, возможно, выстрелив в циферблат башенных часов

Амди Усеинов, рассказал: «Примерно в первых числах апреля 1944 года Щеколдин мне сказал, что немцы заминировали правое крыло дома-музея, где в период оккупации располагалась немецкая жандармерия… Я и Щеколдин через подвал музея пришли к правому крылу здания и там в подвале обнаружили много ящиков со взрывчаткой. Там ещё лежали ящики со снарядами. Общее количество было примерно 2-3 тонны… Здесь мы обнаружили натянутые провода, которые шли по подвалу в сторону жандармерии… Мы все трое ночью перенесли все эти ящики со взрывчаткой, в том числе и ящики со снарядами, перерубили все протянутые там провода, а проход в подвал закрыли имеющейся там железной дверью».

В апреле 1944 год Красная Армия освободила Крым от фашистов.

В 1945 году по оговору внештатного экскурсовода Валентина Кинеловского Степан Щеколдин был осуждён на 10 лет за «сотрудничество с оккупационным режимом».  В двух томах этого уголовного дела больше шестисот листов. Допросы, свидетельские показания, протоколы очных ставок, приобщённые справки, выписки и прочие документы. И всё — об одном человеке.

При фашистах работал директором Воронцовского дворца-музея, сохраняя сокровища.
Экскурсии для оккупантов по музею водил.
На банкете с гитлеровцами сидел, и присматривал, чтобы ничего не стащили.
Имел знакомства с городским головой, в немецкой комендатуре и в полиции, имел охранные документы для защиты ценностей дворца-музея от разграбления.
В уголовном деле — целая коллекция выданных Щеколдину немецких удостоверений.
Расхищал музейные ценности, как указано в доносах.

«В течение двух с половиной лет, в тяжёлых условиях оккупации, идя, зачастую, наперекор распоряжениям оккупационных властей, я тщательно оберегал от разрушения дворец-музей, и от разграбления фашистскими варварами его коллекции исключительной ценности. Я прятал в течение этих двух с половиной лет целых два потайных фонда (библиотечной башни и так называемой «железной комнаты») с единственными в СССР экземплярами редких рукописей, картин, книг, гравюр, карт, планов, чертежей, многочисленными портретами руководителей партии и Советского правительства. Прекрасно осознавая, что если немцы обнаружат это, они меня повесят», — так описывал то время сам Степан Щеколдин.

И это правда — содержимое тайников дворца-музея он по описи передал сразу после освобождения Крыма.

Степан Щеколдин вышел на свободу в 1954 году, отбыв в колонии 9 лет, 9 месяцев и 13 дней. После освобождения С. Г. Щеколдин поселился в Таганроге, где работал в Таганрогском драматическом театре билетёром. Выйдя на свободу, он успел написать книгу «О чём молчат львы» о тех событиях, которые ему пришлось пережить в оккупированный фашистами Алупке.

В 1957 году он предпринял первую попытку реабилитации. Стоит сказать, тогда следователи проделали огромную работу, нашли и опросили всех 17 свидетелей, проходивших по делу.  Щеколдину в восстановлении честного имени было отказано.

В Алупку Щеколдин вернулся уже в конце 50-х годов, потом, выйдя на пенсию, снова и снова возвращался в свой любимый музей, занимался поиском пропавших из коллекции музея экспонатов. Общался с сотрудниками музея, и… писал в вышестоящие инстанции о замеченных непорядках в фондах и экспозиции.

На письмо Азы Пальчиковой, заместителя директора дворца-музея, Щеколдин ответил: «Для чего я хлопочу о дворце-музее? Зачем я уже второй год, с того времени, как ушёл на пенсию, трачу все свои силы, всё свой свободное время и все свои скромные сбережения на поездки в Москву и Алупку?.. Из 45 лет моей трудовой деятельности, только семь лет, с 1937 по 1944 гг., были счастливыми в моей жизни — работа во дворце-музее. Включая сюда даже и страшные годы оккупации, ибо это были годы борьбы за музей… Я мечтал до самой смерти работать в нём и умереть в Алупке, которую я полюбил».

Вторую попытку реабилитации Щеколдин предпринял в 60-х годах, и снова безуспешно. Добиться реабилитации ему удалось в 1991 году при содействии Д. С. Лихачёва.

После смерти жены её родственники забрали Степана Гргорьевича в Ставрополь, где он и скончался 6 мая 2002 года.

Степан Григорьевич Щеколдин, во время фашистской оккупации Крыма с риском для жизни прятал от немцев самые ценные экспонаты дворца-музея, которые могли быть вывезены в Германию. После войны он занимался поисками пропавших экспонатов из коллекций дворца. Безусловно, Щеколдин — герой, и мы должны хранить о нём благодарную память.

Сейчас Воронцовский (Алупкинский) дворец-музей ежегодно посещаю тысячи экскурсантов и восхищаются дворцом с сохранившимися мраморными львами, роскошными залами и множеством ценных экспонатов.

Несколько лет назад в Таганроге, на доме, где жил Степан Щеколдин в 50-х годах, повесили памятную табличку.  О Щеколдине снято три документальных фильма.

The Vorontsov Palace (Ukrainian: Воронцовський палац; Russian: Воронцо́вский дворе́ц) or the Alupka Palace^{[nb 1]} is a historic palace situated at the foot of the Crimean Mountains near the town of Alupka in Crimea. The Vorontsov Palace is one of the oldest and largest palaces in Crimea,^[2] and is one of the most popular tourist attractions on Crimea’s southern coast.^[3][4]

The palace was built between 1828 and 1848 for the Russian Prince Mikhail Semyonovich Vorontsov for use as his personal summer residence at a cost of 9 million roubles.^[5] It was designed in a loose interpretation of the English Renaissance revival style by English architect Edward Blore and his assistant William Hunt.^[4][6] The building is a hybrid of several architectural styles, but faithful to none. Among those styles are elements of Scottish Baronial,^[7] Indo-Saracenic Revival Architecture,^[8] and Gothic Revival architecture.^[2] Blore had designed many buildings in the United Kingdom, and was later particularly well known there for completing the design of Buckingham Palace in London.^[9]

Once completed, the palace was visited by many members of the Russian Empire’s elite ruling class; a great number of these vastly wealthy nobles were so taken with the palace and its seaboard site that they were moved to create their own summer retreats in the Crimea. By the early 20th century not only many aristocrats, but also members of the Imperial Family, including the Tsar himself, had palaces in an assortment of architectural styles in the vicinity.

An important feature of the Vorontsov Palace is the adjoining park ensemble, which features 40 hectares (99 acres) of greenery and forestry arranged by German landscape gardener Carolus Keebach.^[10][11] Today, the Vorontsov Palace is a part of the «Alupka Palace-Park Complex,» a national historical preserve including the Massandra Palace in neighbouring Massandra.

Owing to its status as an important local tourist attraction and architectural monument, the Vorontsov Palace and its surrounding park complex were frequently featured in Ukrainian and Soviet cinema productions such as: An Ordinary Miracle (1964), Nebesnye lastochki (1976), Crazy Day or The Marriage of Figaro (2004), and Sappho (2008).^[6][12]

Russian poet Ivan Bunin visited the palace in 1900 and wrote a short poem entitled «Long alley leading down to the shore …» (Russian: К прибрежью моря длинная аллея …).^[13]

History[edit]

In the period following the Napoleonic wars, the new city of Odessa emerged as Russia’s southern capital with a vibrant cosmopolitan society centred on a handful of Russian aristocrats and Polish noblewomen such as Zofia Potocka and Karolina Rzewuska. According to Filipp Vigel, the viceroy’s court in Odessa looked like a «small capital of an imperial fürst».^[14] While many Neoclassical buildings appeared in Odessa, the Crimea (or Taurica, as it was then better known) was still perceived as a wild, exotic hinterland. The mid-1820s saw the appearance of highly popular Romantic works celebrating its rugged beauty, such as Alexander Pushkin’s poem The Fountain of Bakhchisaray and Adam Mickiewicz’s Crimean Sonnets. Both poets were fascinated with Lord Byron’s Oriental romances and pictured the Crimea as an exotic land of Tartar Muslim traditions which had flourished in the Khanate of Crimea until its demise in 1783.

Mikhail Vorontsov was appointed Viceroy of Novorossiya in May 1823. Even before their arrival in Odessa, the Vorontsovs started buying up lands in the southwest of Crimea, which was sparsely populated and little known at the time. Alupka was bought in 1824 from colonel Theodosios Reveliotis, the owner of Livadia and Oreanda.^[15] By that time, the Vorontsovs also had property in Gurzuf, Massandra, Ai-Danil, and Cape Martian.^[16]

Original design and ethos[edit]

The Vorontsov Palace was commissioned as a summer residence for the Governor-General of Novorossiya, Prince Mikhail Semyonovich Vorontsov (born 1782 – died 1856).^[6] The Prince was a dedicated Anglophile. His father, Semyon Vorontsov, had been Catherine the Great’s ambassador to England, and the Prince had been educated in London. His sister, Catherine, had married an English aristocrat and become the châtelaine of one of England’s grandest country houses, Wilton House. On the accession of Paul I, in 1796, Semyon Vorontsov fell from favour and his estates confiscated and not returned until 1801, after the accession of Alexander 1. It is therefore unsurprising that he chose to reside with his daughter in England until his death and that Mikhail Vorontsov was a frequent visitor to that country.^[17]

Vorontsov had been purchasing land from the local Tartars for the site of his new palace at Alupka from 1823; however, the acquisition had been part of a deal which necessitated Vorontsov to build a new mosque.^[18] Part of the site had already been planted with fine trees in 1787 for Prince Potemkin by the English landscape gardener William Gould as part of Potemkin’s «improvements» to the area in preparation of a visitation by Catherine the Great following Potemkin’s bloodless annexation of the Crimea to Russia.^[18] On acquiring ownership of the site, Vorontsov immediately employed the German gardener Karl Kebach to further improve the site and layout the grounds and gardens for the proposed new palace.^[19]

In 1824, the architect Philip Elson was commissioned to build a small house for the Vorontsov family to inhabit while the new palace was under construction. Now much altered in form, and known as the Asiatic Pavilion, this building still stands.^[19]

Originally, the prince wanted a strictly Classical design, and plans for such a design were executed, in Chester by architect Thomas Harrison and modified, on site, by Odessa architect Francesco Boffo.^[18] The two architects had previously worked together on the design for Vorontsov’s official residence in Odessa.^[18] Harrison’s plans for he palace at Alupka show a classical villa on the site of the present palace’s corps de logis with bedroom floors below, on what are now the lower terraces of the present palace.^[20] On the garden front, facing the sea, the plans show a large double height classical exedra; Vorontsov must have approved of this concept, as it was the only feature (albeit transformed to an Islamic style) to be incorporated from Harrison’s plans into the new plans.^[19]

Construction began in 1828, however, it was suspended in June 1831 before the building has risen from its foundations. This may have been because the principal architect Harrison had died the previous year and Boffo working alone may not have been an option – his alterations to Harrison’s plans for the Governor’s residence in Odessa had been unfavourably received.^[18]

Change of plan[edit]

Vorontsov had traveled widely in England, and had doubtless seen the newly emerging, but retrospective, Jacobethan style of architecture – a hybrid revival styles based on the English buildings of the late 16th and early 17th centuries, which, in turn, had been influenced by the English Renaissance style which had belatedly evolved from the Italian Renaissance style of a century earlier. Vorontsov decided to review the design in order to incorporate these new trends from Western European architecture.^[5]

This major change from a Classical design to a far more complex revival style, little known in Russia, meant Vorontsov had to find an alternative architect to execute a new design. This was further complicated by Vorontsov’s desire to not only have a loose Jacobean style, but also to incorporate motifs from Islamic architecture^[5] so as to highlight the oriental strain evident in the Khan’s Palace, Enikale Fort, and other local Tatar architecture. The resulting design was to highlight the Crimea’s position as a place where the East and West meet. It was a radical departure from the Neoclassical strain that dominated the Russian architecture of the period.

As a result of the expansion of the British Empire, a similar approach was also gaining popularity in Britain. An Anglicised interpretation of Islamic architecture is exemplified by the Brighton Royal Pavilion, completed in 1823, and the Sezincote House, completed a few years earlier. Both these buildings drew heavily on the Islamic motifs, which were later to be evident at the Vorontsov Palace and were new and novel designs at the time of the Prince’s visit to England.^[21]

Vorontsov decided upon the British architect Edward Blore to redesign and complete the building. Blore was a curious choice of architect; though able, his work has often been often considered bland and uninspired. The eminent architectural historian Howard Colvin claimed that «a dull competence pervaded all his work», while the country house architectural expert Mark Girouard has described Blore as «a bit of a bore.» ^[22][23] However, Blore’s stolid and conventional designs were admired by the English Tory aristocracy – a class to which Vorontsov’s sister belonged and for whom Blore had worked at Wilton.^[24] The Anglophile Vorontsov was also a great admirer and friend of Sir Walter Scott, for whom Blore had worked at the great Scottish baronial country house Abbotsford; therefore it seems likely that these latter connections led Vorontsov to Blore.

Blore had already worked on many grand British buildings and a couple of buildings in colonial Australia.^[25] Blore himself did not visit the town of Alupka,^[9] however, he was well informed about the area’s mountainous landscape and terrain.^[25] Construction restarted in 1830, under the supervision of Blore’s fellow architect William Hunt.

Architecture[edit]

Blore’s new plan for the corps de logis of house was constrained by Vorontsov’s wish to use the footings and foundations which had been built for Harrison’s original design; this severely restricted the shape, size and layout of the palaces principal rooms. However, rather than erect a compact and low classical villa, as Harrison had designed, Blore’s plan was radically different, with strong English Tudor Renaissance features on the northern side, and an eclectic medley of western and Islamic features on the southern. The central bay of the southern facade was inspired by Delhi’s Jummah Masjid mosque, which enabled the classical exedra of Harrison’s design to be incorporated, once given an Islamic makeover, harmoniously into the design.^[21]

In places, the seemingly at odds architectural styles can be viewed simultaneously; this is particularly so in the chimney stacks which resemble Islamic minarets. These coupled with the castellated parapets add what appears to be an almost Moorish element to the late English Renaissance air of the northern facade.

However, it is the southern garden facade which displays the strongest of the building’s Islamic influences; it has a flat roof and is topped by two minaret-style towers at its centre. These minarets flank the massive, central bay, this takes the form of a projecting double height porch entered through a high Islamic horseshoe arch. The interior of the porch takes the form of an exedra, which is really an elaborately decorated open vestibule; it has an inscribed Shahada stating «There is no God but Allah» in Arabic.^[5] The porch is flanked by two short wings, each of two bays and adorned with cast iron balconies and verandahs overlooking over the terraces and their statuary.

While the designs for the corps de logis were confined by the foundations of Harrison’s earlier plan, the secondary wings and precincts were not. Abandoning completely Harrisons concept of bedrooms set in terraces beneath the corp de logis, Blore’s assistant architect, Hunt, opted for the typical vast sprawling wings and servants’ quarters of the 19th century English country house.^[27] These took full advantage of the gradients and topography of the site, and with their courtyards came to resemble a small medieval, fortified town of towers and high castellated walls. Nowhere is this more evident than the Shuvalov Passage, an enclosed carriage drive squeezed between the high walls of two wings, leading from the castellated Western Gatehouse to the forecourt before the northern facade.^[28] The passage, which twists and turn beneath high wall and towers and even passes under a bridge, resembles the street of a medieval town, rather than the approach to a country house.^[29]

Construction[edit]

Vorontsov imported thousands of his serfs from the Moscow, Vladimir, and Voronezh governorates of the Russian Empire to construct the palace.^[1][25] These unpaid workers performed all the labour by hand, aided only by primitive hand tools.^[25] Masons were also brought in to help with the construction. The palace’s ashlar blocks were made from a local greenish-gray tinge diabase,^[30] chosen for its unique colour to match the colours of the surrounding mountainous landscape and forest greenery.^[25] All other building materials were imported from outside the Empire.^[30]

One of the first of the palace’s many rooms to be completed was the main dining room, built from 1830 to 1834. The principal central wing of the mansion was constructed from 1831 to 1837. Between 1841 and 1842, a billiard room was constructed adjoining the dining room. From 1838 through to 1844, the guest wing, the east wing, towers, the service wing, and the front entrance were completed. The final wing built of the mansion was the library wing; this was under construction from 1842 to 1844. The remaining four years of building works were spent on the palace’s interior decoration.^[30]

William Hunt, the onsite architect employed to oversee Blore’s design, while remaining faithful to Blore’s overall plans, was not afraid to alter them. Most notably, the Western Gatehouse, the main approach to the palace, was intended to have octagonal towers, but Hunt redesigned the gatehouse in an English 14th-century castle style, with solid round towers and machicolations, nearly identical to the towers at Bodiam Castle, East Sussex.^[26]

After completion of the palace, Hunt remained at Alupka working on an assortment of projects in and around the estate building long carriage drives, roads and structural improvements to the gardens surrounding the palace. One of his largest projects was an extension to the palace itself, the Shuvalov wing, which was to be the summer retreat of the Vorontsov’s daughter Countess Sofia Shuvalova and her children, the countess was estranged from her husband^[31] This wing linked the palace to the western gatehouse, and created the enclosed Shuvalov Passage leading to the main entrance. Hunt remained in the Prince’s employ until his retirement in 1852.^[32]

Interior[edit]

The palace consists of a total of 150 rooms, the principal of which are panelled with wood block floors.^[33] Inside the corps de logis, it had been Blore’s intention to follow the English 19th century tradition of distinct masculine and feminine suites of reception rooms; with a library, dining rooms and billiard room ensuite to left of the central hall for men, and a massive drawing room to the right for women.^[34] This layout of gender designated zones had become popular in Victorian England; however its intention was not to segregate the sexes, but more to define furnishings – the male zones tended to have heavy oak furniture and dark ‘Turkey’ carpets, whereas the female zones would have more delicate furnishings of rosewood, Aubusson carpets and chintz soft furnishings.^[35] However, for unknown reasons, this concept was never executed and the female part of the house was extended into the male territory, with the intended billiard room becoming the countess’s boudoir while the study became a further small sitting room for feminine use. Above these seaward facing rooms were the family bedrooms.

Following the female claim to the principal rooms of the corps de logis, the library and dining room were relocated to a secondary wing not built until much later.^[33] This secondary wing is linked to the west of corps de logis by a large arcaded loggia; originally open, it is now glazed and known as the Winter Garden. A later secondary wing, known as the Shuvalov wing (named after Vorontsov’s son-in-law, Count Shuvalov) was not part of Blore’s original plan and designed by his assistant, William Hunt.^[31]

There is now a museum comprising several rooms most notable of which are the blue room, chintz room, dining room, and the Chinese cabinet.^[6] The museum covers the first floor’s first eight rooms, featuring more than 11,000 exhibits, including engravings of the 18th century, paintings from the 16th through 19th centuries, including those depicting Crimean scenarios by Armenian seascape painter Ivan Aivazovsky, as well as furniture crafted by Russian wood masters from the 19th century.^[10]

The library, the last of the palace’s rooms to be completed, is based on Sir Walter Scott’s own library, revealing the personal friendship that Blore had with Scott.^[36] Inside, the library features about 6,000 literary and musical works of the 18th and 19th centuries.^[6] The interior’s woodwork, including the doors, panelling, and ceilings, is made out of oak. The walls are adorned in cloth, with designs made by Dutch, Flemish, French, and Italian painters. The palace’s Gothic fireplaces are made out of polished diabase.

Grounds[edit]

The palace sits surrounded by gardens and a park; these grounds consisting of 40 hectares (99 acres)^[10] were laid out by the German landscape gardener Carolus Keebach^[11] in the first half of the 19th century in the form of an amphitheatre featuring wide open spaces and gardens planted alongside the walkways.^[6] The walkways are gravelled with 29 bags of coloured stones from the Crimean village of Koktebel.^[6]

The largest of the landscaping undertakings carried out on the palace’s grounds were performed between 1840 and 1848 with the aid of soldiers, who also assisted in the formation and leveling of the terraces laid out before of the palace’s southern façade.^[25] Fauna was introduced from various locations throughout the world, including the Mediterranean, the Americas, and East Asia.^[3] Flora imported over a 150 years ago still numbers almost 200 species.^[3][10]

Keebach had the park designed in such a way that it would incorporate the landscape’s native vegetation, mountain springs, and nearby rocky masses,^[10] in addition to foreign plant species brought in from the Mediterranean, both North and South America, as well as from East Asia.^[3] Today, the park still features more than 200 exotic tree and shrub species, including a wide variety of palm trees, laurels, cypresses, olive trees, and evergreen viburnum, among many others.^[10]

In the summer of 1848, the palace and its grounds were enhanced by the addition of three pairs of white marble lions; this statuary was placed alongside the wide flight of steps climbing the terraces to the palace.^[25] Each of the statues, by Italian sculptor Giovanni Bonnani, is depicted in a varying pose – a pair of «sleeping lions» at the bottom of the steps, «waking lions» near the centre, and «standing Medici lions» at the top nearest the palace.^[37]

Crimea’s coastal highway runs through the park, dividing it into the upper and lower portions.^[10] The upper park is dominated by the mountain springs, as well as by the native southern coast forestry and clusters of foreign tree growth. A feature of the upper park is the Fountain of Trilby, which was placed there in 1829.^[10] The lower park is modelled in the style of an Italian Renaissance garden.^[10]

Influence[edit]

The construction of Mikhail Vorontsov’s summer residence in Alupka so impressed Tsar Nicholas I that he decided to have his own family retreat built at neighbouring Oreanda. In September 1837, the Tsar and Tsarina visited the Crimea for the first time. The viceroy entertained them at his new residence in Alupka. Impressed with the palace and its setting, the Prussian-born Empress commissioned from Karl Friedrich Schinkel, a Berlin-based architect, a design for a new residence. His design called for a striking combination of Greek Revival and Egyptian Revival elements. The palace was to be perched on the craggy shore in Oreanda. The court architect Andrei Stackenschneider offered a less expensive design, which was adopted. The Tsarina’s palace was built between 1843 and 1853 under the supervision of William Hunt and Combioggio, an architect from Odessa. This edifice was destroyed by an 1882 conflagration, with only a marble rotunda remaining. The next emperor, Alexander II, had the royal residence moved to Livadia.^[38]

Vorontsov’s building activities started a tradition of imperial residency of the area which would attract many of Russia’s elite to also build villas and palaces in the Crimea. One of the first such buildings was the Gaspra Palace, designed by William Hunt in the 1830s for Prince Alexander Golitsyn, one of Alexander I’s most trusted advisors. Blore’s design inspired another straightforward imitation on the eastern shore of the Black Sea: the Dadiani Palace in Zugdidi that was commissioned by the last Princess of Mingrelia in 1873 and, at the time of the Russian Revolution, was in possession of the House of Murat.^[39] Neo-Moorish architectural elements were also incorporated in the design of the royal villas in Dulber and Likani.

Owners and occupiers[edit]

• Count, later (1845) Prince Mikhail Vorontsov (30 May 1782 – 18 November 1856), Viceroy of New Russia, builder of the palace. He was renowned for his success in the Napoleonic wars. As the Viceroy of the Caucasus from 1844 to 1853, he supervised the conduct of the Caucasian War. Having completed the palace, Vorotsov, now suffering progressive blindness, spent little time there. His commitments to the expanding Russian Empire took him to Tiflis; there, he waged wars on the rebellious local tribes.^[40] The now elderly Vorontsov, a confirmed anglophile, was particularly distressed by the outbreak of the Crimean War, which, in England, was heavily promoted by his English nephew, Sidney Herbert. Embarrassed and distressed, he retired from public life to the privacy of Odessa.^[41] Vorontsov died in 1856, having lived just long enough to see the signing of the Peace of Paris. Vorontsov’s tomb in the Odessa Cathedral was ruined by the Soviets, but his remains survived the Soviet era and were returned to the newly rebuilt cathedral in 2005.
• Countess, later Princess Yelizaveta Vorontsova (19 September 1792 – 27 April 1880), a daughter of Count Franciszek Ksawery Branicki by Aleksandra von Engelhardt, one of the nieces and heiresses of Prince Potemkin, the founder of New Russia (who was childless). She was one of the many Polish noble women who married the Russian aristocrats during the brief period of the «Polish enchantment», when Alexander I publicly conducted an affair with Marie Czetwertyńska and his heir Konstantin was in love with her sister Joanna Wyszkowska. When exiled to the Black Sea coast after The Gabrieliad affair, Alexander Pushkin wooed Elise Vorontsova in Odessa and addressed several poems to her. Apparently resenting his advances, the countess complained to her husband, who had his young rival exiled to a northern village. After her husband’s death, Yelizaveta rarely visited the Alupka Palace, preferring to live in Odessa.

  

  • Prince Semyon Vorontsov (23 October 1823 – 6 May 1882), the only son and heir of Prince Mikhail. He served under his father in the Caucasus with distinction and figures in Leo Tolstoy’s novella Hadji Murat, as do his wife and father. On 26 August 1851 he married in Alupka, against his parents’ wishes, Madame Stolypina, née Princess Trubetskaya, once famed for her radiant beauty. The couple found the cost of running the palace too high, and after making various economies they seldom visited the Crimea. After Semyon’s death without issue, the widow plundered the palace of many of its entailed furnishings and paintings^[42] and settled at the Avenue du Bois de Boulogne with the Duca di Montelfi, her son from a previous marriage.
  • Countess Sofia Shuvalova (1825–15 August 1879), the daughter of Prince Mikhail and Princess Elizaveta. In 1844, she married Count Andrei Shuvalov, the owner of Pargolovo (not to be confused with another branch of the Shuvalov family whose family seat was the Schloss Ruhenthal in Courland). The marriage was not happy, inducing her to live separately from her husband, who died in the house of another woman in 1876. From the 1850s Sofia and her children used Alupka as a country retreat, occupying the long West Wing now named after them, the Shuvalov Wing, while her brother Prince Semyon occupied the remainder of the palace.
    • Count, later (1882) Prince Pavel Vorontsov-Shuvalov (1846–1885), the son of Sofia Shuvalova and grandson of Mikhail Vorontsov, inherited the largely empty palace and the Vorontsov title on the death of his uncle in 1882. He died three years later. His wife, Yelizaveta Stolypina, née Baroness Pilar von Pilchau, outlived him by 54 years. They had no children. An imperial ukase from 7 July 1882 designated Alupka the centrepiece of the Vorontsov majorat, which was to be inherited in the right of primogeniture.^[43]
    • Count Mikhail Shuvalov (7 July 1850 – 5 January 1904) inherited the entailed estate in 1885 from his brother Count Pavel. On 12 February 1886, the Emperor authorized him to use the princely title and to style himself Prince Vorontsov-Shuvalov. He was a bachelor and lived abroad. On his death, the title of Prince Vorontsov (Serene Highness) became extinct.
    • Countess Elizaveta Vorontsova-Dashkova (25 July 1845 – 15 July 1924), the elder sister of Pavel and Mikhail Shuvalov. She was the last private owner of the palace, and restored much of its former splendour, buying back many of its former furnishings, and living quietly there with her husband, Count Illarion Ivanovich Vorontsov-Dashkov, a scion of the only surviving branch of the Vorontsov family. At the beginning of the World War I, Count Illarion was the Governor-General of Caucasus. He died in Alupka in 1916.

Countess Yelizaveta Vorontsova-Dashkova lived in the palace until April 1919.^[44] During the great evacuation of the Crimea by the Russian Whites, she sailed to Malta aboard a British ship. She was accompanied by her grandchildren from the Sheremetev family, including Count Nikolai Sheremetev, who later married Princess Irina Yusupova (Bébé). Yelizaveta’s descendants also include actress Anne Wiazemsky.

Later history[edit]

Four years after the October Revolution, in 1921, the palace was nationalised, after which it was converted into a museum. This occupied the main, dining, and library wings of the building.^[5] In addition to the state-confiscated Vorontsov family possessions, the museum also featured the exhibits of the nationalised estates of the Romanovs, Yusupovs, and Stroganovs all of whom had estates in the vicinity.^[5] In 1927, the palace’s Shuvalov wing housed a sanatorium «10 Years of October,» while the palace’s main concourse became home to Alupka resort’s polyclinic and spa baths.^[5]

When the Soviet Union entered World War II in 1941, most of the museum’s exhibits were evacuated for safety from Alupka. However, some 537 artistic and graphics exhibits (including temporary exhibition paintings from the State Russian Museum and the Simferopol Art Museum), 360 pieces of the building’s decor, sets of unique furniture, and a series of historic books were stolen by occupying Nazi German forces,^[3] amounting to a loss of 5 million roubles at the time.^[40][45]

During the war, Adolf Hitler presented the palace as a reward to Field Marshal Erich von Manstein, who made it personal headquarters. This explains why the palace was so well preserved.^[6] The building was later converted into a museum for Wehrmacht officers stationed in and around Crimea.^[45] Originally, the Nazis had planned to dynamite the palace, but the rapid advance of the Separate Coastal Army and supporting Yalta partisan groups during the Crimean Offensive saved the palace from destruction.^[45]

From 11 to 14 February 1945, the Yalta Conference took place in the neighbouring, former imperial Livadia Palace; this was between representatives from the United States, the United Kingdom, and the Soviet Union. Winston Churchill and part^[46] of his British delegation were given temporary residence within the Vorontsov Palace.^[9] Within two weeks, construction workers had restored 22 rooms in the main palace, 23 rooms in the Shuvalov wing,^[38] and even replanted the palace gardens. The palace’s English-inspired architectural style gained praise from Churchill himself:^[9] Churchill was so taken by the garden’s Medici lions that he later asked Stalin if he could take them home; Stalin declined the request.^[47]

The setting of our abode was impressive … Behind the villa, half Gothic and half Moorish in style, rose the mountains, covered in snow, culminating in the highest peak in the Crimea. Before us lay the dark expanse of the Black Sea, severe, but still agreeable and warm even at this time of the year. Carved white lions guarded the entrance to the house, and beyond the courtyard lay a fine park with sub-tropical plants and cypresses.

— Winston Churchill, Triumph and Tragedy: The Second World War, Vol 6, 1953^[48]

Following the war, the palace was used as a summer retreat for the Soviet secret police, and later as a trade sanatorium.^[6] In 1956, the palace was once again reinstated as a museum,^[4][49] and two years later, it was further expanded by art treasures. However, the majority of the artwork looted during the war was never recovered, only a small fragment of the former collection was returned to the museum.^[5] In 1965, the palace was incorporated into the «Alupka Palace-Park Complex,»^[3] a national historical preserve which also includes the Massandra Palace in neighboring Massandra, built in the Louis XIII château style for Russian Tsar Alexander III.^[50]

Although it has survived years of wear and warfare, one of the palace’s wings is now in danger of collapsing into the Black Sea below.^[9] Cracks have begun to appear in the library, housing almost 10,000 books and manuscripts.^[9] Although Edward Blore had a state-of-the-art drainage system built into the palace’s foundation, years of neglect and the construction of a nearby sewage pipe in 1974 have helped to increase the potential for a landslide.^[9] Another potential looming disaster is surrounding the medieval-style gatehouse near the palace’s west side.^[9]

Gallery[edit]

• 

  Detail of southern facade.

• 

  Detail of southern facade.

• 

  Entrance to the palace forecourt in the style of a medieval English castle.

• 

  The ‘Lion’ steps climbing the terraces.

• 

  One of the man-made, sub-tropical terraces beneath the palace.

• 

  The Blue Drawing Room with intricate plasterwork decorating the walls.

• 

  The Dining Room’s oak ceiling with strapwork and pendants in the English Tudor style.

• 

  The Gothic style billiards room adjoining the Dining Room.

• 

  The intricate wooden ceiling of the small China Room, also known as the China Cabinet.

• 

  The Conservatory.

See also[edit]

• Vorontsov Palace (disambiguation), list of similarly named palaces built for the Vorontsov family
• List of historic reserves in Ukraine

References[edit]

Notes

Footnotes

Bibliography

External links[edit]

• «Official website». Alupka palace-park museum preserve (in Russian). Retrieved 29 July 2011.
• «M.Vorontsovs palace, Alupka : palaces». Encyclopedia of Sights. Retrieved 29 July 2011.

Необычный по своей архитектуре, Воронцовский дворец в Крыму (Алупкинский дворец), притягателен не только своей внешней красотой. Люди, так или иначе связанные с этим дворцом, сами по себе неординарны, а потому и интересны. 

Таких замечательных людей, благодаря которым Воронцовский дворец создан и сохранен для нас, много, о них можно писать многотомные труды, и мы им глубоко благодарны! Но здесь я расскажу только о четырех, но каких! Это владелец и “спонсор” строительства — Михаил Семенович Воронцов, автор своеобразной архитектуры дворца — Эдвард Блор, создатель парковой зоны — Карл Антонович Кебах и хранитель дворца в годы Великой Отечественной войны — Степан Григорьевич Щеколдин.

Михаил Семенович Воронцов (1782-1856): “где он ступал, повсюду слава”

Воронцовский дворец было бы правильнее называть замком. Потому что он далек от исконно русской архитектуры и совмещает в себе как элементы архитектуры средневековой Европы, английские ноты, так и индийские, и мавританские мотивы. Чего стоит шестикратно повторенная арабеска “Нет победителя, кроме Аллаха!” на арке дворца. Одним словом — не русский замок. 

И вот вопрос, а хозяин то русский? И с чем связан столь странный выбор архитектуры?

Нисколько не претендуя на подробное жизнеописание хозяина Алупкинского дворца, я всего лишь опишу несколько эпизодов биографии Михаила Семеновича Воронцова. Возможно эти события и подскажут ответ на поставленный вопрос…..

Эпизод первый: воспитание

Воронцовы ведут свой род с 13 века, когда предок Симеон пришел на службу из немецких земель (хотя я подозреваю, что речь идет об остатках уничтоженных Западом полабских славянах на юге Балтии). Отец Михаила Семеновича — Семен Романович, не одно десятилетие прослужил послом в Англии. Поэтому детство и юность Михаила Семеновича прошли там же.

Казалось бы, если ты живешь практически с рождения в другой стране, то кто же ты по духу? Англичанин? Ан нет! И вот она заслуга Семена Романовича, который говорил “Я русский и только русский!” и разговаривал с сыном дома только на русском языке.

Граф Семен Воронцов, в бытность свою, до службы послом, не раз высказывал мысли о том, что засилье иностранцев и неучей на высоких постах губит Россию. И даже сам составлял программы по военному и дипломатическому образованию, однако не встретил понимания у нерусских самодержцев Романовых.

Вот и воплотил свое представление о правильном воспитании в сыне, сам составив ему программу и подобрав учителей. Именно благодаря Семену Романовичу общепризнано, что Михаил Воронцов получил блестящее образование.

Это и знание нескольких языков, математика и естественные науки, музыка и рисование, архитектура и военное дело, верховая езда и управление яхтой. А в качестве хобби на всю жизнь — столярное ремесло.

Итак, граф Воронцов, блестяще образован, русский по духу, готовый к военной карьере, которой решил себя посвятить, в 19 лет прибывает служить в Россию, и….. Отказывается от чина придворного камергера (а чин то соответствовал званию генерал-майора) и добившись права начать службу с младших чинов, в звании поручика лейб-гвардии отправляется в Закавказье, где шли военные действия.

Эпизод второй: участие в Отечественной войне 1812 года

Ярче всего человеческие качества (либо их отсутствие), проявляются в жестких обстоятельствах, когда требуется вся сила духа. Есть три эпизода в войне 1812 года, в которых граф Воронцов проявил себя и героем, и патриотом, и просто Человеком.

Достаточно вспомнить, что в Бородинском сражении он оборонял Семеновские флеши, самое пекло сражения, где и был ранен. Когда, при графе кто то упомянул, что Воронцовская дивизия “исчезла в поле”, Михаил Семенович горько поправил “она исчезла на поле”.

Когда раненого Воронцова привезли в Москву, и он увидел подводы, на которые грузили графское добро, он приказал вернуть все в дом, а подводы использовать для раненых. В Андреевском (имение графа под Владимиром), на полном обеспечении Воронцова лечились около 300 солдат и 50 офицеров, которые были вывезены из Москвы и подобраны на Владимирской дороге. По воспоминаниям современников, лечение раненых обходилось графу ежедневно в 800 рублей. Каждый покидающий имение солдат получал обувь, белье, тулуп и 10 рублей. Чтобы понять, о каких деньгах идет речь, фунт говядины стоил 14 копеек, десяток яиц — 23 копейки, а пуд ржаной муки 2 рубля. 

Наконец, с 1814 по 1818 год годы Воронцов возглавлял русский оккупационный корпус в Париже, по сути, как администратор организовал быт более чем 29 тысяч человек. При этом, офицерам было запрещено применять телесные наказания к солдатам, для солдат и офицеров созданы школы. И вообще немыслимое, ни для того времени, ни сейчас — перед возвращением на родину Воронцов распорядился собрать информацию о всех долгах русского корпуса французам и оплатил их из своих средств. Зачем? Затем, что победителя должны покинуть Париж достойным образом. Всего долгов вышло на 1,5 млн. рублей ассигнациями, для чего было продано имение Воронцовых Круглое.

Эпизод третий: генерал-губернаторство Новороссии

Не смотря на то, что Крым, по словам Екатерины II, был жемчужиной в короне Российской империи, но в начале 19 века он скорее был обузой для имперского бюджета. Впрочем, видимо это удел Крыма во все времена…

В 19 веке ситуацию сумел изменить именно граф Воронцов. Он приехал в “полудикий” Крым в 1823 году, а через 30 лет эта жемчужина действительно заблистала.

Что изменилось в Крыму за это время? Многое:

• появились дороги. А.К. Жуковский, проехавший из Симферополя до Севастополя в 30-е годы, написал в своем дневнике:  «Чудная дорога — памятник Воронцову»
• распространилось виноградарство и виноделие. Это именно граф выписал саженцы всех сортов винограда из Франции, Германии и Испании, и пригласил специалистов, которые занимались селекцией не один год и таки подобрали сорта, прекрасно росшие на каменистой почве Крыма. И это именно граф настолько развернул виноделие в Крыму, что на доходы от продажи вина в большей степени и был построен Алупкинский дворец
• расцвела Одесса, превратившись в крупный торговый порт
• с нуля развивалось овцеводство. Тоже благодаря Михаилу Семеновичу, из Испании и Саксонии выписаны элитные породы овец, открывались небольшие предприятия по переработке шерсти
• табачные плантации, опытные фермы, питомники, ботанический сад, выставки скота….

Вот где в полной мере проявилось то воспитание, что было получено графом благодаря его отцу. Главными показателями результативности деятельности были увеличение стоимости земли с 30 копеек за десятину до 10 рублей, и рост населения Крыма.

И это еще не все. Были ведь еще и вновь открытые по всему краю гимназии, училища, институты, дома призрения. А еще, основательно и фундаментально описывалась природа, история и достопримечательности края. По мнению современников «весь Новороссийский край, Крым и отчасти Бессарабия в четверть века, а труднодоступный Кавказ в девять лет были исследованы, описаны, иллюстрированы гораздо точнее и подробнее многих внутренних составных частей пространнейшей России».

Велик Воронцов, и дела его велики! Не случайно, среди простых солдат, после смерти графа была распространена поговорка «До Бога высоко, до царя далеко, а Воронцов умер». А на пожертвования жителей Крыма, уже спустя 7 лет был установлен памятник Михаилу Семеновичу в Одессе.

Эпизод четвертый: Пушкин, сплетни, эпиграммы

Всем известна злая эпиграмма А.С. Пушкина на Михаила Семеновича Воронцова:

***

Полу-милорд, полу-купец,

Полу-мудрец, полу-невежда,

Полу-подлец, но есть надежда,

Что будет полным наконец.

1824

***

Воспитанные в почитании Пушкина с детства, мы скорее склонны верить ему. И по эпиграмме вырисовывается совсем неприятный человек. Но мы то с вами уже познакомились с графом! Поэтому согласиться с великим поэтом вот никак не можем! Что же между ними произошло такого, что заставило Пушкина так зло высмеивать достойного человека?

А случилась между ними женщина и возможно интриги третьего…..

Елизавета Ксаверьевна Воронцова, полька по происхождению, принесшая не бедному Воронцову огромное приданое. По утверждениям современников, она не отличалась совершенной красотой, но обаятельная улыбка и польское кокетство просто не оставляло мужчинам выбора.

Вот жертвой ее обаяния и пал Пушкин, когда прибыл в Новороссию в свою первую (южную) ссылку. И отправлен он в ссылку был как раз за злые эпиграммы.

И вот и сложился конфликт интересов. Елизавете Ксаверьевне внимание молодого (25 лет), но уже известного поэта было лестно, но вот любовь? Пушкин был молод, загорался как спичка, у него скорее страсть, благодаря которой появилось много новых творений. Пушкин был принят в доме Воронцовых, регулярно там столовался, постоянно бывал в гостиной Екатерины Ксаверьевны, сухо здоровался с мужем.

А что же Воронцов? В свои 40 лет, он не просто старше и супруги и поэта, но еще и значительно мудрее. У него за плечами участие в нескольких войнах, а это такая школа жизни, которая вчерашнему лицеисту и не снилась. Графа конечно не устраивает сложившаяся ситуация, ведь Пушкин не считает необходимым себя сдерживать. 

Конец ситуации положила саранча. В мае 1824 года от нее был получен такой урон, что генерал-губернатор мобилизовал всех чиновников на сбор информации о последствиях бедствия, в том числе и коллежского асессора А.С. Пушкина.

Пушкин распоряжение о командировке проигнорировал, несколько дней провел в имении у друга, а вернувшись предоставил очень оригинальный рапорт. Вот как об этом пишет в письме к другу дипломату сам Воронцов: «Мой милый Фонтон, никогда не угадаете, что там было. Стихи, рапорт в стихах! Пушкин писал: «Саранча летела, летела и села. Сидела, сидела — все съела и вновь улетела». Три дня я не мог избавиться от этой глупости. Начнешь заниматься, а в ушах все время: летела, летела, все съела и вновь улетела».

Кроме стихотворного рапорта, оскорбленный коллежский асессор наваял еще и злющую эпиграмму, причем не одну, и подал рапорт об отставке.

Эпиграмма очень сильно задела Елизавету Ксаверьевну и она охладела к поэту и практически отказала ему от дома.

Молва приписывала Пушкину отцовство Софьи Михайловны Воронцовой,родившейся в 1825 году. Михаил Семенович хотя признал Софью своей дочерью, но периодически забывал о ней. Как например в своих мемуарах, перечислил всех детей, а Софью не упомянул.

Однако, мне ближе версия о том, что Пушкин просто стал жертвой не только своей страстной натуры, но и искусных интриг. Современники писали, что у Елизаветы Ксаверьевны роман с Александром Раевским, настоящим отцом Софьи. А Пушкина хитрый Раевский просто выдвинул на передний план, отвлекая внимание графа.

Итак, что мы имеем в сухом остатке? Молодого Пушкина, игнорирующего свои обязанности как чиновника, открыто волочившегося за супругой работодателя, да еще и мстительно кропавшего злые эпиграммы. И мудрого графа, который не опустился до мести, и даже отправляя докладную в Петербург, с просьбой отозвать Пушкина с Новороссии, аргументировал просьбу более интересами самого поэта. Саму эпиграмму Воронцов просто проигнорировал, о ней ни слова в мемуарах графа, молчат о мнении графа и современники. 

Давайте и мы не будем принимать в расчет стихи, в которых ценен только их автор, но не их смысл.

А можно посмотреть и еще с одной стороны, с вопросом: а был ли мальчик? Или другими словами — а Пушкин ли автор этой эпиграммы?  

Эвард Блор (1787–1879): Виндзор, Букингем  — нет, Алупка!

Если о графе Воронцове сохранились воспоминания современников и его собственные мемуары, то найти подробную информацию об архитекторе Воронцовского дворца оказалось достаточно сложно. Чаще всего о Блоре цитируют информацию из Википедии. 

Нам же Блора интересен в первую очередь в связи с интригующей архитектурой Воронцовского дворца. Откуда появилась идея смешать стили Запада и Востока? Приезжал ли Эдвард Блор в Крым или нет? И почему именно Блор, он ведь второй архитектор Алупкинского дворца?

Эдвард Блор, как и граф Воронцов получил семейное воспитание, но без применения прилагательного “блестящее”. Блор-старший был исследователем антиквариата (который и собирал, и изучал, и продавал по совместительству). 

Блор-младший начинал свою карьеру как антикварный чертежник, по нашему проектировщик, то есть формально архитектор.

Иногда Блору приписывается строительство особняка Вальтера Скотта в Шотландии — Эбботсфорда. Но это маловероятно. Проектировал замок лично Вальтер Скотт, причем изменения вносились на протяжении более чем 10 лет, в зависимости от потребностей момента. Блор считался другом Вальтера Скотта, и скорее в какой то период строительства его поместья (1811-1824) он немного и поучаствовал, но не более. С другой стороны, при взгляде на Эбботсфорд, сразу становится понятно, что повлияло на выбор архитектурного стиля Блора.

Да и первого серьезного клиента Блор скорее всего получил благодаря Вальтеру Скотту. Джордж Крэнстоун, как Скотт, юрист и шериф-заместитель, они вместе учились, а затем дружили всю жизнь. Замок для Крэнстоуна в Ланаркшире — первая серьезная работа Блора в 1824-1827 годах.

Потом было еще две работы, для антиквара Самюэла Раша Мейрика и депутата Уильяма Понсонби, получившего от современницы характеристику “осла и дурака”. Оба здания не сохранились, тем не менее, Блор стал известен достаточно, чтобы в 1831 году получить приглашение от короля Англии Вильгельма IV, взошедшего на престол после брата Георга IV. Братец в бытность свою королем затеял превращение Букингем-хауса в Букингемский дворец. При этом затраты на его перестройку по проекту известного архитектора Джона Нэша оказались настолько велики, что новый король решил поменять архитектора. По мнению исследователей, возможно Блор был и не столь талантлив, как Нэш, но его труд обходился значительно дешевле.

Что интересно, именно в 1831 году в Англию приезжал и граф Воронцов. После чего сразу же решил отказаться от предыдущего проекта Алупкинского дворца и заказал новый проект Блору.

В среде авторов, рассказывающих о строительстве Воронцовского дворца, так и не сложилось единого мнения — приезжал ли Блор лично в Крым? Часть авторов голосует за приезд, вторая часть так же авторитетно заявляет, что Блора в Крыму не было.

Думается, что спор легко решается, если взглянуть на эскиз Южного фасада дворца, выполненный Блором.

Обратили внимание? Южный фасад расположен на фоне Ай-Петри, и у этой знаменитой горы очень характерная вершина. Если ли бы Блор лично увидел корону Ай-Петри, он никогда бы так ее не изобразил.                                                                                                                 

Интересно еще и то, что ни до проектирования Алупкинского дворца, ни после него, Эдвард Блор ни разу не использовал мавританские мотивы в планировках. Все здания, построенные по его проектам, схожи по основной идее, близки к шотландским замкам или средневековой готике.

Поэтому напрашивается вывод об участии в формировании идеи замка самого графа Воронцова. Подчеркиваю — это только мой вывод, который основывается на однообразности всех проектов Блора, исключая дворец в Алупке.

После проектирования Воронцовского дворца были и завершение перестройки Букингемского дворца, и реконструкция Виндзорского замка и проектирование Дома Правительства в Сиднее. Блор активно работал до 1849 года и после продолжал рисовать. 48 томов его иллюстраций ныне хранятся в Британской библиотеке.

И, положа руку на сердце, можно определенно признать, что самым оригинальным его проектом остается именно проект Алупкинского дворца, созданный в потрясающей гармонии с природой Крыма.

Карл Антонович Кебах (1799-1851): “господин главный садовник южного берега Крыма”

Карл Антонович в русском варианте, или Карл-Август Кебах, это именно тот человек, который не просто создал парк Алупкинского дворца, но и выработал основные принципы устройства парков в специфических крымских условиях. Причем правила паркостроения Кебаха использовались и в XIX и в XX веках, да и до сих пор никто более интересных вариантов не предложил.

Вынуждена констатировать, что информации о жизни Карла Кебаха крайне мало, не сохранилось даже его портретов (а может они никогда не рисовались?). 

Достоверно известно, что родился Карл-Август в 1799 году, семье садовника Августа Кебаха, в небольшом городке Зигмаринген. Городок возник вокруг крепости Зигмаринген, принадлежавшей Гогенцоллернам, у них же придворным садовником служил и отец Карла.

Почему граф Воронцов пригласил садовником именно Карла Кебаха, достоверно не известно. Рискну предположить, что в Алупку приглашали приехать Августа Кебаха, которому в 1824 году уже исполнилось 54 года, и который к этому возрасту обладал немалым опытом по организации парков.

Приглашали ли его одного, либо вместе с сыном, тоже не известно, возможно Август решил что сам он для смены страны и работодателя староват, а вот сын в свои 25 лет еще вполне мобилен?

Тем не менее чета Кебахов приехала вместе, отец вскоре вернулся домой (видимо оставив сыну руководство к действию), а Карл остался в Крыму. За всю свою жизнь он лишь несколько раз выезжал из России, пару раз навещал родных и несколько раз сопровождал графиню Воронцову в имение Браницких.

В будущем парке для Карла выстроили домик, положили ему жалованье 1300 рублей в год (которое не менялось до его смерти),  определили продуктовую помощь и доплату 120 рублей на кухарку и выделили 2 помощников.

К моменту, когда в Алупку приехал ученик Эдварда Блора Вильям Гунт, с проектом будущего дворца, основные очертания парка уже были намечены. И мне кажется, это не Вильям Гунт давал рекомендации Кебаху по устройству парка, как иногда пишут, а наоборот, Кебах советовал, как по максимуму использовать особенности Крымского ландшафта.

В чем же специфика крымского побережья, почему для него оказались непригодны принципы организации парков равнинной Европы? 

Во первых — ограниченные территории, прибрежная узкая полоса, в пределах которой нет никакой возможности устраивать столь любимые европейцами поляны

Во вторых — дефицит пресной воды, опасность оползней и скопления камней гигантского размера

В третьих — отсутствие плодородной почвы на скалистом побережье в необходимых для садоводства размерах, и в заключении еще и температурные перепады.

Именно в этих условиях развернулся талант Кебаха. Карл Антонович предложил следующие новации:

• максимально использовать рельеф побережья, со всеми его неровностями, вместо классического “выравнивания”
• сочетать регулярную планировку со свободной, чтобы на контрасте масштабов максимально использовать ограниченные территории для парков
• обязательно оформлять широкую главную аллею перед основным зданием (дворцом), чтобы создать иллюзию открытого широкого пространства на весьма ограниченной территории
• использовать по максимуму видовое разнообразие растений, сочетать местную флору с экзотами
• превращать склоны в террасы, и вписывать в ландшафт огромные валуны
• создавать системы миниатюрных водоемов вместо больших водных пространств

В результате парк гармонично вписывался в пространство между скалами и морем, которые дополнительно подчеркивали его красоту. Повторюсь еще раз, новации Кебаха используются до сих пор в ландшафтных условиях, близких к побережью Крыма.

Карл Кебах жил своей работой, у нас таких людей называют подвижниками. Он поддерживал связи  со многими европейскими и российскими питомниками, откуда заказывал новые виды растений. При содействии графа Воронцова, в поместье присылали саженцы из Франции, Англии, Испании. Карелии, Америки. Основным источником саженцев был Никитский ботанический сад, с директором которого, Николаем Андреевичем Гартвис, Карл Кебах был дружен. 

В воспоминаниях современников дошли рассказы о красочных иллюминациях к праздникам, которые умело устраивал Кебах.

И с особым удовольствием Карл Антонович выступал в роли гида по Алупкинскому саду, демонстрируя гостям самые яркие места любимого детища.

Здесь же, в Крыму, Кебах женился и у него родилось четверо детей. Старший сын Антон, отучившись, позже занял место отца.

Вся жизнь Карла Антоновича в Крыму (к сожалению не очень долгая) была посвящена работе. Парки Крымского побережья, в создании которых он принял участие, радуют своих посетителей и по сей день. И это поистине славный жизненный путь и славная память! 

Степан Григорьевич Щеколдин (1904-2002): “хранитель Алупкинского дворца”

Фактически наш современник, Степан Григорьевич прожил 98 лет, несмотря на войну и лагеря. Свидетель и падения Романовых, и захвата власти большевиками, и гражданской войны. Но определяющими в его жизни были всего 3 года оккупации немцами Крыма.

О всех событиях связанных с Воронцовским дворцом, Степан Григорьевич написал мемуары. Поэтому многое мы знаем именно от него. Но анализируя прочитанное о Щеколдине, я с трудом пытаюсь удержать себя от мерки большевиков — либо черное, либо белое. А ведь жизнь не двуцветная!

И вроде бы В 90-х годах Щеколдин был реабилитирован, но все равно находятся знатоки, которые прочитав исключительно уголовное дело Щеколдина, вновь пытаются перекрасить белое в черное.

Если о жизни Блора и Кебаха до нас дошли отрывочные данные, то с биографией Степана Григорьевича можно познакомиться быстро и просто. Поэтому позволю себе пройтись лишь по некоторым интересным моментам.

Известно, что Степан Григорьевич закончил Александровское коммерческое училище, затем Московский промышленно-экономический институт имени А.И. Рыкова в 1927 году. В училище принимали детей из купеческих, мещанских слоев  в 8-11 лет, и обучали бухгалтерии, чистописанию и прочим дисциплинам, необходимым в торговой деятельности. Но Щеколдин писал, что это образование он получил по решению отца. Сам он всегда тяготел к филологии, искусству, но в годы НЭПа в фаворе были экономические направления.

Работая бухгалтером, Степан Григорьевич с юности дружил с художником Владимиром Ивановичем Воронцовым (не родственник графу), участвовал в творческих вечерах столичной богемы, и даже в создании кружка самообразования, в 1930 году, после начала массовых арестов. В 1933 году, за создание этого кружка он был арестован и в дальнейшем отправлен в административную ссылку в Архангельск на 3 года. После окончания ссылки ему было запрещено проживать в 20 крупных городах страны, и он приехал в Крым, к родственникам первой жены.

Об этом эпизоде так называемые знатоки пишут — что доказательств административных гонений на Щеколдина не было. Сам же Степан Григорьевич объясняет это в мемуарах удачей — после нескольких попыток получить паспорт (в ходе которых его отправляли зайти в некий кабинет, где скорее всего на него оформят досье, начнут следить, потянется хвост), ему однажды повезло, на приеме документов сидела девушка, которая беззвучно выписала ему паспорт, чистый, без отметок о былых репрессиях.

Для Степана Григорьевича знаковым стал 1937 год — год двойной любви. В этом году он встретил и влюбился в свою будущую вторую жену и увидел Воронцовский дворец. В мемуарах он напишет так: “…самое главное, впервые я увидел чудо красоты и совершенства, волшебный замок — Алупкинский дворец-музей…..Его красота, его величие меня потрясли, он стал моей любовью на всю жизнь!”

Щеколдин в это время уже сменил постылую профессию бухгалтера на экскурсовода, и работал гидом по всему Крымскому побережью, но стремился работать именно в Алупкинском дворце, и вот в 1938 году ему это удалось. Хотя проработал он там недолго, в 1940 году его уволили, за нелестные высказывания в адрес советских композиторов. 

Щеколдин подробно описывает эту ситуацию, считая виновником своего увольнения Валентина Кинеловского. И вот он первый штрих — в годы оккупации у Щеколдина была возможность донести на Кинеловского (наполовину еврея), однако ж не донес!?

Интернетные “знатоки” ставят под вопрос и истории спасения дворца от уничтожения в 1941 году, в момент отступления Красной Армии. Степан Григорьевич рассказывает о попытке взрыва, когда на помощь пришел комиссар истребительного батальона, попытке поджога, ночью подростками и прямом указании председателя горисполкома: “Жди моего распоряжения по телефону: возьмешь керосин, обольешь все подвалы и подожжешь”, после которого Щеколдин просто перерезал телефонный провод во дворце.

Конечно, разве в материалах уголовного дела могут найтись подтверждения этим событиям? А вот очевидцы эти ситуации подтверждают — и попытку взорвать (Илья Вергасов “Крымские тетради”) и попытку поджечь. Горели в Крыму дворцы, после ухода советских войск, горели…..

Так сложились обстоятельства, что Степан Григорьевич остался в Крыму в период оккупации. Почему не уехал? Просто не смог, не было никакой возможности, хотя он делал много попыток. Поэтому лепить из обычного человека принципиального героя нет смысла. Если бы он смог — он бы уехал.

С другой стороны, что делали люди, вынужденные остаться в оккупации? Уходили в партизаны, сидели по домам или шли служить немцам. Что сделал Щеколдин? Стал спасать Алупкинский дворец. Дежурил там ночами, пытался отговорить немецких офицеров от разграбления, был назначен директором дворца-музея, стал работать на немцев…. Ему было реально страшно, но настоящий поступок именно в этом. 

До прихода немцев экспозицию музея планировали вывезти. Но не хватало ящиков, не было машин, а когда 40 с лишним ящиков таки доставили в Ялту, немцы взорвали корабль на котором их должны были вывезти.

И это первое, что сделал Щеколдин, испоросил у оккупантов разрешения выехать в Ялту, нашел там чудом сохранившиеся ящики, две недели искал машины и вернул ценности во дворец.

А дальше план был прост, сложенные экспонаты в ящиках достаточно легко погрузить на машины и увезти в Германию. Значит нужно все достать, развесить и расставить по местам. Что Степан Григорьевич и два его помощника, молодые парнишки и делали.

А потом, поневоле вынуждены были сопровождать немецких и румынских солдат, когда они приходили во дворец, следить, чтобы ничего не украли. Так понемногу втянулись и стали даже экскурсии на немецком проводить.

Осудить Щеколдина за это? Мол слишком он стелился перед оккупантами? Так сложилось то все само собой, не он инициатор, он только стремился сохранить экспозицию и дворец. Да и не очень то мы, в своей спокойной и сытой жизни сможем понять сейчас человека, жившего все годы оккупации в страхе. Причем не только за себя, но и за дворец. 

Он рассказывает множество случаев, когда немцы, начиная с солдат. заканчивая комендантом, пытались изъять понравившиеся ценности, просто забрать, украсть…. вариантов много. И все свои попытки не допустить этого, Степан Григорьевич тоже описывает. Да еще и о тайнике в железной комнате и библиотечной башне, куда немцы так и не попали, рассказывает.

И вот вопрос — если Щеколдин просто спасал себя, служа немцам, стал бы он так биться за каждый экспонат дворца? Фактически в каждой ситуации он лез на рожон. Он доказывал, просил, ругался. Его били, кидали в карцер (ситуация со львами Бонелли, которых хотели увезти, описана в мемуарах).

В апреле 1944 года немцы уходили. И вновь повторяется история со взрывом дворца. Подъехала машина, по периметру дворца было уложено два десятка снарядов, машина уехала. Щеколдин со своими помощниками перетащил все снаряды в окопы, которые вырыли error в 1941 году. Машина с немцами подъехала еще раз, немцы спешно искали снаряды, не нашли и уехали. Дворец остался цел.

Самое теплое общение было у Степана Григорьевича с пришедшими советским солдатами и журналистами. Именно они, фронтовые, отчетливо понимали, что перенесли и Щеколдин и его помощники и все, кто выжил в оккупации. Они восхищались тем, что многое удалось сохранить, они благодарили Степана Григорьевича, пытались накормить…..

Но советская власть оценила Щеколдина по своему. Вот что сказал один из прокуроров, когда Степан Григорьевич уже был арестован и велось следствие: “А кто вам поручал спасать музей? Вот если бы вы, вместо того, чтобы возиться с музеем, убили хотя бы одного паршивого немца. Вас бы расстреляли но вы погибли бы смертью храбрых! Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! Вы не изменник, не предатель Родины, и много вам не дадут — не больше десяти лет”.

Десять лет выживания в лагерях, три попытки реабилитации, в 50-х, 60-х и 90-х годах. Реабилитирован был только в 1991 году. Мы, русский народ, не смогли оценить, не смогли отблагодарить Степана Григорьевича при жизни. Его отблагодарила сама жизнь, все таки 98 лет. Низкий поклон вам Степан Григорьевич!